Повседневность

Первые документальные свидетельства, которые освещают некоторые стороны повседневной жизни обитателей Кореньщины, датируются серединой XVIII в. В основном их появление вызвано разного рода конфликтами. 13 мая 1737 г. уполномоченный капитула каноник Тышкевич разбирал жалобу жителя Прудков Алексея Шуляка на его односельчан Василя и Лаврина Лисов. Василь одолжил у Алексея пивоваренный котел, купленный в Крулевце (Кенигсберге). Когда же брат Алексея Миклус (вероятно — Николай), житель деревни Жирблевичи, приехал по его просьбе забирать этот котел назад, Лаврин Лис пригласил его в свою хату и увлек разговором, а сам тем временем забрал котел у Василя Лиса и спрятал. Свой поступок он объяснил тем, что Миклус Шуляк служил паробком на плотах пана Богдановича, на которых сплавлялся разный товар, в том числе и груз пеньки, принадлежавший Лаврину Лису. По вине Шуляка эта пенька намокла, из-за чего Лаврин понес убытки. Поэтому котел он изымает в качестве компенсации за ущерб. В своей жалобе Алексей Шуляк отмечал, что его брат нанимался в работники не к Лаврину Лису, поэтому последний не вправе предъявлять к нему какие-либо претензии. К тому же брат за брата не отвечает, поэтому и он, Алексей, не должен страдать за вину своего брата[74].

Этот документ уникален подробностями о достаточно активной экономической деятельности подданных капитула. Один из них поставляет на рынок груз пеньки, выступая деловым партнером шляхтича Богдановича. Другой занимается пивоварением настолько регулярно, что даже приобрел для этого котел иностранного производства, который затем одалживал своим односельчанам. При этом брат пивовара ведет отдельное хозяйство в другой деревне и явно не имеет высоких доходов, что вынуждает его наниматься плотогоном для транспортировки чужих товаров. Характерен и наметившийся конфликт представлений о том, насколько общими являются имущественные обязательства близких родственников. Василь Лис действует в интересах своего родственника (возможно, брата) Лаврина, пытаясь взыскать долг Николая Шуляка с его брата Алексея. Последний же убежден, что брат за брата не отвечает. Здесь старая патриархальная традиция явно сталкивалась с новой индивидуалистической, порожденной рыночными отношениями.

Еще один интересный документ, датированный 11 мая 1744 г.[75], содержит решение капитула по поводу многочисленных жалоб, поступавших на войта Прудков Юрия Лиса и его сыновей Михаила и Лаврина. Вместо Юрия Лиса на должность войта назначался Алексей Шуляк (вышеупомянутый автор жалобы 1737 г.). Лиса и его сыновей каноники постановили навечно от войтовства отдалить. Согласно документу, вся земля и имущество, незаконно захваченные Лисами у других крестьян, подлежат возврату. В частности, подданным Малого Кореня Стаське Войтюху и Мартину Булаху должны быть возвращены их сенокосы в урочищах Селище и Лавница, вследствие лживой присяги Юрия Лиса отошедшие к Прудкам. Михаилу Кореньскому надлежит получить компенсацию за отнятые у него два воза сена, хомут и сани. Александру Шуляку из Прудков причитаются 4 битых талера, одолженных у него сыном Юрия Лиса Лаврином, лубок меда стоимостью в 4 тынфа, а также изношенная Лисом его новая сермяга стоимостью в 4 шостака[76] и захваченная у него пасека на корец жита, т. е. расчищенный от леса участок, на котором можно высеять 1 корец ржи. Что касается сенокоса и жита, якобы захваченных Юрием Лисом и его сыновьями у другого Лаврина Лиса, то они подлежат возвращению, если сам покажет.

Этот перечень злоупотреблений войта показывает, какими влиятельными фигурами были представители крестьянской экономической элиты, вдобавок облеченные властью. Юрий Лис фактически поставил себя вне общины, основав собственный хутор Лищицы, на котором хозяйствовал вместе с зятем Михаилом Высоцким и партнером (новиком) Тимохом Корчашко. Все они были самостоятельными дворохозяевами и несли повинности раздельно, о чем свидетельствует инвентарь 1740 г. В следующем инвентаре (не ранее 1744 г.) в качестве четвертого дворохозяина деревни Лищицы выступает старший сын Юрия Лиса Василь, отделившийся незадолго до того. Показательно, что одной из жертв самоуправства Юрия Лиса стал, видимо, его однофамилец (точнее, отдаленный родственник) Лаврин Лис, также принадлежавший к сельской элите, — именно он отправлял несколькими годами ранее злополучный груз пеньки на продажу, а также вместе с Юрием и Матеем Лисами обвинялся подданными Малого Кореня в захвате сеножатей. Не исключено, впрочем, что Лаврин просто попытался воспользоваться опалой, в которую попал ранее могущественный сосед, чтобы урвать кое-что в свою пользу. Во всяком случае его претензии вызвали сомнения у разбиравшего дело каноника.

Что касается Алексея Шуляка, то именно он, судя по всему, был инициатором жалоб на Юрия Лиса. Это принесло ему несомненную выгоду — должность войта. В составленном вскоре после этих событий инвентаре престимония Прудки особо оговаривается, чтобы подданные с надлежащим почтением относились к особе нового войта Шуляка, яко маючего карту на войтовство от пресветлой капитулы, и слушались его. За неповиновение, а тем более насилие в его адрес устанавливались денежный штраф (вина) в размере 5 коп (300 грошей, или 10 злотых) и телесное наказание (кара плягова). Со своей стороны войт также не должен был притеснять и бить крестьян, а лишь доносить о их неповиновении владельцам. За самоуправство ему угрожало отрешение от должности и штраф в размере 10 коп.

На деле далеко не все конфликты разрешались апелляцией к суду капитула или его комиссарам. Порой доходило до самоуправства. В акте визитации Кореньского костела в 1742 г. упомянуто произошедшее незадолго до того нападение жителей деревни Михалковичи на плебанский двор. В отсутствие ксендза они захватили укрывавшегося там подданного, который обвинялся в каком-то преступлении, увели его в Михалковичи и жестоко избили. На лиц, совершивших самосуд, каноник наложил штраф в размере 50 злотых на репарацию костела.

В 1812 г. жители Кореньщины, как и всей Беларуси, испытали большое потрясение — войну между Францией и Россией. В крестьянской среде с приходом французов связывались большие надежды на отмену крепостного права, как это произошло в занятой ими Польше. Смена власти вызвала в июле 1812 г. волнения в пограничном с Кореньщиной имении Кузевичи. Тамошние крестьяне в предвкушении свободы отказались выполнять обычную барщину[77]. В имении Красный Бор до открытых выступлений дело не дошло, но похожие настроения наверняка присутствовали.

Об этой войне сохранилось довольно много преданий, приводимых А. Варлыгой: Когда француз шел на восток, то гнал с собой стадо скотины. Одна белая корова зашла на двор к Соколовскому. От этой коровы Соколовский после развел хороший скот. В деревне Лищицы пришли французы к крестьянину и потребовали, чтобы он отвел их к «мызе» — во двор к пану. Говорили они, наверно, ко «мсье». Когда крестьянин отказался вести их, они его избили до полусмерти. Но он выжил. Этот случай, кажется, был тогда, когда француз шел на восток.

По свидетельству А. Варлыги, симпатии крестьян, несмотря на подобные инциденты и тот факт, что немало местных уроженцев участвовали в военных действиях в составе российской армии, в целом были на стороне французов. Люди думали, что француз шел воевать на Москву, чтобы освободить наш край и от москаля, и от пригона. В Москве же француз был побит не московским войском, а двумя генералами: Холодилом и Голодилом. Так или иначе, но в конце 1812 г. обитатели Кореньщины стали свидетелями драматического отступления наполеоновской армии после переправы через Березину, о котором сохранились наиболее яркие воспоминания. Крестьяне Михалкович (родной деревни А. Варлыги) и других деревень топили осети и бани, чтобы отогревать замерзающих французов. Наши крестьяне, как могли, помогали несчастным французам. Только какой-то Шуляк из деревни Прудки содрал с мерзлого француза синий мундир жене на шнуровку. Люди говорили, что его Бог за это в скором времени наказал, так как он стал слеповатым и все его семья и потомство были слеповатые. Когда после весной сошел снег, то на поле люди находили много неживых французов. В памяти людей остался и такой эпизод: У Левона Носевича в осети казак нашел француза с отмороженными руками и ногами. Француз не мог идти, а полз на локтях и коленях. Казак же его подгонял, бил ногами под бока. Когда этот француз приполз из гумна на двор, то казак поднял толстую деревянную колодку и ударил француза по середине. Француз вытянулся и умер.

Коллективная память засвидетельствовала факты насилия со стороны не столько французов, сколько преследовавшей их русской армии. В Михалковичах у какого-то крестьянина русские солдаты зарезали корову. Когда же он стал просить, чтобы ему оставили хотя бы печенеевка и легенеевка, солдат ударил его по лицу этим самым печенеевком. В семье самого А. Варлыги сохранилось предание о случае, произошедшем в деревне Чернево в доме его прапрадеда по материнской линии Михася Окулича. В отсутствие хозяина 12 солдат остановились в хате на ночлег. Сами они сели чистить ружья, а маленькому сыну хозяина Якубу, которому было лет 5–6, приказали светить лучиной. Когда же мальчик им чем-то не угодил, один из солдат сунул жменю горящей лучины ему за шиворот рубашки, от чего у него сильно обгорели плечи. В это время в колыбели заплакал другой ребенок. Солдат обрезал веревки колыбели и выбросил ее на снег вместе с младенцем. Мать не решилась вносить ее обратно в хату и отнесла в хлев, где вкопала в теплый овечий навоз.

Вскоре после войны была составлена опись убытков, которые понес в ней Борисовский уезд. Про убыль скота выше уже упоминалось. В число других потерь по имению Кореньской плебании (совместно с имением Укроповичи) входили реквизированные российскими войсками 213 четвертей хлеба, 1286 пудов сена и 77 пудов водки, французскими — 31 четверть хлеба, 96 пудов сена и 7 пудов водки[78]. Недосев хлеба составил 76 четвертей. Во владениях И. Неплюева французские войска реквизиций не совершали, зато российские взяли 3456 четвертей хлеба, 20309 пудов сена и 2214 пудов водки. Недосев составил 598 четвертей хлеба[79]. Эти официальные правительственные цифры подтверждают, что последствия прохождения русских войск оказались более тяжелыми для местного населения.

После ухода войск испытания не закончились. А. Варлыга далее пишет: Когда прошли на запад французы, а за ними москали, на деревни начали наезжать банды разбойников. Они были одеты, как крестьяне, в кожухи и серьмяги, но головы были обмотаны намитками. Крестьяне думали, что это была шляхта. Кто догадался и припрятал зерно, тот имел семена на посев. Грабители забирали все: и скот, и одежду, и полотно, и все зерно. У моего прадеда Якуба была выставлена липовка ячменя и липовочка пшеницы на поленницу, где их между дров завеяло снегом, так и было весной что посеять. После войны крестьянство сильно обеднело. Хотя бедствия, причиненные войной и ее последствиями, были огромны, в коллективном сознании память о ней прочно ассоциировалась с несбывшейся надеждой на улучшение жизни. Очень характерно приведенное тем же А. Варлыгой предание о шапке и рукавицах, будто бы оставленных французом (надо полагать — самим Наполеоном) в Борисове в церкви во время поспешного отступления. Крестьяне верили: когда он придет в Борисов за своей шапкой и рукавицами, тогда и вызволит наш край от москаля. Это предание упоминает в своей пьесе «Павлинка» Янка Купала. Не исключено, что поэт услышал его именно в описываемых местах.

Несмотря на довольно своеобразную религиозность жителей Кореньщины, о которой речь уже шла и еще пойдет позже, костел играл определяющую роль в их культурной жизни, задавая ритм выходных и праздников, а также осуществляя довольно активную хозяйственную деятельность. Инвентарь 1740 г. содержит подробное описание нового здания костела и находящегося рядом с ним двора ксендза — плебании. Костел был освящен в честь Успения Девы Марии (в описаниях XIX в. он выступает как посвященный Wniebowzieciu Panny Maryi или Успению Божьей Матери) и имел традиционную для деревянных культовых построек Беларуси архитектуру. Передний фасад украшала башня-звонница с железным крестом. Над основным помещением находилась меньшая башенка, также с крестом. Крыт был костел деревянными дощечками — гонтами.

Хозяйский двор ксендза состоял из усадьбы, обнесенной оградой с воротами, и отдельно расположенного гумна. Упомянута также принадлежавшая плебании водяная мельница (млын) на речке Бачиловке, основанная незадолго до того ксендзом Калиновским. В плебании находились жилой дом (rum mieszkalny), состоящий из двух изб с сенями между ними, комора, погреб, амбар (свирен) с пристроенными к нему пятью крестьянскими амбарами, пекарня, конюшня (стайня), пивоварня (бровар) с колодцем (студней) и несколько хлевов. Все постройки деревянные, крытые дранкой. В жилой избе стеклянные окна и изразцовая (кафляная) печь. Хозяйственные постройки вымощены плахами. В хлевах находилась живность: 2 коровы, 2 бычка-трехлетки, 1 теленок, 8 овец, 8 свиней, 10 кур.

В 1783 г. плебании принадлежали два пруда (става) при мельницах — в Копцах и Бачиловке (из них второй — пополам с имением Укроповичи). В инвентаре 1807 г., составленном по случаю передачи плебании новому ксендзу — Иозефу Валицкому, вступившему в должность после смерти Рафала Гзовского, описаны дворовые постройки, включавшие дом плебана, свирен, бровар, фольварк с током и овощным огородом, дом органиста и корчму. В описании костела за 1796 г. упоминается парафиальная школа, директором которой был органист Каспер Люторович. В ней числилось 6 учеников[80]. На приход, насчитывавший более 2 тысяч человек, это была капля в море. Не случайно в метрических книгах о браке, где свидетели новобрачных должны были ставить свои подписи, в большинстве случаев стоят крестики.

После секуляризации владений плебании в 1843 г. государственные чиновники, разбираясь с документами в ее архиве, пришли к выводу, что некоторые угодья незаконно попали в состав соседних имений Красный Бор и Укроповичи. В частности, крестьяне деревни Михалковичи захватили сенокосы в урочищах Осинник, Белая Лужа, Кут, Волковая Бяла и Прудок, а владелец Укропович помещик Валицкий — мельницу на реке Бачиловке, некогда основанную ксендзом Калиновским. Управление государственных имуществ в августе 1848 г. предъявило иск владельцам Красного Бора и Укропович. Однако четких доказательств управление госимуществ предоставить так и не смогло. Ситуация с мельницей осложнялась тем, что в начале XIX в. настоятелем Кореньской плебании был ксендз Иосиф Валицкий, являвшийся одновременно владельцем имения Укроповичи. После его смерти в 1820 г. в руках Ксаверия и Петра Тарасевичей, к которым перешли Укроповичи, оказалась и мельница в урочище Бачиловка, или Войцехов, но о том, кому она принадлежала ранее, у каждой из сторон было свое мнение. Свидетели утверждали к тому же, что мельница в Бачиловке была заново построена в 1826 г. взамен сгоревшей[81]. Так или иначе, в ноябре 1855 г. Борисовский уездный суд отклонил иск, а в июне 1867 г. при рассмотрении апелляции это решение было оставлено в силе [82].

Вторым после костела центром общественной жизни Кореньщины была, очевидно, корчма. В ней крестьяне проводили свой досуг, справляли праздники. Но это традиционно воспринималось как мужское времяпрепровождение, что запечатлено даже в записанной А. Варлыгой поговорке: Тапор у карчму папёр, а сякера дома сядзела[83]. О существовании корчмы впервые упоминается в акте фундации новооснованному костелу в 1591 г. Видимо, уже с этого времени в ней продавалась хлебная водка, которая вошла в употребление по всей Европе на протяжении XVI в. и вытеснила традиционные алкогольные напитки не медовой основе. Употребление пива, второго напитока из зерна, имело более ритуальный характер по причине особенностей технологии приготовления (оно варилось в больших котлах вместимостью в десятки литров) и короткого срока хранения. Поэтому пиво готовилось и сразу же потреблялось на праздниках, в которых участвовала вся деревня, или на свадьбах. Не случайно в повторном акте фундации в 1605 г. оговаривается, что крестьяне могут сами варить его для свадеб — это не могло составить конкуренции корчме, торговавшей непортящейся водкой.

В XVIII в. корчма находилась в деревне Михалковичи и сдавалась в аренду. Арендаторами были, как правило, евреи. В 1747 г. еврей-корчмарь, державший волоку земли, платил аренды 96 злотых. В 1781 г. корчмарь платил уже 200 злотых, что свидетельствует о росте оборота и неплохих доходах.

Еще одна корчма не позднее 1780 г. появилась во владениях плебании. Первоначально она размещалась в урочище Копцы на южной окраине Кореньщины. Вероятно, конкуренцией между этими двумя питейными заведениями объясняется конфликт, о котором сообщает жалоба плебана Кореньского костела Яна Бобровича на держателя престимония Михалковичи каноника Игнатия Климантовича[84]. В ней говорится, что 7 сентября 1780 г. подданные деревни Михалковичи (очевидно, по указанию или с ведома каноника) напали на корчму в Копцах, арендуемую евреем Моцкой Ароновичем. Там они забрали из бровара пивные котлы и другую утварь, при этом едва не убили самого арендатора.

На момент визитации костела в 1783 г. плебанская корчма находилась уже в селе Корень, недалеко от здания костела. Она представляла собою деревянную постройку, крытую драницами. Рядом с ней арендатор Гершон за свой счет построил две избы, свирен, гумно и хлева. В инвентаре 1804 г. вновь фигурирует эта же корчма и ее арендатор — Гирша Гершонович, контракт с которым был заключен в апреле того года. Судя по всему, это сын прежнего арендатора, т. е. корчемный бизнес переходил по наследству в данной еврейской семье. Помимо дохода с корчмы Гирша пользовался пустошью из состава дворной земли, за которую платил 50 злотых. Этот же жид Гирш арендар упомянут и в инвентаре 1807 г. Не исключено, что именно его имя оказалось увековеченным в поговорке, услышанной А. Варлыгой спустя столетие: Ня будзя Гірша, дык будзя чорт іншы.

О местонахождении хозяйственных построек трех капитульных престимониев в XVIII в. сведений нет. Вероятно, двор престимония Прудки располагался рядом с одноименной деревней, Великий Корень — рядом с деревней Михалковичи, а Малый Корень — поблизости от урочища Копцы, на месте основанной впоследствии усадьбы имения Красный Бор. В актах капитула за 1797 г. приводится перечень утраченных владений, среди которых фигурируют престимоний каноника Игнатия Климаньского — Великий Корень, престимоний Якуба Дедерки — Прудки, престимоний Никодима Пузыны — Корень или Красный Бор[85].

По данным Экономических примечаний 1800 г., в имении Красный Бор находились одноименный фольварк (в нем 3 души мужского пола и 3 — женского, принадлежавшие к сословию служилой шляхты) и 10 селений, включая фольварк Копцы с мельницей, мельницу при деревне Городец, кирпичный завод при деревне Михалковичи. Этот завод нигде больше не упоминается, но вместо него вскоре появилось новое предприятие — сукновальня. Она фигурирует в инвентарном описании Кореньского костела за 1822 г.[86], которое включает перечень всех населенных мест с указанием количества дворов и прихожан. Среди прочих упомянута фабрика Сукення, где числилось 30 прихожан, из них 8 детей, еще не бывших на исповеди.

Эта фабрика, основанная около 1817 г., занималась, судя по названию, производством сукна из овечьей шерсти. Работали на ней крепостные и дворовые люди имения Красный Бор, там же они и жили со своими семьями. В метрических книгах за 1818–1823 гг. Сукення неоднократно указывается как место рождения детей в шести семьях: Онуфрия Хотько, Андрея и Иосифа Заборонько (в ревизии 1816 г. все они упомянуты как дворовые люди), Адама Драча или Воронько (в 1816 г. неоседлый при деревне Михалковичи), Лаврина Соколинского и Казимира Единовича (в 1816 г. дворохозяева в деревне Чернево). Там же в 1822 г. умер 21-летний Давид Ясюкевич, переведенный из имения Ганевичи. С 1825 г. местом рождения детей в указанных семьях выступает Красный Бор, а Казимир Единович в ревизии 1834 г. вновь отмечен в деревне Чернево. Лишь один из детей Андрея Заборонько в 1830 г. вновь отмечен как рожденный в Сукенне, но местом его смерти в следующем году указана деревня Жирблевичи, а к моменту ревизии 1834 г. семья Андрея была временно переведена на службу в имение Славечна на Украине (как и семья Онуфрия Хотько). Видимо, и этот эксперимент И. Неплюева с крепостным фабричным производством оказался неудачным, и вскоре после его смерти фабрика прекратила существование.

Новый владелец Красного Бора гвардии полковник К. Чудовский, вступив во владение имением в 1826 г., нашел другой способ увеличить его доходность. С этой целью он наладил производство смолы на продажу. Сырье для ее производства (смолистая сосновая древесина) в имении имелось в избытке. Проблема заключалась в том, чтобы организовать заготовку лучины с наименьшими затратами. Чудовский решил эту проблему просто: перенацелил на это шестинедельную норму барщины (т. е. по 24 дня с каждого двора). На 12-й день каждый из 153 дворов имения Красный Бор обязан был предоставить по шурке (штабелю) смоляков, т. е. всего по 2 вязанки в год. Длина штабеля должна была составлять 3 локтя, высота и ширина — по 2,5 локтя. Всего с подданных имения причиталось 306 таких шурок, что позволяло выгнать 51 бочку смолы (по 6 шурок на бочку). Кроме того, крестьяне могли заготавливать лучину сверх нормы, которую им предписывалось продавать исключительно владельцу имения по цене 5 злотых[87] за шурку. Оплата этих сверхнормативных шурок осуществлялась не деньгами, а натурой — сукном, солью и водкой. Контроль за заготовкой лучины исполняли назначенные из числа крестьян три смоловых писаря: Якуб Лойковский (отвечал за выполнение повинности жителями Прудков, Козырей и Селища), не названный по имени Кухаронок (Черехи, Чернево и Громница) и Михалко Высоцкий (Лищицы, Жирблевичи и Михалковичи). Ежедневно они должны были рапортовать о количестве заготовленных вязанок[88].

Недовольные новой повинностью крестьяне попытались апеллировать к властям. Уже 29 июня 1827 г. уездный маршалок Свида писал губернскому маршалку Леону Ошторпу[89], что до него дошли жалобы на введение в имении полковника Чудовского (названном в документе Копцы) новых, крайне обременительных для крестьян повинностей. Маршалок лично посетил имение, но помещика на месте не оказалось (он находился в Варшаве, да и вообще редко наведывался в Красный Бор). Сообщение урядника о том, что заготовка штабеля смоляков засчитывается за 6 дней панщины, маршалка полностью удовлетворило, и он распорядился лишь о применении умеренных наказаний за неисполнение повинности.

Это решение не могло, естественно, удовлетворить крестьян. Они воспользовались содействием войта государственного имения Гайна, который 12 марта 1829 г. подал повторную жалобу в уездный земский суд. В переписке уездного и губернского маршалков пересказывается ее содержание[90]. В ней утверждалось, что помещик запрещал крестьянам обрабатывать собственные наделы до тех пор, пока они не рассчитаются со смоляной повинностью. Крестьяне вынуждены были тайно работать на своих наделах, но рыскавшие по полям дозоры хватали их и силой отправляли на смолокурню. Из-за этого в имении оставалось не более 50 дворов, в достаточной мере обеспеченных хлебом. К работе привлекались даже соцкие и десяцкие, вследствие чего они не могли должным образом исполнять свои обязанности. Вдобавок крестьяне обвинили Чудовского в изнасиловании 12 девушек, список которых прилагался.

Чем окончилось обвинение в изнасилованиях, которое должен был рассматривать уездный суд, выяснить не удалось. Что касается экономического притеснения, то этот вопрос вновь разбирался уездным маршалком Свидой. Он вторично приехал в имение и опять не застал его владельца. Опрошенные крестьяне, сотники и десятники единодушно жаловались, что вынуждены от воскресенья до воскресенья работать на смоляной фабрике, корчевать в лесу пни, заготавливать и носить лучину, из-за чего не могут обрабатывать собственные наделы. Однако красноборский урядник Михаил Гронковский заявил, что крестьяне чрезмерного притеснения не испытывают, а в случае нехватки хлеба могут получить его из запасного магазина. В итоге маршалок нашел единственное нарушение: несоблюдение указа Правящего Сената от 14 июня 1823 г., который предписывал приготовление лучины на смолу и бересты на деготь раздавать крестьянам не иначе как по сделанному начальством расчислению. Он велел под подпись ознакомить Гронковского с сенатским указом, после чего доложил губернскому маршалку, что в имении не оказалось никакого притеснения крестьян.

Введенная К. Чудовским смоляная повинность была настолько обременительной для крестьян, что воспоминание о ней сохранялось на протяжении нескольких поколений в форме предания о смоле, записанного А. Варлыгой. В ту пору большой популярностью у жителей Кореньщины пользовался монах-доминиканец из соседнего Хотаевичского монастыря по прозвищу Белеуш (его прозвище А. Варлыга связывает с юбилейными мероприятиями — по-польски юбилеушами, проводимыми католической церковью в 1825 г.). Этот монах, видимо, пережил клиническую смерть (будто бы уже умер, а потом ожил), после чего у него открылся дар пророчества. Его предсказаниям жадно внимали, некоторые начали под их влиянием бродяжничать и юродствовать, т. е. наблюдались характерные приметы массовой истерии. На дорогах ставились Белеушевы кресты, которые также становились объектами поклонения.

Одно из пророчеств Белеуша гласило: Придут к вам хозяева. Они будут из вас смолу гнать, а вы будете их панами называть. Это пророчество вскоре исполнилось, и под его впечатлением ужесточение эксплуатации, наблюдавшееся в последние десятилетия крепостного права, получило в народе название смола. Как пишет А. Варлыга, крестьяне тогда были неграмотными и поэтому не могли пользоваться какими-либо «эрами» календарного летоисчисления, а большие отрезки времени своей истории обозначали по выдающимся событиям своей жизни. Время «смолы» в крестьянских преданиях сочетается с эпохой царя Николая I. О событиях, происходивших до 1825 года, говорилось, что это было еще «до смолы», а про позднейшие говорилось, что это уже было «за смолой».

Конкретный повод для появления названия смола к началу ХХ в. осознавался уже смутно, и это название связывалось крестьянами с ужесточением крепостничества в целом. В памяти людей остались воспоминания о том, что многих крестьян новый помещик отправлял в Россию на лесные и земляные работы, которые продолжались годами. Многие из них умерли на чужбине. Все это происходило на фоне неурожаев и эпидемий. Участились случаи побегов, когда люди бросали свое хозяйство и отправлялись бродяжничать. В мироощущении доминировали мрачные тона. Приведу дословно еще один фрагмент из очерка А. Варлыги: Во время «смолы» люди стали более суеверными и боязливыми. Рассказывали, что в деревне стал являться какой-то призрак. Ночью из кустов старого кладбища, что было в конце деревни, выходила женщина в белом. Она медленно шла улицей и протяжно кричала: «Лихо! Лихо! Лихо!»... И так почти каждую ночь. Этот призрак наводил страх на людей. Крестьянин Жилинский однажды ночью сел под забором, тут выходит это привидение с кладбища и кричит: «Лихо!» Тогда он бросился ему наперерез, а привидение пустилось наутек и при этом выкрикнуло: «Было лихо, а стало хуже!» После этого призрак больше не появлялся.

В качестве комментария к этому сообщению можно отметить совпадение криков таинственного существа с возгласом, характерным для женщин, подверженных массовым формам коллективной истерии — так называемого кликушества. Специально исследовавший это явление в конце XIX в. русский врач Н. Краинский отмечал: кликушество, начиная с XVI века по настоящее время, составляет явление русской народной жизни, игравшее и играющее в ней далеко не последнюю роль. Несмотря на значительный прогресс, имевший место за последние десятилетия в культуре русского народа, кликушество и в настоящее время проявляется в той форме, как оно нам известно по литературным источникам XVI и XVII века. Эта типичная форма проявлялась в том, что женщина начинала кричать на голоса, издавая разные бессвязные звуки, всхлипы и вопли или же выкрикивая определенные слова. Содержание выкрикиваемых слов весьма различно. Чаще всего она кричит: «Ой, лихо мне, ой тяжко, страда-а-аю» и т. д.[91] Припадок кликушества, часто сопровождаемый катанием по земле и неконтролируемыми движениями, мог длиться от 10 минут до 2–3 часов.

Приводя эти описания, психиатр В. Бехтерев дополнил их собственными наблюдениями о том, что кликуши, по крайней мере в моих случаях, обнаруживали амнезию всего припадочного состояния[92]. Эта черта перекликается с широко известным явлением сомнамбулизма (хождения во сне), при описании которого тот же В. Бехтерев прямо отмечает: В известном родстве с естественным сомнамбулизмом стоит и такой невроз, как истерия, припадки которой также представляют собой сноподобные состояния и даже как бы патологические состояния сна[93]. Вероятно, зафиксированный А. Варлыгой рассказ отражает реальный эпизод, в котором фигурировала женщина, страдающая сочетанием кликушества и сомнамбулизма (отсюда и белое одеяние — сорочка, в которой она бессознательно вставала с постели по ночам).

В преданиях довольно точно запечатлелись и некоторые другие реалии — например, тот факт, что в 1830-е гг. массовой стала отдача собственниками и арендаторами белорусских имений своих крепостных внаем. По этому поводу даже было принято решение Государственного совета «Об отдаче белорусскими помещиками крестьян их по найму в земляные и другие черные работы», утвержденное царем Николаем I 29 мая 1835 г.[94] В нем предписывалось обязательное заключение контракта с указанием платы (как помещику, так и крестьянам), количества и продолжительности рабочих дней, бытовых условий и питания работников. На помещиков налагалось ограничение — отдавать внаем не более половины работников в возрасте от 20 до 48 лет. В ревизской сказке 1834 г. более 20 человек значатся как находящиеся на службе за пределами имения. Среди них были три или четыре семейные пары, три вдовы с дочерьми, три незамужние девицы в возрасте около 30 лет, один 58-летний вдовец, один 34-летний холостяк, два 20-летних парня и 12-летний брат одного из них.

Статистическое описание, датированное 4 ноября 1855 г., описывает постройки помещичьей усадьбы в Красном Бору — деревянный жилой дом, флигель с кухней, конюшня, сарай, каменный ледник с деревянной пристройкой, сельский хлебный магазин, винокуренный завод. В имении функционировали две корчмы — в Михалковичах и при мельнице в урочище Городец (из этого можно заключить, что остальные корчмы, упомянутые в инвентаре 1846 г., просуществовали недолго). Мельница приносила 800 руб. серебром годового дохода. Крестьяне, как указывалось в описании, фабричной и ремонтной промышленностью не занимаются, живут за счет хлебопашества и работы по найму.

Дела в имении Красный Бор шли далеко не блестяще — впрочем, как и в большинстве помещичьих хозяйств Беларуси, пораженных во второй четверти XIX в. глубоким кризисом. В советской историографии он получил название общего кризиса феодально-крепостнической системы. Через десять лет после приобретения имения, 18 августа 1836 г., К. Чудовский заложил его в Санкт-Петербургском опекунском совете под обеспечение взятого им на 37 лет займа в размере 165300 руб. ассигнациями и надбавочных 55100 руб.[95] Не выкупая из залога, его брат и наследник Алексей 9 декабря 1846 г. за 2000 руб. отдал это имение в аренду на 12 лет помещику Людвигу Ковалевскому, который в 1848 г. перезаложил его Герминии Чудовской, а та еще годом позже — Фортунелию Щитту[96]. О типичности этой ситуации свидетельствует тот факт, что к 1857 г. в Минской губернии около 60% помещичьих крестьян находились в залоге под займы своих владельцев[97].

[74] ОРБАНЛ. Ф. 43. Оп. 1. Ед. хр. 10756.

[75] ОРБАНЛ. Ф. 43. Оп. 1. Ед. хр. 234. Л. 412—414.

[76] Шостак — серебряная монета, курс которой во второй четверти XVIII в. колебался от 12 до 17 грошей.

[77] Дакументы і матэрыялы па гісторыі Беларусі (1772 — 1903 гг.). Т. 2. — Мн., 1940. С. 51.

[78] НИАБ. Ф. 319. Оп. 1. Ед. хр. 50. Л. 1358об.—1359.

[79] НИАБ. Ф. 319. Оп. 1. Ед. хр. 50. Л. 1342об.—1343.

[80] НИАБ. Ф. 147. Оп. 2. Ед. хр. 121. Л. 91—94 об.

[81] НИАБ. Ф. 147. Оп. 2. Ед. хр. 121. Л. 51, 237об.

[82] НИАБ. Ф. 147. Оп. 2. Ед. хр. 121. Л. 236—242.

[83] В этой поговорке обыгрывается синонимичность слова «топор» (мужского рода), заимствованного из русского языка, и исконно белорусского слова «сякера» (женского рода), обозначавшего тот же предмет.

[84] ОРБАНЛ. Ф. 43. Оп. 1. Ед. хр. 10743.

[85] ОРБАНЛ. Ф. 43. Оп. 1. Ед. хр. 244. Л. 336.

[86] НИАБ. Ф. 1781. Оп. 27. Ед. хр. 377. Л. 28—41.

[87] В западных губерниях Российской империи злотый долго оставался счетной денежной единицей. Он приравнивался к 10 российским копейкам.

[88] НИАБ. Ф. 147. Оп. 2. Ед. хр. 121. Л. 17—18.

[89] НИАБ. Ф. 320. Оп. 1. Ед. хр. 74. Л. 5—5об.

[90] НИАБ. Ф. 320. Оп. 1. Ед. хр. 74. Л. 6—14.

[91] Краинский Н. Порча, кликуши и бесноватые как явление русской народной жизни. — Новгород, 1900. С. 213—214. Цит. по: Бехтерев В. М. Гипноз. — Донецк, 1999. С. 228—230.

[92] Бехтерев В. М. Гипноз. С. 230.

[93] Бехтерев В. М. Гипноз. С. 36.

[94] Нарысы гісторыі Беларусі: У 2 ч. Ч. 1. — Мн., 1994. С. 278.

[95] НИАБ. Ф. 146. Оп. 2. Ед. хр. 1778. Л. 4.

[96] НИАБ. Ф. 146. Оп. 2. Ед. хр. 1778. Л. 21.

[97] Доўнар-Запольскі М. В. Гісторыя Беларусі. — Мн., 1994. С. 320.