Исходное состояние

Анализу доступны лишь несколько аспектов традиционной общественной структуры на стадии формирования зрелого классового общества, которую на территории Беларуси можно датировать в широких рамках с XI по первую половину XVI в. Для указанного периода сведения, касающиеся непосредственно изучаемого микрорегиона, практически отсутствуют. Приходится опираться на разрозненные упоминания, относящиеся к смежным и удаленным районам, а порой и на еще более отдаленные аналогии. Поэтому, строго говоря, эта часть книги не может считаться микроисследованием и носит в целом компилятивный характер. Тем не менее она необходима, ибо для понимания последующих процессов на территории Кореньщины (и Беларуси в целом) очень важно представлять себе исходное состояние.

Вопросы воспроизводства населения пока приходится оставить в стороне. О них совершенно нет прямых данных, а кое-какие косвенные соображения можно будет проинтерпретировать лишь после изучения системы воспроизводства в устоявшемся традиционном обществе — в XVIII и первой половине XIX в.

Зато характер производства не вызывает особых сомнений и разногласий среди исследователей. На всей территории Беларуси господствовал общий для славян, балтов и германцев хозяйственно-культурный тип: пашенное земледелие в сочетании с пастбищно-стойловым животноводством. Судя по археологическим данным, уже к XII—XIII вв. сложился основной комплекс сельскохозяйственных орудий, бытовавший затем в почти неизменном виде до XIX в.: для первичной обработки залежных земель применялось тяжелое деревянное рало с металлическим наральником, для вспашки постоянно обрабатываемых участков — легкая однозубая или двузубая соха, также с металлическими сошниками. В качестве основных тягловых животных использовались вол (кастрированный бык) и лошадь. Одной пары этих животных (или даже одной лошади) было достаточно для пахоты. По сравнению с Западной Европой здесь совершенно не применялся тяжелый плуг, в который впрягали несколько пар животных (в Англии в это же время, например, нормой считалась восьмиволовая запряжка[1]). Примерно с XIV в. в Восточной Европе распространяется соха с перекладной полицей, позволявшая переворачивать взрезаемый пласт подобно тому, как это делает плуг. Рыхление почвы осуществлялось разными видами борон, до конца XIX в. — исключительно деревянными. Для уборки урожая и заготовки кормов на зиму существовал целый комплекс разнообразных орудий: коса (первоначально, видимо, на короткой ручке, длинное косовище для косьбы стоя распространилось с XV в.), серп, деревянные вилы, грабли, молотильный цеп и пр. Для заготовки дров и плотницких работ использовался преимущественно топор, хотя уже с Х в. известны находки полотнищ от пилы-ножовки, с XIV в. — от двуручной плотницкой пилы.

Животные продукты давали корова, коза, овца и свинья. Судя по костным останкам, весь скот был малорослым, адаптированным к зимовке в условиях скудного рациона и поэтому малопродуктивным. Убойный выход мяса с одной коровы составлял, возможно, порядка 130—150 кг, а годовой надой — несколько сот литров молока. Из домашней птицы известны курица, утка, гусь.

В этот период сложился и традиционный набор возделываемых злаков. Преобладали в нем рожь, ячмень и овес, достаточно распространены были также просо, пшеница, горох. Из овощей и корнеплодов выращивались репа, редька, капуста, морковь, из технических культур — лен и конопля. Такой состав культурных растений предполагает сочетание небольшого овощного огорода при доме на хорошо унавоженной земле и основного полевого участка, где сеялись зерновые. Последние, судя по более поздним сведениям, отличались невысокой урожайностью, которая сильно колебалась в зависимости от климатических условий и степени истощения почвы. В самом грубом приближении можно предполагать, что на старопахотных землях хорошим считался урожай в пределах 5—7 ц/га, плохим — 2—3 ц/га (при норме высева порядка 1—1,5 ц). На землях, впервые вводимых в сельскохозяйственный оборот после очистки от леса, урожай поначалу мог быть гораздо выше — до 25 ц/га. Но на таком уровне он держался год-два, после чего быстро снижался.

В качестве основной системы земледелия, обеспечивавшей приемлемую урожайность и самовосстановление плодородия почвы, не позднее XIV—XV вв. утвердилось трехполье. Пахотные земли разделялись на три поля, из которых одно поочередно засевалось озимой рожью, другое — яровыми культурами (пшеницей, ячменем, овсом), а третье оставалось под паром и использовалось под пастбище, естественным путем удобряясь навозом. Но скорее всего трехполье не имело классической формы, т. е. три поля не обязательно были равными. Все зависело от погодных условий. После засушливого лета, погубившего часть яровых, крестьянин мог увеличить (до 1,5 раза) размер озимого клина за счет пара, и наоборот, вымораживание озимых приводило к увеличению ярового посева[2]. Прямое указание на наличие в структуре угодий трех полей (на вси 3 лета) датируется на территории Беларуси 1549 г.[3], но в качестве обычной практики, причем уже в одном из самых ранних сохранившихся хозяйственных инвентарей.

Характер жилых и хозяйственных построек, также сложившийся в этот период, оставался в дальнейшем удивительно стабильным. Не позднее XIII в. основным типом жилища в лесной зоне Восточной Европы становится наземная однокамерная постройка с длиной стороны 4—5 м, рубленная из бревен (изба)[4]. Помещения для скота, хранения урожая и сельскохозяйственной утвари представляли собой отдельные постройки (срубные или каркасные), которые могли ставиться вплотную к жилой избе или на удалении от нее, образуя двор. Изба отапливалась или печью-каменкой, или глинобитной курной печью (без трубы, дым выходил в жилое помещение), которая у восточных славян традиционно размещалась с левой стороны у входа.

Вопрос о владении средствами производства более дискуссионен. Его целесообразно рассматривать вместе с вопросом социальной иерархии. Характер общественного устройства Киевской Руси, в состав которой с IX в. входил наш объект исследования, разные исследователи определяют по-разному и даже по-разному датируют появление классового общества. Несомненно, что вершину социальной пирамиды занимал княжеский род Рюриковичей, осуществлявший своеобразный коллективный сюзеренитет над всей территорией Руси[5]. Владения отдельных ветвей рода образовывали княжеские вотчины, а конкретные князья делили их между собой на временные административные единицы — уделы. Поскольку ближайшим городом, известным по летописям древнерусского времени, являлся Логойск (летописный Логожеск), расположенный примерно в 16 км от Кореня, можно предполагать, что Кореньщина первоначально была частью Логойского удела, территория которого сложилась в XI в. Этот удел в свою очередь входил в состав Полоцкой земли — вотчины старшей ветви Рюриковичей (потомков Изяслава Владимировича). По мере дробления из нее выделилась Менская земля, которая, вероятно, включала в себя и Логойский удел. Вместе с Менским княжеством Кореньщина вошла позднее в состав Великого Княжества Литовского. Хотя прямых упоминаний об этом событии не сохранилось, оно произошло во время правления великого князя Гедимина, примерно в 1320-е гг.

Княжеская власть опиралась на военно-служилый социальный слой — боярство, из которого рекрутировались полководцы и постоянная дружина, а также представители административно-управленческого аппарата, взаимодействовавшие с основной массой населения, — наместники. Эта система в целом сохранялась неизменной и долгое время после того, как верховная власть в процессе образования Великого Княжества перешла от Рюриковичей к литовским князьям.

А. Варлыга упоминает о двух земляных укреплениях (замчищах) по обоим берегам болота Чистик, которые он относил ко времени Логойского княжества. Одно из них находилось за пределами Кореньщины, хотя и у самых ее границ — на горе Малиновка, близ деревень Лозки и Городище. Другое городище-замчище располагалось в урочище Сукромное, на восточном берегу болота Чистик — видимо, в северо-восточном углу Кореньщины. К сожалению, никем из археологов оно не обследовалось.

Крестьянское население принадлежало к волостям — основным структурным единицам общества и государства. О внутреннем устройстве волости в этот период непосредственных источников нет, но на нее можно с достаточной уверенностью экстраполировать более поздние данные XV—XVI вв. по тем волостям, которые сохранили свой прежний статус и не были розданы в частную собственность. Эти сведения по территории Великого Княжества Литовского на рубеже XIX—ХХ вв. обобщены в ряде исследований[6]. Их дополняют исследования по другим территориям, где долго сохранялись пережиточные черты древнерусской волости — Северо-Западной и Северо-Восточной Руси (там она известна как черная или черносошная волость)[7].

Судя по этим данным, волость представляла собой общину с довольно высоким уровнем самоуправления. Ее административный аппарат (волостной староста, старцы, сотники, десятники) выбирался самими крестьянами. Интересы верховного собственника — князя представлял его боярин — наместник, в распоряжении которого находились администраторы низшего ранга — тиуны. В эпоху Киевской Руси тиунами были, как правило, холопы. Позднее термин тиун стал более многозначным, в разных условиях он означал и наемных администраторов из числа свободных людей (даже шляхтичей), и сельских старост, если они не выбирались крестьянами, а назначались владельцем. Резиденцией наместника был административный центр волости, в древности именовавшийся погостом. К XV в. крупные погосты превратились в укрепленные замки, более мелкие выступают обычно под названием двор господарский (от титула господар, которым в ВКЛ обозначался великий князь).

Территория волости разделялась на соседские общины более низкого ранга. Отрывочные упоминания сотен и десятков дают основания предполагать, что первоначально иерархическая система распределения повинностей имела десятичный характер: волость разделялась на сотни, а те в свою очередь на десятки, представлявшие собой объединения нескольких (не обязательно строго десяти) самостоятельных хозяйств, сообща выполнявших определенную норму повинностей. К XV в. на территории Великого Княжества эта система, видимо, уже ушла в прошлое. Структурные единицы низшего уровня выступают под названием села. За каждым селом были закреплены необходимые общинные угодья: пастбища, сенокосы, леса, специфические охотничьи и рыболовные угодья (бобровые гоны, ловы). Обычно сельская община имела четко отграниченную территорию. Село не обязательно представляло собою компактное поселение, его могли образовывать отдельные усадьбы хуторского типа, разбросанные по общинной территории. Но чаще оба этих варианта сочетались: сельскую общину образовывали одно сравнительно крупное поселение (собственно село) и несколько отдельных усадеб, которые в древнерусское время назывались починками. Позднее крупное поселение стало называться весью (отсюда белорусское вёска), а починок — застенком. Новые починки основывались по личной инициативе крестьянина, хотя и требовали, вероятно, санкции со стороны общины или наместника. Пахотная земля, а также бортные деревья в лесу (на них устанавливались борти — колоды для гнездования полудиких пчел) находились, по-видимому, в индивидуальном владении крестьянских дворохозяйств.

Господарский двор как центр волости и село как центр общины следует отличать от личных боярских или княжеских имений, также называемых в источниках дворами (часто с определением княжий или панский) и селами (с теми же определениями). Обычно такие имения располагались вблизи городов, а на территории удаленных волостей их могло не быть вовсе. Они представляли собой, очевидно, небольшие поселения, в которых помимо семьи владельца или его управляющего жили холопы (челядь невольная), которые и вели основные работы в домениальном[8] хозяйстве.

Статус и даже наименование основной части крестьянского населения не совсем ясны. Для земледельцев Киевской Руси наиболее часто применялся термин смерды. Исследователи расходятся во мнениях, охватывал ли он основную массу крестьянства (в других случаях выступающую под наименованием люди) или относился к его специфической прослойке, находящейся в личной зависимости от князя[9]. Отчасти решение проблемы сводится к толкованию статей Русской правды, устанавливающих штраф за убийство лиц разных социальных категорий. Жизнь людина (явно свободного) оценивалась в 40 гривен, жизнь представителя низшей категории княжеских или боярских слуг — рядовича — всего в 5 гривен. На этом фоне одна из статей в части дошедших до нас списков гласит: а за смердии холоп 5 гривен, а за робу 6 гривен[10]. Но в Академическом списке читается: в смерде и в холопе 5 гривен. Небольшое разночтение меняет смысл радикальным образом. В первом случае смерд предстает как свободный человек, который может иметь собственных рабов (аналог англосаксонского кэрла и скандинавского бонда), во втором он сам оказывается на одном уровне с рабом.

Исследователи, по-разному трактовавшие статус смердов, предпочитали тот или иной вариант прочтения[11]. Мне представляется, что при решении вопроса следует опираться не на формально-текстологические, а на общесистемные критерии, и с этой точки зрения первый вариант выглядит гораздо убедительнее. Во-первых, договоры Новгорода со служилыми князьями неоднократно упоминают смердов как одну из основных категорий населения, притом бесспорно связанную с волостью (кто купец, поидеть в свое сто, а смерд поидеть в свои погост[12]) и способную заложиться под патронат князя[13] (т. е. в норме лично независимую от него). Во-вторых, смерды прямо противопоставляются холопам в статьях Русской правды, оговаривающих штраф (продажу) за угон скота: то ти уроци смердом, оже платять князю продажю; аже будуть холопи татие любо книжи, любо боярьстии, любо чернечь (монастырские. — В.Н.), их же князь продажею не казнить, зане суть несвободни[14]. В-третьих, смерды еще в начале XIII в. упоминаются в качестве ополченцев в составе княжеского войска (смерды многы пешьце[15]), что во всех раннеклассовых обществах было правом и обязанностью свободных людей. Отсутствие отдельного штрафа за убийство смерда в Русской правде объясняется, видимо, тем, что он являлся лишь одной из категорий людина. Что касается смердьего холопа, то остается возможным двоякое толкование: это мог быть или принадлежащий смерду холоп (что представляется мне более вероятным[16]), или холоп, аналогичный смерду по роду занятий, т. е. посаженный на землю.

Очень мало можно сказать о структуре семьи и крестьянского дворохозяйства в указанный период. Мне уже приходилось подчеркивать то особое значение, которое имеет данный вопрос, поскольку отражает очень глубинные формы демографического и хозяйственного поведения[17]. В конечном счете он сводится к тому, сколько нуклеарных семей (брачных пар с детьми) вели совместное хозяйство — жили под одной крышей, имели равное право на средства производства и продукты коллективного труда. Это зависело как от формы хозяйствования (например, подсечное земледелие или отгонное пастбищное животноводство представляются невозможными без совместного труда нескольких взрослых мужчин, что предполагало и их совместное проживание), так и от культурных традиций. Нередко одну и ту же хозяйственную задачу решали разными способами: некоторые использовали домашних рабов, другие нанимали сезонных работников, третьи кооперировали усилия нескольких родственных семей. Очень часто общество, избрав один из таких путей, продолжало стойко придерживаться его, хотя альтернативный путь оказывался более эффективным.

Помимо прямых указаний письменных источников структура дворохозяйства отчасти отражается в археологических материалах. Так, характерный для Скандинавии VI—Х вв. дом столбовой конструкции, имевший длину около 10—30 метров при ширине 4,5—7 метров[18], явно был рассчитан на совместное проживание так называемой большой семьи, включавшей несколько брачных пар двух-трех поколений близких родственников. Кроме них в хозяйстве полноценного бонда предполагалось и 2—3 домашних раба. Действительно, указания на совместное ведение хозяйства членами большой семьи встречаются в записях обычного права Норвегии и Швеции еще в XIII—XIV вв.[19] У восточных славян в VI—VIII вв. господствует иной тип жилища — квадратная полуземлянка с размером стороны от 3 до 4 метров, рассчитанная на небольшое число жильцов. Но такие полуземлянки группируются на поселении в гнезда от 5—6 до 10—15 с общими для них ямами-погребами и наземными хозяйственными постройками, а также площадкой коллективного двора. Данный тип поселения также интерпретируется как большесемейная община, образуемая несколькими нуклеарными семьями. Хотя каждая из них спала в отдельном жилище, скот и пищевые запасы были общими и, видимо, являлись объектами совместного труда. Предполагается, что это обусловливалось подсечной формой земледелия[20].

В последующие века по мере возобладания постоянных пахотных наделов произошел переход к усадебной застройке, при которой жилое и хозяйственные строения образуют единый комплекс. Размер срубной избы, как уже отмечено выше, был невелик. Типы жилища, ориентированные на совместное проживание нескольких супружеских пар, отсутствовали[21]. Но это не исключает возможности того, что в одном доме жили если не 5—6, то хотя бы 2 семьи. Отрывочные сведения письменных источников позволяют допустить, что в Киевской Руси основной формой крестьянского хозяйства была скорее малая (нуклеарная) семья, состоящая из одной супружеской пары и детей. Именно такая семья подразумевается в речи Владимира Мономаха, занесенной в летопись под 1103 г.: оже то начнеть орати смерд, и приехав половчин ударить и стрелою, а лошадь его поиметь, а в село его ехав иметь жену его и дети его, и все его именье[22].

В своде юридических норм Киевской Руси — Русской правде (датируемой в данной части XII в.) упоминается право наследования крестьянских наделов. Непрерывность владения имуществом смердов (включая, видимо, и земельный надел) предполагалась только при наличии сыновей. Этот надел мог быть разделен между ними согласно воле отца, поскольку особо оговаривается альтернативный случай: а двор без дела отень всяк меньшому сыну[23], т. е. неразделенный двор должен достаться младшему. В случае же смерти смерда без прямого наследника его выморочное имущество (задница) отходило не боковым родственникам (скажем, братьям и племянникам), а князю, за исключением части, предоставляемой незамужним дочерям[24]. В этом состояло отличие смердов от бояр, наследство которых при отсутствии сыновей делилось поровну между дочерьми.

Наличие указанной юридической нормы имело условием совершенно обособленную нуклеарную семью, надел которой переходит по прямой линии наследования, подобно аллоду западногерманских крестьян в составе империи Каролингов. Но такому выводу противоречат некоторые другие подробности, известные нам об общественном устройстве Руси. Право князя на выморочное имущество смердов при его повсеместном действии неминуемо должно было привести к чересполосице княжеских и крестьянских земель. Результаты компьютерного моделирования показывают, что следствием повсеместного действия этой нормы при определенных условиях явилось бы «окняжение» примерно за 300 лет, т. е. с XII по XV в., порядка 90% наделов[25]. В империи Каролингов действительно вперемешку с крестьянскими землями лежали участки, перешедшие в собственность короля, церкви или крупного сеньора (графа) и сдаваемые в пользование лично несвободным сервам или разорившимся крестьянам на условиях выполнения барщины или других повинностей[26]. Между тем источники XIV—XV вв. не содержат никаких следов этого процесса на территории Великого Княжества Литовского. Подавляющее большинство волостей на момент их раздачи частным владельцам при Витовте выглядят однородными, состоящими лишь из крестьянских земель и общинных угодий.

Типологически общественное устройство Руси XII—XIV вв. напоминало скорее не империю Каролингов, а ранние англосаксонские королевства VI—X вв. или Скандинавию X—XIII вв.[27] Между тем в Скандинавии земля, находящаяся в распоряжении крестьянского хозяйства, рассматривалась не как индивидуальная, а скорее как коллективная собственность — одаль. В случае пресечения линии непосредственных держателей участка или их отказа от своих прав отдаленные родичи (двоюродные и даже троюродные братья, племянники и т.п.) имели преимущественное право унаследовать или выкупить такой надел.

О сохранении похожей традиции на Руси косвенно свидетельствует правило в отношении боярских вотчин, законодательно закрепленное Статутом 1529 г. уже в пору его отмирания (в Статуте 1566 г. оно уже исключено). Согласно этой норме, владелец вотчины мог свободно отчуждать (продавать, завещать, дарить или обменивать) не более третьей ее части. Остальные 2/3 должны были обязательно переходить к его прямым наследникам, а при их отсутствии — к более отдаленным сородичам. Что касается самого права свободного отчуждения, то в Великом Княжестве даже бояре (и то не все, а лишь принявшие католическое вероисповедание) только в 1387 г. особым привилеем получили его в отношении владений, унаследованных от родителей. На православных бояр это право распространилось в 1434 г. Крестьянский надел и подавно не был свободно отчуждаемым.

Из сказанного следует, что обособление индивидуальных семей, вызвавшее к жизни княжеское право наследования их наделов, было неполным (меняло лишь право наследования, но не касалось права отчуждения) и ограниченным территориально. Реально оно, видимо, не распространялось на основную массу волостей, охватывая лишь примыкавшие к крупным городам районы концентрации боярских и княжеских сел. В Беларуси это окрестности Полоцка, Витебска и принадлежавшая Галицко-Волынскому княжеству юго-западная окраина — Берестейская земля. Именно там во второй половине XII — начале XIII в. получили широкое распространение различные виды зависимого населения, упоминаемого источниками Киевской Руси: прощенники (отпущенные на волю и посаженные на землю рабы), закупы (крестьяне, попавшие в имущественную кабалу от князя или боярина либо выданные по суду за причиненный ущерб, вынужденные отрабатывать долг в его хозяйстве наравне с холопами), издольники (бывшие общинники, лишившиеся своего надела и арендующие землю за часть урожая, близкий аналог шведских и датских ландбу).

Не исключено также, что волостные общины, если они даже частично разложились в период Киевской Руси, заново возродились после сокрушившего ее татарского нашествия и вхождения белорусских земель в состав Великого Княжества Литовского (чему могло способствовать более архаичное устройство этнической Литвы). Примечательно, что в это же время термин смерды выходит из употребления, а термин люди снова становится общеупотребительным.

О характере распределения общественных благ можно судить только в отношении одной из подсистем — налогов и повинностей, извлекаемых в пользу княжеской власти. Данных о том, как распределялся произведенный продукт между членами семьи и общины, в источниках найти невозможно. Неясен даже характер таких отношений между крестьянами и боярством. Вполне вероятно, что бояре как более богатая часть населения в какой-то мере эксплуатировали соседних крестьян (например, путем кабальных ссуд), но утверждать это с уверенностью сложно. Вплоть до конца XIV в. даже крупный боярин имел обычно одно, редко два собственных имения (двора). Поэтому основной источник его средств к существованию составляли доходы, получаемые от исполнения наместнических функций в виде доли от даней и пошлин, взимаемых им в пользу князя, и прямых повинностей в свою пользу. Срок наместничества в определенной волости был коротким — несколько лет или всего один год, после чего должность по очереди переходила к представителю другого боярского рода (соглашения между князем и его боярами об очередности наместничества в волостях дошли до нас от XV в., когда этот обычай уже уходил в прошлое). Такой способ организации государства можно условно определить как перераспределительный. Его главной чертой является то, что привилегированные слои получали значительную часть средств к существованию от государственной власти, аккумулирующей эти средства в централизованном порядке.

Преобладающую часть, если не все население волости составляли лично свободные крестьяне — данники, обязанные выплачивать дань и выполнять некоторые общественно-значимые повинности[28]. Их роль в государстве сводилась главным образом к выплате натуральных и денежных налогов, которые затем централизованно распределялись властью (великокняжеской или удельной, в последнем случае удельное княжество было уменьшенной копией государства в целом). Часть этих поступлений шла на поддержание аппарата управления (путем распределения между боярами наместнических должностей и доходов с них), часть потреблялась церковью в форме десятины, часть оставалась в распоряжении великого князя и его двора и могла быть направлена на его обеспечение, а также на общегосударственные нужды, например на строительство монументальных оборонительных сооружений, закупку оружия и т. п. Некоторые затраты по поддержанию инфраструктуры осуществлялись крестьянами непосредственно, путем участия в работах по строительству и ремонту дорог, замков.

Труд свободных жителей прилегающих волостей использовался, вероятно, лишь в княжеских хозяйствах, и то периодически, в страдную пору. Самое раннее на территории Беларуси упоминание отработочной повинности датируется 1287 г. и относится к Кобринской волости Берестейской земли. Владевший этой волостью галицко-волынский князь Владимир Василькович завещал своей жене село Городец (в тексте — Городел), оговаривая, что людье этого села обязаны страдать (работать) на княгиню, како то на мя страдале[29]. Источники последующего периода позволяют предполагать, что в таких случаях с каждого крестьянского двора причиталось по нескольку дней летней помощи или толоки, причем за нее полагалась символическая плата — владелец домениального хозяйства или его тиун угощал всех участников таких работ хлебом и пивом.

В отношении Логойского княжества есть прямое указание на то, что основной повинностью была именно дань. Она упоминается в контексте второй половины XIV в., когда это княжество (видимо, разделявшееся на ряд волостей) принадлежало частично литовскому князю или боярину Воишвилу, частично — какому-то Рыту. Жалованная грамота великого князя Ягайлы своему младшему брату Скиргайле в 1387 г. оговаривает, что в удел последнему достался среди прочих владений також и Логожеск весь, и Рытова доля, люди и села, и земля и дань Рытова, и весь доход, також логозкая дань и люди и весь доход, што Воишвил держал[30]. Видимо, в числе этих людей и сел в неявном виде фигурирует и Корень.

Дань в XIV—XV вв. взималась прежде всего медом, хотя могла включать и пушнину (меха бобров, куниц, белок), зерно и иные натуральные продукты, а также деньги (дань грошовая, серебро). Другой древней повинностью, упоминаемой уже в древнерусских летописях, являлось полюдование, поступавшее в распоряжение наместника. Оно, видимо, издавна взималось с каждого индивидуального хозяйства в фиксированном объеме. Наместник обычно не имел права свободно передвигаться по волостным землям, а мог въезжать на них лишь в строго регламентированных случаях, обычно для осуществления судебных функций. При этом его должен был сопровождать старец, а в обязанность общины входило обеспечение сообща представителя власти и его людей определенным количеством продуктов и фуража — стацией.

Особую группу повинностей составляли общественно-значимые работы, требовавшие коллективного труда: строительство и ремонт замков, поддержание в надлежащем состоянии дорог (нужно было периодически мостить их, т. е. чинить мосты через реки и укладывать гати в топких местах), предоставление подвод для военных нужд или транспортировки государственных грузов. Разнарядка на такие работы распределялась волостью между отдельными хозяйствами или службами. Часто она дополнялась обязанностью участвовать в коллективных рыболовецких предприятиях — тянуть невод или забивать ез (устраивать на реках заграждения-ловушки для проходящей на нерест рыбы). Обязанность мостить дороги и ремонтировать замки нередко сохранялась за жителями бывших государственных сел даже после их пожалования в частную собственность. Правда, с этого момента обеспечивать выполнение повинностей должны были уже не волостные старцы, а новый владелец. Данническая повинность могла сочетаться и с обязанностью заготовки сена в резиденции наместника или главном имении владельца, нередко расположенном очень далеко.

От конца XIV—XV в. сохранился ряд документов, конкретизирующих размеры традиционной медовой дани. Литовский боярин Войтех Монивид, один из приближенных великого князя Витовта, в 1407 г. получил от него многочисленных крестьян-данников в селах Хорецкой волости, ранее входившей в состав Логойского княжества: in districtu Choreyki willam et censuales mellis alias bortnyky (в волости Хорейки села и данников медовых, или бортников), среди которых перечислены: Гнездиловичи, Докшичане, Гойлочичане, Березинцы, Дольчане, Воронянцы, Домжиричане, Мстижи, Дедиловичи, Домашковичи, Корсаковичи, Гостиловичи[31]. Большинство этих поселений локализуется в верховьях реки Березины, в современном Докшицком и северной части Борисовского района, а Гостиловичи — рядом с Логойском. Позже, в 1422 г., Войтех Монивид подарил Виленскому епископству два родственных клана на Березине, составлявших некогда, вероятно, одну службу — в документе они названы Львовичами и Небутовичами с их братьями и родственниками (Lwowicze et Nebutowicze fratres et consangwinei). При этом отмечалось, что они представляют собой 6 самостоятельных семей (sex familiae vlgariter siemie). Судя по всему, это была одна из тех служб, которые он сам получил в 1407 г. от Витовта. Вместе с ними Монивид уступил епископству три семьи Терентьевичей, живших в другом месте. Объем дани был дифференцированным: со Львовичей и Небутовичей причиталось шестипядное лукно меда (берестяной короб размером в 6 пядей, т.е. 195 см), а с Терентьевичей — пятипядное[32].

Польскому исследователю Ежи Охманьскому удалось установить весовой эквивалент этих мерных единиц. В одном документе 1473 г. вместимость лукна (лукошка) дважды выражена в пудах, причем одно такое лукошко вмещало 12 пудов, а другое — 8[33]. В ином документе, датируемом 1516 г., указывается в лукне по десяти пудов[34]. На основании этих данных Е. Охманьски предположил, что 8 пудов могло вмещать четырехпядное лукно, тогда как пятипядное вмещало 10 пудов, а шестипядное — 12[35]. При переводе этой цифры в современные меры следует учитывать, что пуд как весовая единица на территории Великого Княжества в ту пору еще не приобрел стандартного значения. В одном документе упоминается, что в XV в. (при Витовте и последующих великих князьях) пуд был равен 4 безменам, а к моменту составления документа (1534 г.) эта цифра возросла до 5 безменов[36]. В документе 1520 г. упоминаются весовые соотношения 10 пудов и 4 безмена, т. е. в данном случае пуд также состоял уже из 5 безменов[37]. Вероятно, безмен весил около 3 кг[38], а пятибезменный пуд — 15 кг[39]. Из этого следует, что вышеупомянутые Львовичи и Небутовичи поставляли сообща 12 пудов на 6 семей (по 2 пуда, или 30 кг на семью), а Терентьевичи — 10 пудов на 3 семьи (по 3,3 пуда, или 49,5 кг на семью).

В других известных случаях объем медовой дани аналогичен. В пожаловании пана Андрея Саковича в пользу Виленского епископства в 1432 г. упоминаются данники (homines tributarii), из которых 5 человек в селе Дуброва вносили 20 пудов меда (viginti lapides alias pudi mellis), т. е. по 4 пуда с каждого, а два человека из имения Солы — 5 пудов[40]. Здесь, видимо, имелся в виду еще 4-безменный пуд, т. е. на семью в Дуброве приходилось 48 кг, в Солах — 30.

В 1476 г. пан Михаил Кежгайлович подарил Виленскому епископству данников Гейгаловичей, дававших четыре ушатка меда и в довесок четыре куля липца[41]. Очевидно, подаренные епископу данники делились на 4 службы, причем повинности каждой из них составляли по 1 ушатку и 1 кулю меда.

Вместимость ушатка дважды указана в документе, датированном 1520 г. В одном случае прямо указывается — ушаток по пяти пудов. Однако в другом месте при указании размеров медовой дани упоминаются полшеста ушатка (т. е. 5,5 ушатка. — В.Н.) и 3 пуды липцу, то 6 ушатков с тым липцом[42]. Вероятно, пять пудов весил ушаток обычного меда (часто называемого в источниках пресным), тогда как другая его разновидность — липец (липовый мед?) имела большую плотность и в ушаток вмещалось его 6 пудов. Куль мог быть примерно равен пуду или его половине, и в таком случае дань с одной службы составляла 5,5—6 пудов (пятибезменных), или 82,5—90 кг. К сожалению, в данном случае неизвестно, сколько семей составляли одну службу. Если предположить, что их было 2—3, то на одну семью могло приходиться от 30 до 45 кг.

Особый интерес для нас представляет упоминание старинной дани в селе Ганевичи, выделенном из Логойского княжества одновременно с Коренем при пожаловании Виленскому капитулу. Упоминание относится к 1516 г., но отражает более раннюю ситуацию: опрошенные в ходе судебного разбирательства свидетели показали, что >з села Ганевицкого на костел Святого Станислава здавна дани давали 8 ушатков и 4 пуда меду, а 2 человека Овдеевичи и Охромеевичи к Логожску 2 ушатка и 2 пуда давали[43]. Следовательно, с каждой службы причиталось по одному ушатку меда плюс довесок в размере еще 0,5 или 1 пуда. В таком случае полный объем дани составлял 5,5—6 пудов со службы. Учитывая время составления документа, речь должна идти о пятибезменном пуде. Это дает те же 82,5—90 кг, что и в предыдущем случае. Есть все основания полагать, что и в селе Корень изначальный объем медовой дани был аналогичен.

Судя по тому, что службы обычно назывались по именам (точнее, отчествам) их держателей, каждая из них находилась во владении одного крестьянского рода. На момент установления службы ее держателем могла быть одна крестьянская семья, глава которой обычно выступает в источниках как человек. Но в условиях фиксированной повинности с нечетко очерченной единицы обложения крестьяне были заинтересованы в том, чтобы при разрастании семьи взрослые сыновья оставались держателями общей службы — при этом налоговое бремя на каждое хозяйство сокращалось. В некоторых документах прямо указывается, что повинность выполнялась целыми родственными кланами, называвшимися по имени первоначального держателя — Авдеевичи, Львовичи и т.п. Вероятно, их размер зависел от того, насколько долго служба находилась в распоряжении одной семьи. За два-три поколения непрерывного держания такая семья могла разрастись до 5—6 и более взрослых мужчин.

Сбор дани и организация общественных работ издревле были прерогативой самой общины в лице ее выборных представителей — старцев. Они собирали дань и свозили в резиденцию наместника. Сохранился датированный 1396 г. привилей великого князя Витовта жителям одной из государственных волостей — Борисовской[44]. Он описывает типичный для того времени способ взимания медовой дани. Крестьяне свозили мед в центр волости — Борисовский замок, где его взвешивал великокняжеский тиун. Для предупреждения злоупотреблений (которые, вероятно, имели место в предыдущие годы) Витовт запретил тиуну пользоваться собственным безменом, предписав ему применять стандартную весовую единицу — великий камень меньский. Процесс взвешивания надлежало осуществлять по старине представителю волостных крестьян в присутствии тиуна и свидетелей. С середины 1480-х гг. этот порядок начал нарушаться. В волости сначала для сбора недоимок (недополнков), а затем и для распределения разных видов денежных сборов (даней и серебщины правити) направлялись великокняжеские писари. Это нововведение вызвало жалобы со стороны волостных общин, и в 1511 г. въезды писарей в государственные волости были временно прекращены. Составленная по этому случаю великокняжеская грамота восстанавливала традиционный порядок: как бывало за предков наших, за вел. кн. Витовта и Жигимонта, иж они сами, собравши дань грошовую, и бобры, и куницы, отношивали до скарбу нашего, а мед пресный до ключа[45].

Преобладание меда в составе дани, видимо, объясняется тем, что в XIV—XV вв. он стал основным сырьем для производства алкогольных напитков, играя в лесной зоне примерно такую же роль, как виноград в Средиземноморье. После татарского нашествия сократилось поступление виноградного вина из Византии, а после захвата Константинополя турками в 1453 г. оно на какое-то время почти сошло на нет. В это время наряду с архаичным способом приготовления медового питья (ставленного меда)[46] распространяется упрощенный, дававший больший выход продукта за меньший срок, притом более пьянящего, хотя и худшего качества — медоварение[47]. Вареный мед стал, видимо, продуктом относительно широкого потребления, а его производство — существенной статьей дохода как для государства, так и для бояр-землевладельцев. Территория Литвы и Беларуси была одним из важнейших в Европе ареалов гнездования лесных пчел и развития бортничества. Получаемый здесь наряду с медом воск после принятия католичества в качестве государственной религии вывозился в Западную Европу как основное сырье для изготовления церковных свечей[48]. Но тот факт, что в составе дани доминировал не воск, а именно мед, может служить указанием на то, что эта дань предназначалась не для экспорта на Запад, а прежде всего для внутреннего потребления.

Если это так, то многочисленные службы крестьян-данников были нужны государству и церкви, а затем и частным землевладельцам не как источник продуктов земледелия (его продукцию в объемах, необходимых правящей элите, обеспечивал в основном труд холопов в дворовом хозяйстве), а как незаменимый ресурс для обеспечения «сладкой жизни» и в прямом (мед заменял неизвестный еще сахар), и в переносном («питейном») смысле.

Что касается военных аспектов взаимодействия общества и государства, о них можно сказать немногое. Выше упоминалось, что смерды в начале XIII в. еще были военнообязанными и составляли пешее ополчение во время княжеских междоусобиц или при отражении вражеских вторжений. Последнее упоминание такого ополчения содержится в привилее великого князя Ягайлы от 20 февраля 1387 г., когда этот обычай уже уходил в прошлое. Всеобщее ополчение (которое по-народному называется погоней, отмечает латиноязычный документ, приводя последнее слово в транслитерации) созывалось уже не для наступательной войны, а лишь в случае преследования вражеского набега с целью отбить пленных. В нем обязаны были участвовать не только рыцари, но и каждый мужчина, какого бы он ни был происхождения или состояния, только бы он был способен носить оружие[49]. В остальных случаях уже в те времена, надо полагать, боевые действия велись исключительно силами рыцарской конницы, которая состояла из профессиональных воинов.

На конец XIV в. приходится серьезная перестройка общественной структуры, вызванная изменениями в военном деле. В годы правления Витовта (с 1392 г.) началась массовая раздача отдельных крестьянских семей с их наделами, целых сел и даже волостей в руки частных владельцев. Это знаменовало переход от перераспределительного принципа к иерархическому (феодальному), при котором каждый представитель знати существует не столько за счет доходов с государственной службы, сколько за счет личных владений. Мотивы реформы не имели четкой формулировки со стороны ее инициаторов, но, очевидно, она предполагала извлечение феодалами гораздо большей прибыли, которую можно было использовать на совершенствование вооружения, улучшение породы лошадей, а также на образование своих детей, необходимое для эффективного исполнения государственной службы. Такой путь развития характерен в то время для большинства европейских стран, хотя он не являлся единственно возможным. Например, в Китае перераспределительный принцип преобладал почти на всех этапах его истории, что не помешало создать там очень стабильную цивилизацию. Даже в Европе некоторые страны (Норвегия, Исландия, Финляндия) сохранили основную массу свободных налогоплательщиков. Впрочем, и территориально, и политически они располагались на периферии континента.

В Великом Княжестве Литовском за образец был взят общественный строй, уже сложившийся к тому времени в Польше под западноевропейским влиянием. Главной целью пожалований великокняжеской земли являлось превращение архаичного боярства в аналог западноевропейского рыцарства. В ходе реформы изменилось даже само название рыцарского сословия — вместо боярства его стали называть заимствованным из Польши термином шляхта. В отличие от Московской Руси, где подобная реформа проводилась столетием позднее, основным типом феодального имения в Княжестве стало не поместье (владение, которое выделялось феодалу на определенный срок или пожизненно на условиях вполне конкретной службы), а вотчина — имение, передаваемое в полную собственность с правом перехода по наследству. Право передачи имений по наследству неоднократно (в 1387, 1413, 1434, 1447 гг.) подтверждалось великокняжескими привилеями, причем каждый раз оговаривалось, что это делается для уравнивания шляхты Великого Княжества в правах с польской шляхтой.

Каждый шляхтич обязан был идти на войну лично, как правило, в качестве тяжеловооруженного всадника — копейщика в полном облачении (доспехе). Его сопровождал так называемый почт из нескольких всадников — стрельцов, вооруженных арбалетами (самострелами) или примитивными гладкоствольными ружьями (ручницами) и защищенных только панцирями[50]. Всадник выставлялся с фиксированного числа крестьянских служб, но сами держатели этих служб на войну не шли. Для этого возникла особая категория панцирных слуг, или панцирных бояр, освобожденных от большинства других повинностей. Впрочем, церковные владения (а именно в их число перешло село Корень в эти годы) полностью освобождались от воинской повинности, поэтому вводить в нем панцирные службы не было необходимости.

Что касается оставшихся компонентов формирующейся традиционной структуры, то несколько слов следует сказать лишь о духовной культуре. С рубежа XI в. на всей территории Киевской Руси формально утвердилось христианство в его восточном, заимствованном из Византии варианте. О том, насколько поверхностной была христианизация в первые столетия, свидетельствует повсеместное бытование погребального обряда, совершенно не предусмотренного церковными канонами, — насыпание над могилой кургана. Единственной уступкой христианству стал отказ от практиковавшегося ранее сожжения покойников, после которого курган сооружался над их прахом. Теперь умершего клали на землю (с конца XII в. — в могильную яму, как того требовал канон) и лишь затем возводили над ним курган.

Свидетельства этого полуязыческого погребального обряда известны и на территории Кореньщины. Местные жители, как и во многих других местах Беларуси, называют курганы копцами. Сплошное археологическое обследование региона никогда не проводилось, поэтому данные о древнейших памятниках весьма фрагментарны. О двух могильниках, раскопанных К. Тышкевичем у дороги из Логойска на Плещеницы, уже говорилось во введении. В литературе неоднократно упоминаются еще по крайней мере два курганных могильника на территории Кореньщины. Один из них находился примерно в 2 километрах от деревни Михалковичи и, по данным опроса 1924 г., насчитывал 10 насыпей[51]. В воспоминаниях уроженца этой деревни Адама Варлыги отмечается, что в 1896—1897 гг. этих курганов было еще около сотни, но они постепенно распахивались крестьянами, поскольку мешали обработке наделов. Сам он лично наблюдал один свежераспаханный курган, в котором несожженный скелет находился под насыпью на уровне земли (такой погребальный обычай практиковался в основном в XI—XII вв.)[52]. К настоящему времени от этих курганов не осталось и следа.

Второй могильник, насчитывавший не менее 30 насыпей, находился примерно в 200 метрах западнее помещичьего двора Красный Бор. В середине XIX в. его обследовал К. Тышкевич[53]. А. Варлыга в 1920-е гг. также наблюдал разрушение одного из курганов в этом могильнике. По приводимым им слухам, иногда в них находили ржавые пики и сабли, из чего он сделал вывод о недавнем (времен наполеоновской войны 1812 г.?) происхождении этих курганов. Впрочем, для населения Беларуси характерно называть французскими могилами древние курганы XI—XII вв. Ныне этот могильник также полностью уничтожен.

Несколько более поздним временем (примерно XIII—XV вв.) можно предположительно датировать обширный могильник в урочище Рябинник, примерно в 1,5 километра юго-западнее деревни Михалковичи (также упоминаемый А. Варлыгой). Для этого заброшенного кладбища характерны могилы без высоких насыпей, обложенные дикими камнями, или большие камни у изголовья, но без крестов или каких-либо знаков на них. Поскольку раскопки здесь не проводились, то можно только предполагать, что там обитатели Кореньщины хоронили своих близких до появления костела и парафиального кладбища, которое доныне располагается на восточной окраине села Корень.

Исчезновение курганного обряда погребения в ХIII в. отнюдь не доказывает, что христианское мировоззрение возобладало. Комплекс языческих представлений не исчез, а переплелся с христианством. Такое мировоззрение некоторые авторы склонны обозначать как двоеверие[54]. В него довольно органично вошли христианские и языческие элементы. Из язычества ушли наиболее одиозные вещи, совершенно неприемлемые для настоятелей церковных приходов: поклонение идолам, признание мифологических персонажей богами. Но занявшая их место христианская Троица, дополненная Богородицей, воспринималась предельно конкретно, как семейство высших богов. Наряду с ним сохранили свою функциональную роль другие божества. Те из них, кто имел благожелательные аспекты, приняли имена и некоторые черты христианских святых, близких по звучанию имен (Велес — Св. Власий), по дате почитания (Перун — Св. Илья), по характерным атрибутам (небесный кузнец Сварог — Св. Кузьма и Демьян). Весь сонм хтонических существ и злых духов сохранился практически в полном объеме, лишь некоторые черты, демонстрировавшие ранее их божественный характер, перешли на собирательный образ черта. Однако некоторые авторы ставят под сомнение термин «двоеверие». По их мнению, это была цельная система, в которой христианские ценности увенчали комплекс языческих представлений, а воля Божья признавалась высшей, непререкаемой силой[55]. Возможно, более удачным следует считать понятие религиозный синкретизм.

С конца XIV в. на переплетение двух религиозных традиций наложилась третья — католическая. Одним из условий Кревской унии между Великим Княжеством Литовским и Польшей, подписанной в 1385 г., было провозглашение католичества государственной религией Княжества. Выполняя это условие, Ягайло в 1387 г. учредил Виленскую католическую епархию во главе с епископом. При епископе действовал духовный совет — капитул, состоявший из прелатов и каноников — священников костела Св. Станислава в Вильне. Для материального обеспечения деятельности епископа и капитула в их собственность передавались немалые земельные владения[56].

Витовт продолжил политику Ягайлы по укреплению позиций католической церкви. Именно с этими событиями связано пожалование Кореня и других сел Виленскому капитулу в феврале 1395 г. С момента пожалования сельская община в Корене полностью и окончательно вышла из подчинения великокняжеского наместника. В великокняжеском акте это изложено стереотипной фразой на вульгарной латыни с вкраплениями старобелорусских слов, которая более или менее точно повторяет другие аналогичные тексты: villas cum hominibus videlicet Corzen, Honobicze, Volcze, iacentes in districtu Choreckowski, assignamus et presentibus capitulo eiusdem ecclesie, cum omnibus fructibus, redditibus, censibus, utilitatibus, agris, pratis, campis, silvis, nemoribus, gays, rubetis, quercetis, virgultis piscinis, piscatures, borris, mellificiis, molendinis, venacionibus, aucupacionibus, pertinenciis et appendiis universis, prout progenitores nostri et nos eas tenuimus cum omni iure, donimo pro donacione perpetua et irrevorcabili perpetus temporilus duraturis[57]. На современный русский язык эту фразу можно перевести примерно таким образом: села с людьми, именуемые Корень, Ганевичи (это название в тексте искажено. — В.Н.) и Волча, что в Хорецковской волости, даруем и жалуем капитулу такового епископства, со всеми доходами, судебными и прочими платежами, пожитками, пашнями, лугами, пастбищами, лесами, рощами, гаями, дубравами, запрудами, рыболовными угодьями, борами, бортями, охотничьими гонами, птичьими ловами, всеми пространствами и добавками, так, как предшественники наши и мы сами держали в нашем пользовании, даруем даром вечным и нерушимым на вечные времена.

Это событие в долгосрочной перспективе оказало кардинальное воздействие на жизнь местных обитателей: если ранее они были подданными государства (в лице великого князя или одного из удельных князей), то теперь превращались в подданных феодального сеньора, причем этим сеньором была духовная организация, которой принадлежала решающая роль в упрочении католицизма. Ей были переданы все права, ранее принадлежавшие государству, включая право взимать (и, видимо, налагать) судебные штрафы. Поэтому поведение, несовместимое с христианской моралью, с этого момента наверняка преследовалось более строго. В привилее 1413 г. католической церкви подтверждалось такое же вечное, как у шляхты, право владеть своими имениями и полное невмешательство государства в их внутреннюю жизнь опять-таки со ссылкой на практику, существовавшую в Польше. Тем не менее подданные капитула почти на двести лет формально остались православными, их духовным пастырем продолжал считаться настоятель ближайшей церкви (возможно, она находилась в Логойске).


[1] История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма: В 3 т. Т. 1. – М., 1985. С. 277.

[2] История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма: В 3 т. Т. 2. – М., 1986. С. 256; История крестьянства СССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции: В 5 т. Т. 2. – М., 1989. С. 188–189.

[3] Документы Московского архива Министерства юстиции. Т. 1. – М., 1897. С. 95.

[4] Древняя Русь. Город, замок, село. – М., 1985. С. 102–103, 136–143.

[5] Назаренко А. В. Родовой сюзеренитет Рюриковичей над Русью ( Х–ХІ вв.) // Древнейшие государства на территории СССР: Материалы и исследования, 1985 год. – М., 1985. С. 149–157.

[6] Владимирский-Буданов М. Ф. Крестьянское землевладение в Западной России до половины XVI в. – Киев, 1892; Любавский М. М. Областное деление и местное управление Литовско-Русского государства ко времени издания первого Литовского статута. – М., 1892; Леонтович Ф. И. Крестьянский двор в Литовско-Русском государстве. – СПб., 1897. Вып. 1; Довнар-Запольский М. В. Западно-русская сельская община в XVI в. – СПб., 1897; Он же. Государственное хозяйство Великого княжества Литовского при Ягеллонах: В 2 т. – Киев, 1901; Он же. Очерки по организации западно-русского крестьянства в XVI в. – Киев, 1905.

[7] Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в России. — М., 1988. С. 152–232; Данилова Л. В. Очерки по истории землевладения и хозяйства в Новгородской земле в XIV–XV вв. – М., 1955; Раскин Д. И., Фроянов И. Я., Шапиро А. Л. О формах черного крестьянского землевладения XIV–XVII вв. // Проблемы крестьянского землевладения и внутренняя политика России: Сб. статей. – Л., 1972; Горский А. Д. К вопросу о сущности черного землевладения на Руси в XIV–XV вв. // Проблемы развития феодальной собственности на землю: Сб. статей. – М., 1979; Данилова Л. В. О внутренней структуре сельской общины Северо-Восточной Руси // Россия на путях централизации: Сб. статей. – М., 1982.

[8] Термин домен на территории Великого Княжества Литовского не употреблялся, хотя само явление, обозначаемое этим словом в западноевропейской практике, было столь же распространенным. Здесь и далее под доменом понимается часть имения, находящаяся не в пользовании крестьян или арендаторов, а в прямом и непосредственном распоряжении собственника. Примерно с середины XVI в. в этом значении в Княжестве (поначалу только в государственных имениях) начал употребляться термин фольварк.

[9] По поводу разной трактовки термина смерд см.: Юшков С. В. Очерки по истории феодализма в Киевской Руси. – М.; Л., 1939. С. 89–113; Греков Б. Д. Крестьянство на Руси с древнейших времен до конца XVII века. — 2-е изд. – М., 1952. Кн. 1. С. 181–213; Зимин А. А. О смердах древней Руси XI – начала XII в. // Историко-археологический сборник: А. В. Арциховскому к шестидесятилетию. – М., 1962. С. 222–228; Черепнин Л. В. Русь. Спорные вопросы истории феодальной земельной собственности в IX–XV вв. // Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма. – М., 1972. С. 176–180; Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. – Л., 1974. С. 119–126, 148, 157–158; Рыбаков Б. А. Смерды // История СССР. 1979. № 1–2; Свердлов М. Б. Генезис и структура феодального общества в Древней Руси. – Л., 1983. С. 74–78, 135–193.

[10] Правда Русская / Под ред. Б. Н. Грекова. Т. 1: Тексты. – М.; Л., 1940. Пространная редакция. Археографический I список. Ст. 16; Троицкий список. Ст. 26.

[11] Любимов В. П. Смерд и холоп // Исторические записки. 1941. Т. 10. С. 66–83.

[12] Грамоты Великого Новгорода и Пскова / Под ред. С. Н. Валка. – М.; Л., 1949. С. 16, 20, 22, 30, 41.

[13] Грамоты Великого Новгорода и Пскова. С. 11–13.

[14] Правда Русская / Под ред. Б. Н. Грекова. Т. 1: Тексты. Пространная редакция. Троицкий список. Ст. 45–46. В других списках – аналогичные формулировки.

[15] Полное собрание русских летописей. Т. 2: Ипатьевская летопись. – М., 1960. Стб. 797.

[16] Аналогичным образом в Русской правде смердий конь противопоставляется княжему.

[17] Насевіч В. Структуры сям'і і дворагаспадаркі ў гісторыі Еўропы // Беларускі гістарычны агляд. Т. 7. Сш. 2 (13). Снежань 2000. С. 448–475; Русскоязычный вариант этой же публикации: Носевич В. Л. Еще раз о Востоке и Западе: Структуры семьи и домохозяйства в истории Европы // Круг идей: Историческая информатика в информационном обществе: Труды VII конференции Ассоциации "История и компьютер". – М., 2001. С. 15–38.

[18] Хлевов А. А. Предвестники викингов. Северная Европа в I–VIII вв. – СПб., 2002. С. 86–96.

[19] История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. Т. 1. С. 304.

[20] Тимощук Б. А. Восточнославянская община VI–X вв. н. э. – М., 1990. С. 16–29.

[21] Древняя Русь. Город, замок, село. – М., 1985. С. 102 – 103, 136 – 143.

[22] Повесть временных лет / Под ред. В. П. Андрияновой-Перетц. Ч. 1. – М.; Л., 1950. С. 183.

[23] Правда Русская / Под ред. Б. Н. Грекова. Т. 1: Тексты. Пространная редакция. Ст. 100.

[24] Правда Русская / Под ред. Б. Н. Грекова. Т. 1: Тексты. Пространная редакция. Ст. 90.

[25] Носевич В. Л. Компьютерная модель «окняжения» земель в Древней Руси // Информационный бюллетень Ассоциации «История и компьютер». 1993. № 8. С. 39–43.

[26] История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. Т. 1. С. 248–275.

[27] История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. Т. 1. С. 276–294, 296–313.

[28] Я не затрагиваю такую специфическую форму повинности, как издольщина, при которой пользование наделом осуществлялось за часть урожая. Ареал ее распространения сложился, видимо, еще в XII–XIII вв. и охватывал северо-запад Руси: Новгородскую, Псковскую, Полоцкую земли. На Беларуси издольщина была относительно локальным явлением, распространенным лишь в ее северной части, где она наряду с другими видами повинностей дожила до середины XVI в.

[29] Полное собрание русских летописей. Т. 2: Ипатьевская летопись. Стб. 903.

[30] Полоцкие грамоты ХІІІ – начала XVI в. / Сост. А. Л. Хорошкевич. — М., 1977. № 10. С. 50—54.

[31] Vitoldiana. Codex privilegiorum Vitoldi magni ducis Lithuaniae 1386–1430 / Wyd. J. Ochmański. – Warszawa; Poznań, 1986. N 70. S. 70.

[32] Kodeks dyplomatyczny katedry i diecezyi Wileńskiej. – Kraków, 1948. N 86. S. 745. См. также: Ochmański J. Powstanie i rozwój latyfundium biskupstwa Wileńskie 101 (1387–1550). / Wyd. Universitetu im. A. Mickiewicza. Ser. historyczna. T. 16. – Poznań, 1963. S. 104.

[33] Praeitis. T. 2. – Kaunas, 1933. S. 419.

[34] Акты, относящиеся к истории Южной и Западной России. Т. 1. – СПб., 1861. № 65. С. 54.

[35] Ochmański J. Powstanie i rozwój latyfundium biskupstwa Wileńskiego (1387–1550). S. 191 (Примечание 399).

[36] Довнар-Запольский М. Очерки по организации западно-русского крестьянства в XVI веке. Приложения. С. 17. Тот же документ: Социально-политическая борьба народных масс Белоруссии: Сб. документов и материалов. Т. 1. – Мн., 1988. С. 33.

[37] Археографический сборник документов, относящихся к истории Северо-Западной Руси. Т. 7. – Вильно, 1870. С. 12–14.

[38] Позже безмен составлял 8 фунтов, но стандартный вес литовского фунта был установлен только сеймовой конституцией 1766 г.: он был на пятую часть меньше берлинского фунта (467 г), т. е. весил 375 г. (См.: Volumina legum. T. 7. – Petersburg, 1860. S. 230). В таких фунтах безмен соответствовал 3 кг. Но до 1766 г его вес мог быть иным.

[39] В более позднее время, в конце XVI–XVII в., пуд включал уже по 6 безменов (что означало его вес в 18 кг?), но сеймовой конституцией 1766 г. был приравнен к 40 литовским фунтам (по 375 г), т. е. вновь составил 15 кг.

[40] Kodeks dyplomatyczny katedry i diecezyi Wileńskiej. N 132. S. 150.

[41] Kodeks dyplomatyczny katedry i diecezyi Wileńskiej. N 296. S. 349: ... Una cum tributariis dictis Heygaloviczy et tributo videlicet quatuor tenas mellis alias vszaszcze, et quattuor kule lipczu ad eisdem annus singulis provenienties.

[42] Археографический сборник документов, относящихся к истории Северо-Западной Руси. Т. 7. С. 10. Ушаток, таким образом, точно соответствовал по объему другой мерной единице – кади, также вмещавшей 5–6 пудов меда. Вместимость кади упоминается в документе 1483 г.: Акты, относящиеся к истории Западной России. Т. 1. – СПб., 1846. С. 103.

[43] Акты, относящиеся к истории Западной России. Т. 1. С. 59–60.

[44] Акты, относящиеся к истории Южной и Западной России. Т. 1. С. 2–3.

[45] Белоруссия в эпоху феодализма: Сб. документов и материалов: В 3 т. Т. 1. – Мн., 1959. С. 188; См. также: Lietuvos Metrika – Литовская метрика. Kn.8. – Vilnius, 1995. P. 454–455.

[46] Ставленный мед готовился по сложной технологии, требовавшей в несколько раз больше сырья, чем получалось готового продукта, и предусматривавшей очень длительную (от нескольких лет до 10 и даже 25 лет) выдержку. Зато напиток получался крепкий (крепче вина) и очень вкусный. По этим причинам он был предметом потребления лишь для социальной элиты – князей и бояр. См.: Похлебкин В. В. История водки. – М., 2002. С. 37–39, 63–66.

[47] Похлебкин В. В. История водки. С. 41, 66–68.

[48] Свечной воск упоминается как один из основных объектов транзитной торговли в договоре между Полоцком и Ригой в 1338 г.: Русско-ливонские акты / Изд. К. Е. Наперский. – СПб., 1868. С. 54–55.

[49] Działyński T. Zbiór praw Litewskich od 1389 do r. 1529. – Poznań, 1841. S. 2; Социально-политическая борьба народных масс Белоруссии: Сб. документов и материалов. Т. 1. С. 16.

[50] Бохан Ю. Структура войска Вялікага княства Літоўскага ў другой палове XIV–XV стст. // Castrum, urbis et bellum: Зб. навук. прац. – Баранавічы, 2002. С. 79–89.

[51] Опросные листы 1924 г. по Минскому и Борисовскому уездам // Архив Института истории Национальной академии наук Беларуси. № 71; Штыхов Г.В. Археологическая карта Белоруссии. Вып. 2: Памятники железного века и эпохи феодализма. – Мн., 1971. С. 180, № 275.

[52] Варлыга А. Карэншчына. Успамін-нарыс з канца ХІХ – пачатку ХХ ст. // Літаратура і мастацтва. № 14. 8 красавіка 1994.

[53] Тышкевич К. О курганах в Литве и Западной Руси. – Вильна, 1865; Штыхов Г.В. Археологическая карта Белоруссии. Вып. 2: Памятники железного века и эпохи феодализма. С. 180, № 269.

[54] Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. – М., 1988. С. 455 и далее.

[55] Толстой Н. И. Религиозные верования древних славян // Очерки истории культуры славян. – М., 1994. С. 148.

[56]Ochmański J. Biskupstwo Wileńskie w sredniowieczu. Ustroj i uposażenie / Wyd. Universitetu im. A. Mickiewicza. Ser. historyczna. T. 55. – Poznań, 1972.

[57] Kodeks dyplomatyczny katedry i diecezyi Wileńskiej. N 25. S. 40–42.