Структура дворохозяйства

В организации минимальной хозяйственной ячейки, каковой являлось дворохозяйство, на протяжении XVIII — начала XIX в. произошли глубокие перемены, за которыми стояли изменения в мировосприятии и поведении. Количественно это выражалось в увеличении размеров дворохозяйства.

Если принять численность популяции в 1740 г. равной 555 человек, средний размер хозяйства можно оценить в 6,8 человека. Для 69 хозяйств, в которых указаны жены и дети, можно провести и более детальную классификацию по схеме П. Леслетта. Ее результаты отражены в таблице 32.

Т а б л и ц а 32. Структура дворохозяйств Кореньщины в 1740 г.

Средний размер хозяйства слегка повысился по сравнению со второй половиной XVI в. Тогда, напомню, в крестьянском дворе разных регионов Беларуси, включая и соседнее с Коренем имение Селец, насчитывалось в среднем около 6 человек. Увеличение составило порядка 10%, причем его нельзя относить за счет повышения рождаемости и, следовательно, увеличения размера малой семьи. Рост среднего размера хозяйства сопровождался увеличением количества малых семей в его составе. В 1740 г. в 82 учтенных дворохозяйствах насчитывалось 116 полных или неполных нуклеарных семей, или 1,4 семьи на двор, тогда как еще в конце XVI — начале XVII в. эта цифра составляла примерно 1,2 (максимум — 1,3) семьи на двор.

Инвентарь Малого Кореня за 1761 г. указывает в 34 дворах 131 индивида мужского пола, что дает 3,9 на двор. В престимонии Прудки в 1774 г. на 36 дворов приходилось 96 мужчин, или 2,7 на двор. Количество дворов в каждой из этих выборок мало, а разброс значений слишком велик. При отсутствии сведений о полном составе дворов далеко идущие выводы делать рискованно. Возможно, структура дворохозяйства в двух престимониях действительно существенно различалась, но могли иметь место и случайные колебания численности или пропорции полов.

Полные данные о составе дворохозяйств содержатся в инвентарях Великого Кореня за 1781 и 1786 гг., плебании за 1783 г. и Прудков за 1787 г. В 1781 г. кутники не упоминаются, а основное население 49 дворов состояло из 140 мужчин и около 114 женщин. На двор приходилось 5,1 человека (2,9 мужчины), 1,1 полной семьи и 0,2 одиночки. Не исключено, что инвентарь содержит пропуски в женском населении. Спустя 5 лет в том же престимонии указаны 336 душ основного населения на 56 дворов. Это дает ровно 6 человек на двор (в том числе 3,1 мужчины), 1,2 полной и 0,1 неполной семьи, 0,5 одиночки. Указаны также 12 кутников (6 мужчин и 6 женщин). С их учетом на двор приходилось 6,2 человека. Доля односемейных хозяйств за это время снизилась с 80 до 44%, расширенных — выросла с 10 до 27%, многосемейных — с 10 до 29%. Впрочем, такие колебания порождены прежде всего малым объемом выборки.

Во владениях плебании на 15 дворов приходились 98 душ основного населения (47 мужчин и 51 женщина), или 6,5 человека на двор (3,1 мужчины). Семейная структура может быть определена лишь приблизительно, поскольку женщины не указаны поименно (приводится лишь общее их количество в каждом дворе). Вероятно, на двор приходилось около 1,2 полной семьи, 0,5 неполной и 0,1 одиночки, но число неполных семей может быть завышено, а число одиночек — занижено. Если учесть три неоседлые семьи (11 человек, включая 8 мужчин), то средний размер хозяйства составит 7,3 человека (3,7 мужчины). Пропорция односемейных, расширенных и многосемейных хозяйств была равной — по 5 хозяйств каждого типа.

В инвентаре Прудков за 1787 г. поименно не названы не только женщины, но и мужчины (за исключением глав хозяйств), что делает реконструкцию семейной структуры вовсе проблематичной. Без учета кутников на 40 дворов приходилось 236 человек (122 мужчины и 114 женщин), или в среднем 5,9 человека на двор (3,05 мужчины). Если учесть 4 неоседлые семьи, в которых было 18 душ (6 мужчин), то размер хозяйства равен 6,4 человека (3,2 мужчины).

Эти данные позволяют утверждать, что в 1770-е — 1780-е гг. в среднем на двор приходилось около 6 человек основного населения и от 0,2 до 0,5 кутника. Мужское население, видимо, несколько преобладало над женским (примерно в пропорции 52 : 48), поэтому в среднем в хозяйстве оказывалось 3,1 мужчины и 2,9 женщины. Общее число полных и неполных семей на хозяйство составляло от 1,3 до 1,7, а доля многосемейных хозяйств колебалась от 10 до 50%.

По результатам реконструкции на начало 1793 г. в популяции насчитывалось примерно 1125 человек (600 мужчин и 525 женщин). Из них около 35 душ относились к категории неоседлых (кутников). Остальные 1090 человек распределялись примерно между 156 дворохозяйствами, выступающими как самостоятельные единицы учета в инвентарях и ревизских сказках. Средний размер хозяйства без учета кутников составлял около 7 человек, а вместе с кутниками — чуть более 7,2 человека (3,85 души мужского пола, или 53,6%). На дворохозяйство приходилось 1,74 нуклеарной семьи (1,52 полной и 0,22 неполной), около 0,5 одиночки. В классификации П. Леслетта на типы 1, 2 и 3 (одиночки, редуцированные и нуклеарные семьи) приходится 30,1% хозяйств, на подтипы 4a–4c (расширенные семьи) — 11,5, на все виды многосемейных хозяйств — 58,3%.

Согласно результатам следующей реконструкции, на момент ревизии 1811 г. общая численность популяции составила 1390 душ (693 мужчины и 697 женщин), из них около 45 человек были неоседлыми. На 177 хозяйств приходилось в среднем по 7,6 человека основного населения, а с учетом неоседлых — 7,85 человека. На одно хозяйство по-прежнему приходилось 1,8 семьи (1,58 полной и 0,22 неполной), 0,5 одиночки. Пропорция хозяйств трех типов составила 29,4 : 10,7 : 59,9.

На момент ревизии 1834 г. зафиксировано 171 более-менее полноценное дворохозяйство, в которых проживали 1304 полноправных члена и 21 работник. Правда, часть из них временно отсутствовала: 12 человек значились как беглые, хотя впоследствии они упоминаются в составе популяции, еще 17 человек находились на службе в других имениях. При дальнейших подсчетах эти временно отсутствующие учитывались наравне с остальными. Около 25 членов оставшихся ненумерованных семей являлись в действительности кутниками. Кроме того, при помещичьем имении проживали около 30 душ дворовых людей, исключенных из дальнейших подсчетов, поскольку они не были заняты в крестьянском хозяйстве. С учетом этих соображений на 171 двор приходилось по 7,6 полноправного члена, с учетом работников и кутников — 7,9 человека. Число нуклеарных семей составило 1,73 на хозяйство (1,26 полной и 0,47 неполной), число одиночек — 0,76. Пропорция односемейных, расширенных и многосемейных хозяйств составила 23,4 : 17 : 59,6.

Ревизия 1850 г. фиксирует 1384 членов популяции, из которых 46 были дворовыми людьми. Оставшиеся 1338 индивидов (из них 13 кутников) распределяются по 171 дворохозяйству, что дает в среднем около 7,8 человека на двор. Если принимать во внимание возможный недоучет, то можно говорить о дальнейшем росте среднего размера хозяйства, хотя и очень небольшом: принимая степень недоучета в этой ревизии равным 5%, получаем средний размер хозяйства порядка 8,2 человека. Семейная структура включает 1,76 нуклеарной семьи (1,47 полной и 0,29 неполной) и 0,9 одиночки. Пропорция хозяйств: 17,1 : 15,3 : 67,6.

По данным ревизии 1858 г., на 167 дворов приходилось, без учета 17 дворовых, 1308 человек, или 7,8 на двор. Если предполагать недоучет в пределах 5%, то средний размер дворохозяйства составит около 8,2 человека. По сравнению с предыдущей ревизией семейная структура практически не изменилась.

В целом наблюдается отчетливая тенденция к увеличению среднего размера дворохозяйства: от 6–7 душ в XVIII в. до 7,9 в 1811 г., к середине XIX в. этот показатель, возможно, достигает 8,2. Параллельно растет и среднее число семей на хозяйство: от 1,4 до 1,7–1,8. Доля многосемейных хозяйств возрастает с одной до двух третей (точнее — с 36 до 68%), а доля односемейных и редуцированных снижается с 57 до 17%.

Для более детального анализа механизмов, порождающих такую статистику, были построены модели-реконструкции жизненного цикла, отражающие полный набор ежегодных статистических параметров по 50 из примерно 450 дворохозяйств, существовавших на территории Кореньщины с 1762 по 1858 г. включительно. Критерием отбора явилось устойчивое сохранение хозяйств на протяжении всего или практически всего 97-летнего периода наблюдений. Из отобранных хозяйств 29 уже существовали к моменту начала уцелевших метрических книг и сохранились до последней ревизии 1858 г. (а фактически — и после отмены крепостного права). Еще 7 хозяйств образовались на протяжении 1760-х гг. и также сохранялись до конца, а 3 существовали с начала периода, но пресеклись в 1830-е — 1840-е г. Оставшиеся 11 хозяйств являются дочерними по отношению к первоначальным, они отпочковались от некоторых из них в конце XVIII — начале XIX в. и существовали также либо до конца наблюдений (8 хозяйств), либо пресеклись за несколько лет до этого. Таким образом, все они в большей или меньшей степени отражают «идеальный образ» традиционного крестьянского хозяйства, сохраняющегося из поколения в поколение, а по мере своего роста дающего начало столь же устойчивым сыновним хозяйствам.

Модель-реконструкция учитывала ежегодные изменения таких параметров, как количество мужчин, женщин, полных и неполных семей, одиночек, а также индексов едока (е) и работника (р). Эти два понятия были введены в 1920-е гг. А. Чаяновым[1]. Он предложил простой способ количественного выражения их взаимосвязи — соотношение едоков/работников в хозяйстве. Оба индекса условны, у взрослого мужчины они считаются постоянными и равны 1, у женщины — 0,8. У детей оба индекса изменяются в зависимости от возраста. В своих работах А. Чаянов использовал усредненную модель, в которой дети рождаются с регулярным интервалом в 3 года и начинают работать с 13 лет, причем до 20 лет считаются полуработниками (индекс р для них принимается равным 0,7). Усредненный жизненный цикл крестьянского хозяйства, основанного на труде одной малой семьи, представлен в таблице 33. Эта модель хорошо демонстрирует циклический характер пропорции едоков/работников, которая возрастает по мере рождения детей в семье и достигает максимума на 12-м — 13-м годах после брака. В этот момент супругам приходится трудиться особенно напряженно. Затем по мере вступления детей в трудоспособный возраст ситуация постепенно улучшается.

Т а б л и ц а 33. Соотношение индексов едока (е) и работника (р) в модели А. Чаянова

При построении модели я несколько модифицировал методику А. Чаянова, чтобы сделать динамику индексов е и р по мере роста детей более плавной, а также отразить снижение трудоспособности и потребления у пожилых людей. Модифицированные индексы приведены в таблице 34.

Т а б л и ц а 34. Динамика индексов е и р по мере взросления и старения индивида

Принадлежность индивидов к определенному хозяйству устанавливалась по инвентарям и ревизским сказкам, а их возраст, даты браков и смертей — по метрическим книгам. Поскольку случаи недорегистрации рождений, браков и смертей в метрических книгах достаточно часты, а моменты убытия индивидов из хозяйства (отдача в рекруты, выделение в собственное хозяйство и т.п.) не всегда правильно датированы, реконструкция оказывается максимально достоверной в годы, близкие к годам проведения ревизий. В промежутках между ревизиями ее точность неизбежно понижается. В процессе реконструкции в каждом конкретном случае использовались следующие допущения:

1. При отсутствии записи о рождении она определялась на основании возраста, указанного в ближайшей ревизской сказке (инвентаре), если это не вызывало явного противоречия с точными датами рождения братьев и сестер. В таких случаях принимался год, равноудаленный от рождения старшего и младшего брата (сестры).

2. Для новорожденных, которые не упоминаются нигде, кроме записи о рождении, год рождения считался и годом смерти.

3. Для девушек, доживших до 16 лет, отсутствие последующих упоминаний о них предполагало выход замуж в возрасте 20 лет.

4. Если запись о браке отсутствует, но известен возраст жены, датой брака в большинстве случаев считалось ее 20-летие. Если она в возрасте старше 20 лет упоминалась как незамужняя, за дату брака принимался год, следующий за таким упоминанием.

5. Если в отношении молодых вдов дальнейшие упоминания не обнаружены, предполагается их повторный брак в год, следующий за годом смерти мужа.

6. Если для лиц, достоверно проживших более 60 лет, дата смерти не зарегистрирована, таковой признавался год, следующий за последним упоминанием.

7. Во всех остальных случаях при отсутствии записи о смерти или убытии датой этого события считался год, равноудаленный от даты последнего упоминания и даты ревизии, в которой данное лицо отсутствует. При недатированном появлении в хозяйстве нового лица применялся тот же принцип.

8. Наемные работники и другие лица, однократно упоминаемые в составе хозяйства, при реконструкции не учитывались, т.е. она охватывала только основных членов.

Несмотря на возможные погрешности, модель-реконструкция продемонстрировала неплохое соответствие с результатами, полученными на синхронных хронологических срезах по прямым результатам ревизий. Модель фиксирует сосуществование в одном хозяйстве в среднем двух брачных пар. Как правило, это семьи отца и старшего сына или же семьи двух и более женатых братьев, но демографические ситуации бывали самыми разными. Для наиболее часто встречавшихся имелись уже выработанные стереотипные модели поведения. Если в хозяйстве оказывался всего один взрослый мужчина и не было подрастающих сыновей, он мог дожидаться совершеннолетия старшей дочери и принимал в свое хозяйство зятя, который и становился его наследником. Последний расценивал это как не слишком желательный вариант, поскольку в психологическом плане примак чувствовал себя неуютно. Прымацкі хлеб сабацкі, — гласит одна из пословиц в собрании А. Варлыги . (Но такое сожительство было обоюдоострым — к старости тестя роли могли поменяться: З сынам сварыся ды на печ бярыся, з зяцем сварыся ды за парог цягніся). В других случаях компаньоном мог стать муж сестры, который переходил в его дом — либо сразу после брака, либо через несколько лет, когда ситуация в этом доме становилась неблагополучной. Случалось, что хозяйство продолжали вести совместно мужья двух сестер. Объединение под одной крышей семей более отдаленных родственников или вообще посторонних людей наблюдалось сравнительно редко и, видимо, объяснялось какими-то специфическими факторами, не нашедшими отражения в источниках. Среди крестьян бытовало убеждение, что каждый такой чужак втайне мечтает о смерти хозяина, которая позволила бы унаследовать его статус. Далеко не случайно в число четырех заповедей крестьянина, выпестованных горьким житейским опытом, вошла и касающаяся здольников:Пану верна ні служы, жонцы праўды ні кажы, з жыдам шчыра ні дружы і здольнікаў ні бяры.

Выделение взрослых мужчин в отдельные хозяйства вовсе не исключалось. Большинство хозяйств на протяжении нескольких десятилетий последовательно проходило через разные формы семейной структуры. В какой-то отрезок времени хозяйство могло быть односемейным или, при наличии вдового родителя или неженатого брата, расширенным. Но главной особенностью является то, что брак практически никогда не приводил к немедленному образованию нового самостоятельного хозяйства. Этот момент откладывался до наступления определенных условий.

Причина заключается в том, что хозяйство, состоящее из одной брачной пары, по мере рождения детей неизбежно проходило через неблагоприятный период (наглядно видимый даже в упрощенной модели А. Чаянова в таблице 33). Когда в семье оказывалось 3–4 ребенка, старший из которых только приближался к работоспособному возрасту (обычно он наступал через 10–15 лет после брака), пропорция е/р достигала значений порядка 1,8 и даже 2. В такие моменты нагрузка на взрослых членов семьи становилась предельной. Некоторое снижение пропорции намечалось после того, как старший ребенок достигал возраста примерно в 15 лет, но в случае смерти первенцев неблагоприятный период мог затянуться надолго. Если же в хозяйстве одновременно существовали две брачные пары, разница в возрасте между ними составляла, как правило, 5–10 лет. В результате первая семья проходила через пик неблагоприятной пропорции е/р тогда, когда во второй деторождение еще только начиналось. И наоборот, вторая семья достигала пика в тот момент, когда первая успевала его преодолеть. Оба пика взаимно сглаживались. После этого раздел хозяйств становился возможным, и он обычно наступал сразу же (а иногда и чуть ранее — до окончательного преодоления пика одним из хозяйств). Как правило, это событие происходило в тот момент, когда глава семьи достигал примерно 40-летнего возраста, а его старший сын в свою очередь имел 13–15 лет, т. е. находился в начале работоспособного возраста. Но если что-то нарушало естественный ход демографического цикла и раздел мог резко повысить пропорцию е/р в одном или обоих новых хозяйствах, он откладывался на неопределенное время. Если один из братьев не имел сыновей или они рано умирали, обе семьи могли оставаться под одной крышей до конца своего жизненного цикла.

Вышесказанное можно проиллюстрировать конкретным примером. Он относится к моим собственным предкам, но достаточно типичен для большинства из отобранных 50 хозяйств. К моменту начала наблюдений в деревне Михалковичи у пожилых родителей, Федора Носевича и его жены Федоры, был единственный сын Казимир, который женился около 1763 г. в возрасте примерно 23 лет. До смерти отца и матери, соответственно в 1767 и 1771 гг. (в возрасте около 60 лет), обе семьи вели общее хозяйство. Собственная семья Казимира и его жены Екатерины эволюционировала по чаяновской схеме с той разницей, что рождались почти исключительно мальчики и четверо из них умерли во младенчестве. Пропорция е/р плавно возрастала с единицы в 1762–1764 гг. до 1,67 в 1773 г., когда в семье Казимира имелось два сына — 9 и 5 лет. После смерти старшего сына в 1774 г. она временно упала до 1,44, затем по мере рождения новых детей возрастала до 1,94 в 1780 г. (на 18-м году брака). В тот момент в семье насчитывалось четверо детей: 11-летний Павел, 9-летний Томаш, 4-летняя Агата и годовалый Леон. Со следующего года старший сын мог уже оказывать какую-то помощь в хозяйстве, но мать была беременна еще одним ребенком (который родился и сразу же умер в 1781 г.). Пропорция чуть снизилась — до 1,89 в 1781 и 1,76 в 1782 г., но все еще оставалась очень высокой. Возможно, напряженный труд в предыдущие годы стал причиной ранней смерти Казимира и его жены, последовавшей в 1782 г., т.е. примерно в 40-летнем возрасте. Естественный цикл при этом нарушился, и хозяйство в составе трех несовершеннолетних братьев (старшему было 13) и 7-летней сестры оказалось в критической ситуации — пропорция подскочила до 4,2. Источники не позволяют установить, за счет чего им удалось выжить в течение трех последующих лет. Вероятно, они получили какую-то помощь со стороны более отдаленных родственников. К 1785 г., когда Павлу было 16 лет, а Томашу — 14, пропорция е/р составляла 2,3.

Женитьба Павла в 17-летнем возрасте (невесте было 19) сразу же понизила пропорцию до почти приемлемого уровня — 1,69. Ранний брак Павла почти несомненно продиктован именно этим соображением. В его семье начался новый цикл деторождения, на этот раз осложненный и наличием иждивенцев в лице младших братьев и сестры. Впоследствии двое младших братьев тоже женились (в 1792 и 1800 гг.), оставаясь в том же хозяйстве. Сестра вышла замуж в 1795 г. и переселилась в дом своего мужа. Общая пропорция при этом снижалась с 1,55 в 1787 г. до 1,14 в 1795 г., но больший интерес представляет ее рассмотрение отдельно в каждой из семей.

В семье Павла максимальное значение е/р вновь пришлось на 18-й год брака — 1803 г., когда его двум сыновьям было 12 и 9 лет, дочери — 7, а очередная беременность жены завершилась ранней смертью младенца. Если бы эта семья оставалась единственной в хозяйстве, пропорция составила бы 1,89, но с учетом семей младших братьев, где деторождение еще только начиналось, она была существенно ниже — 1,43 для хозяйства в целом. Годом позже, в ноябре 1804 г., умерла первая жена Павла. Женившись повторно, в 1806 г. он со всей семьей переселился в деревню Прудки, где основал собственное хозяйство. Раздел произошел в тот момент, когда Павлу исполнилось 36 лет, а его старший сын достиг 14-летнего возраста, т. е. критическая фаза жизненного цикла приближалась к концу. В новом хозяйстве пропорция е/р сразу же составила 1,8, но уже через два года снизилась до 1,54. В старом хозяйстве, где остались семьи Томаша и Леона, суммарная пропорция с уходом обремененного детьми Павла даже снизилась с 1,47 накануне раздела до 1,29 в 1806 г., затем вновь начала возрастать.

В семье среднего брата Томаша (Фомы) наблюдался аналогичный цикл, пик которого пришелся на 19-й год брака, когда в 1810 г. его сыновьям исполнилось 12 и 6 лет, дочери — 3 года и родился еще один сын (он умер затем в 4-летнем возрасте). В тот момент пропорция в этой семье находилась на уровне 1,76, но в хозяйстве в целом — лишь 1,59, поскольку у младшего брата она составляла 1,28 (его старший ребенок имел 5 лет от роду, а второй только родился). По истечении короткого времени после ревизии 1816 г. (точная дата неизвестна) Томаш также обособился в отдельное хозяйство (в той же деревне Михалковичи). Это произошло вскоре после того, как его семья преодолела критическую фазу соотношения едоков и работников. В 1817 г. (наиболее вероятная дата раздела) самому Томашу было 46 лет, его сыновьям — 19 и 13, дочери — 10. Пропорция в его семье составляла 1,47, в хозяйстве в целом — 1,4. Если в 1818 г. в старом хозяйстве оставалась только семья младшего брата Леона, то пропорция на тот момент также была приемлемой — 1,43. Самому Леону тогда исполнилось 36 лет, сыновьям Ивану и Киприану — соответственно 14 и 9.

Особенностью жизненного цикла семьи Леона являлось то, что количество едоков в ней не повышалось до кризисного уровня (выше 1,6) по причине ранней смерти детей. В первом браке их было пятеро, но трое умерли во младенчестве, и максимальное значение пропорции достигло лишь 1,56 — на 14-м году брака, когда родился пятый по счету и третий из живых на то время детей. Если бы он выжил, пропорция возрастала бы и дальше, но этого не произошло. Первая жена Леона умерла на 22-м году брака в 1821 г., после чего он женился на 37-летней вдове с двумя детьми, 7 и 2 лет, и пропорция составила 1,52. От второго брака у него родился один сын Юрий, и именно после его рождения в 1823 г. соотношение е/р в семье впервые повысилось до 1,7, поскольку старший 18-летний сын Иван в том же году женился. Но он остался в отцовском доме, и за счет приведенной им молодой жены пропорция в хозяйстве в целом осталась на уровне 1,58.

Таким образом, хозяйство Леона после отделения его брата Томаша оставалось односемейным около 5 лет. С 1823 г. после женитьбы старшего сына в хозяйстве вновь сосуществовали две брачные пары. Леон умер в 1827 г. в возрасте 48 лет, после чего в начале 1828 г. женился его второй сын Киприан, а в начале 1829 г. вдова в третий раз вышла замуж и покинула хозяйство. Любопытно, что она взяла с собой в новую семью детей от первого брака, тогда как Юрий в дальнейшем фигурирует в хозяйстве своих единокровных братьев.

Иван и Киприан так и не разделили свое хозяйство до конца жизни. В семье первого из них большой разрыв между старшими и младшими детьми (от разных браков) позволил избежать высоких значений отношения е/р. Максимальное значение 1,56 было достигнуто через 13 лет после первой женитьбы, в 1835 г., когда двум выжившим детям от этого брака исполнилось 9 и 6 лет и только что родился первенец от повторного брака, заключенного годом ранее. Последний вскоре умер, и по мере взросления старших дочери и сына пропорция с 1838 г. начала снижаться, достигнув уровня 1,24 к 1843 г. Тогда Ивану было 36 лет, его дочери — 16, сыну от первого брака — 12 и единственному на тот момент выжившему сыну от второго брака — 2. Данная семья вполне могла бы основать новое хозяйство, но этому препятствовала демографическая ситуация в семье второго брата — Киприана: неудачные беременности и смерти детей. К 1843 г., вероятно, умер упоминаемый в инвентаре 1841 г. сын (запись о его смерти отсутствует), и единственным выжившим ребенком оставалась годовалая дочь. Не исключено, что именно поэтому в хозяйстве оставался 20-летний единокровный брат Юрий, мать которого с детьми от первого брака жила в другой деревне. Похоже, что Иван не мог или не хотел оставить отцовский дом в такой ситуации. Но отсрочка раздела ничего не дала: к 1846 г. в семье Киприана вообще не осталось детей, а Юрий был отдан в рекруты. После этого Иван, а не его младшие братья, как того требовала традиция, стал естественным продолжателем отцовского хозяйства — тем более что Киприан умер в 40-летнем возрасте вскоре после ревизии 1850 г., оставив вдову и позднего сына Степана, родившегося годом ранее. Этому ребенку посчастливилось выжить, но раннее сиротство очень неблагоприятно отразилось на его дальнейшей судьбе. В уставной грамоте по случаю отмены крепостного права, составленной в 1864 г., он указан как батрак. Надельной земли Степан не получил — весь надел достался его дяде Ивану и детям последнего.

В итоге средняя пропорция е/р в этом хозяйстве, прослеженном на протяжении четырех поколений, составила 1,46. В первые 32 года хозяйство было в основном односемейным. Точнее, в течение 7 лет в нем проживали две семьи, 10 лет — одна, 12 лет хозяйство было расширенным (одна семья и одиночки) и 4 года состояло только из одиночек. В среднем за период число семей составило 1,13, а пропорция е/р за это время оказалась очень высокой — 1,61. Зато в оставшиеся 65 лет хозяйство почти непрерывно оставалось многосемейным: 6 лет оно состояло из 3 семей, 46 — из 2 полных, 8 лет — из одной полной и одной неполной и лишь 5 лет — из одной семьи. В среднем это дает 2,03 семьи, что практически совпадает со средним уровнем для всех 50 отобранных хозяйств. Пропорция е/р составила 1,37. За все годы она ни разу не превысила уровень в 1,6, хотя в каждой семье по отдельности он превышался неоднократно. Этот пример наглядно демонстрирует, почему крестьянам было выгодно вести совместное хозяйство.

Реконструкция жизненного цикла всех 50 устойчивых хозяйств позволяет утверждать, что оптимум пропорциие/р находился в очень узком диапазоне от 1,32 до 1,36. При характерной для данного периода половозрастной структуре это соответствовало примерно 1,9 брачной пары на двор. Если состав семьи позволял смягчить кризисную фазу демографического цикла одним из вышеописанных способов, хозяйство на время становилось многосемейным. В зависимости от числа взрослых сыновей (братьев) оно могло включать две, три и даже более семейных пар. Но при нормальном ходе событий такое хозяйство в конце концов распадалось, от него последовательно отпочковывались семьи старших по возрасту (первыми преодолевшие кризисную точку). Обычно отцовский дом наследовал младший в семье. К возрасту его 40-летия хозяйство почти наверняка вновь становилось односемейным или расширенным, после чего вступало в новый цикл. Суммарная пропорция е/р для такого хозяйства почти никогда не превышала 1,6, что, видимо, было реальной мерой приемлемости.

Суммарная статистика по всем 50 хозяйствам приводится в таблице 35. Она разбита на три примерно равных отрезка, из которых первый соответствует периоду Великого Княжетсва Литовского, а два других приходятся на время российского правления. Указаны также среднее квадратическое отклонение, характеризующее степень разброса результатов, и доверительный интервал, в который с вероятностью 95% укладывается погрешность, неизбежная при малых выборках.

Т а б л и ц а 35. Результаты реконструкции жизненного цикла 50 выбранных хозяйств

Можно утверждать, что реконструкция в целом отражает единую модель поведения. Достоверные (выходящие за пределы доверительного интервала) различия наблюдаются только между первым и последующими двумя периодами, но их интерпретация требует большой осторожности. Прежде всего в реконструкции наблюдается различное количество женщин во всех трех периодах, а количество мужчин выглядит примерно одинаковым, за счет чего средний размер дворохозяйства в первом периоде оказывается ниже. Но нетрудно убедиться, что при этом имеет место резкая диспропорция полов (соотношение 4 : 3). Инвентари XVIII в. действительно фиксируют некоторое преобладание мужского населения, но далеко не в таких размерах. Можно говорить (и то с большой долей осторожности) о том, что мужское население составляло порядка 53%. В данном случае на 4 мужчин в первом хронологическом периоде должно было приходиться около 3,6 женщины — примерно такое соотношение модель демонстрирует для второго периода.

Разбежка в числе женщин вполне объяснима. Для второй половины XVIII в. почти отсутствуют инвентари, точно фиксирующие женское население. При реконструкции состава хозяйств в этот период приходилось опираться преимущественно на метрические книги, а вероятность недоучета женщин при такой методике гораздо выше. Если неучтенная при рождении девочка вступала в неучтенный брак, сам факт ее существования без ревизской сказки или полного инвентаря установить невозможно. В такой ситуации сложно датировать и смерть пожилых женщин. Для мужчин можно хотя бы установить приблизительную дату смерти — до ревизии 1795 г. или позже, но для женщин, чья смерть осталась незарегистрированной ранее 1816 г. (года первой сохранившейся ревизии, отражающей женское население), датировка возможна лишь в очень широких пределах. Все это и привело к тому, что в модели-реконструкции количество женщин для XVIII в. оказалось заниженным, тогда как практически все мужчины нашли в ней свое отражение. По этой причине и пропорция е/р, видимо, несколько искажена.

При сопоставлении модели-реконструкции с возможными характеристиками всей популяции возникает еще одно противоречие: имеющиеся 7 инвентарей отдельных частей имения, приходящихся на указанный период, фиксируют в среднем чуть более 3,1 мужчины на хозяйство, тогда как реконструкция дает 4. При всех поправках на возможный недоучет разница оказывается слишком значительной. Я склонен трактовать ее в том смысле, что полученные при реконструкции жизненного цикла параметры в 1760-е — 1780-е гг. были свойственны не всей популяции, а только наиболее устойчивым дворохозяйствам (именно по этому критерию они и отбирались для моделирования).

Примечательно, что для второго и третьего периодов те же 50 долговечных хозяйств оказываются вполне репрезентативными: результаты реконструкции очень неплохо соответствуют данным ревизий, проводившихся в это время, лишь средний размер семьи оказывается слегка заниженным. Чем можно объяснить тот факт, что один и тот же критерий отбора (в целом не случайный, как того требуют каноны математической статистики, а произвольный) в одном случае не отразился на конечном результате, а в другом существенно повлиял на него? Дело, видимо, не в самом критерии, а в характере той совокупности, из которой делалась выборка. Очевидно, в ней в период Российской империи произошли существенные изменения по сравнению с периодом Великого Княжества Литовского.

Понять суть этих изменений позволяет более широкое сопоставление с другими популяциями. Это возможно благодаря результатам коллективного исследовательского проекта «Сравнительный анализ структуры дворохозяйства на территории Российской империи (вторая половина XVIII — первая половина ХІХ в.)», проводившегося под моим руководством с 2001 по 2003 г.[2]

В рамках проекта проанализированы четыре выборки в центральной части Минской губернии, находящиеся в одинаковых природных условиях, но принадлежащие к разным конфессиям (православные и католики) и разным социальным слоям (помещичьи, государственные крестьяне, измельчавшая шляхта). Первой из этих выборок послужила Кореньщина. Вторую выборку составила территория части имения Зембин (в 30 км к востоку от Кореня), население которой принадлежало к Зембинскому униатскому (с 1839 г. — православному) приходу. В течение всего периода наблюдений выборку составляли помещичьи крестьяне, причем владевший этим имением до 1811 г. граф Иоахим Хребтович придерживался прогрессивных взглядов, стремился внедрять эффективные формы хозяйствования. В его главных имениях (Щерсах и Вишневе) крестьяне с 1770-х гг. были переведены на чинш, более напоминавший по своим условиям аренду. Правда, в отношении Зембина прямых данных о такой реформе нет, но можно не сомневаться, что и в нем уровень барщины не мог быть высоким.

Затем имение неоднократно переходило из рук в руки и раздробилось между заурядными совладельцами-помещиками. В третью выборку включена часть крупной латифундии Борисовщины (до 1794 г. — Борисовское староство), входившая в Бытчанский униатский, затем также православный приход (40 км к востоку от Кореня). В XVIII в. ее население относилось к государственным крестьянам, в первой половине XIX в. принадлежало сначала магнатам Радзивиллам, затем — удельному князю Николаю Николаевичу из дома Романовых. Четвертую выборку составили семьи мелкой шляхты униатского и католического вероисповедания, жившие на территории приходов Узденского костела и Слободо-Пырашевской церкви (около 100 км к югу от Кореня). Несмотря на свой относительно привилегированный социальный статус, многие представители этой выборки не имели собственной земли, а арендовали ее у помещиков.

Для всех выборок проанализирована дворохозяйственная и семейная структура на нескольких хронологических срезах: по материалам ревизий 1795–1797, 1811, 1834 гг., а для Зембина и Бытчи — также по ревизии 1850 г. Поскольку исходные материалы ревизии 1795–1797 гг. для этих выборок обнаружить не удалось, семейная структура реконструировалась, как и для Кореньщины, по мужскому населению, ретроспективно упомянутому в следующей ревизии, с корректировкой по метрическим книгам. Поскольку в Зембинском и Бытчанском приходах отмечался высокий процент неоседлых, средний размер хозяйства подсчитывался дважды: без их учета и с ними (по Кореньщине все цифры даны с учетом неоседлых и работников, число которых колебалось от 0,1 до 0,3 на двор). По шляхте отдельно подсчитаны данные по арендаторам и по владельцам земельных наделов (последние подразделялись еще на шляхту на собственной земле и чиншевую шляхту, но эта разница при подсчете не учитывалась). На срезах 1834 и 1850 гг. по Зембину учтена лишь часть раздробившегося имения. Итоговые результаты представлены в сводной таблице 36.

Т а б л и ц а 36. Структура дворохозяйств по четырем выборкам

Среди трех первых выборок, отражающих крестьянское население, несколько особняком стоят параметры Кореньщины за 1740 и 1793 гг. и имения Зембин за 1795 г. Они находят соответствие в параметрах мелкой шляхты, особенно за 1834 г. И средний размер хозяйства, и доля многосемейных хозяйств в них заметно ниже, чем в данных по всем трем крестьянским выборкам за XIX в., а по Бытчанскому приходу — и за 1795 г. Напрашивается вывод, что здесь проявились разные модели поведения. Одна из них объединяла чиншевых подданных Виленского капитула с чиншевой и владельческой шляхтой и с подданными имения Зембин в то время, когда это имение принадлежало Иоахиму Хребтовичу. Выше уже отмечалось, что он, возможно, также перевел зембинских подданных на чинш или, во всяком случае, не слишком обременял их барщиной. К тому же данная выборка не была чисто крестьянской — более трети ее первоначального состава приходилось на местечко Зембин, жители которого занимались не только земледелием, но и торгово-ремесленной деятельностью. Это также могло повлиять на демографические параметры.

Внутри четвертой выборки можно выделить и более радикальный стиль поведения. Безземельная шляхта, арендовавшая землю у помещиков, при формировании своей дворохозяйственной структуры придерживалась модели, совершенно нетипичной для Восточной Европы. Пользователями арендуемых участков становились почти исключительно нуклеарные семьи (порядка 80–90% всех хозяйств), а доля многосемейных хозяйств не превышала нескольких процентов. Малый средний размер семей (3 человека), вытекающий из реконструированных данных ревизии 1795 г., также нетипичен для крестьян. В 1811 г. размер хозяйства арендаторов составлял около 5 человек, при этом оно по-прежнему включало в среднем чуть более одной нуклеарной семьи.

Похожую модель поведения демонстрирует инвентарь престимония Великий Корень за 1781 г. В нем средний размер хозяйства равен 5,1 человека, а из всех дворов 80% были односемейными и лишь 10% — многосемейными, при среднем числе семей 1,1 на двор. Но на Кореньщине такое возобладание односемейных хозяйств оказалось кратковременным. К сожалению, отрывочность данных об арендаторах из числа мелкой шляхты не позволяет пока оценить устойчивость их поведения на протяжении XVIII в.

У слободо-пырашевской шляхты, владевшей собственной землей или державшей наделы на условиях чинша, размер хозяйства был выше (за исключением флуктуации 1834 г., возможно, порожденной малым объемом выборки) и приближался к значениям, свойственным крестьянам имения Корень в 1740 г. и подданным имения Зембин в 1795 г. Во всех этих случаях на хозяйство приходилось 1,4–1,6 нуклеарной семьи. К 1830-м годам статистические параметры арендаторов приобретают те же черты.

Можно говорить о наличии трех специфических моделей поведения. Первую из них, ориентированную на односемейное хозяйство, я предлагаю именовать малосемейной. На хозяйство при ней приходится одна брачная пара или чуть более (порядка 1,1), а средний его размер определяется в основном количеством детей в семье, на которое влияли как биологические (колебания продолжительности жизни и баланса рождаемости — смертности), так и социальные факторы. Обычно средний размер малой семьи слегка превышал 4 человека, а средний размер хозяйства при чистой малосемейной модели приближался к 4,5. Эта модель вполне сопоставима с западноевропейской: по приведенной Р. Уоллом сводке, в Англии выборка из 1916 хозяйств на протяжении 1750–1821 гг. распределяется на 8,4% одиночек, 3% редуцированных, 74,2% односемейных, 10,9% расширенных и 3,4% многосемейных хозяйств. Выборка из 2568 хозяйств за 1851 г. распределяется аналогично: 7,2% одиночек, 2,6% редуцированных, 72,8% односемейных, 14% расширенных и 3,3% многосемейных[3].

Другая модель свойственна большинству крестьянских хозяйств конца XVIII — первой половины XIX в.: близкий к 8 человекам размер дворохозяйства (с довольно широким размахом колебаний между хозяйствами, о чем говорит высокое значение стандартного отклонения) и количество семей на хозяйство, приближающееся к 2. Поскольку данная модель предполагала совместное проживание двух и более брачных пар, ее можно условно назвать общежительской. Таблица 35 демонстрирует именно такую модель, которой осознанно или неосознанно следовало каждое из 50 наиболее стабильных крестьянских хозяйств Кореньщины. В таблице 36 эта общая модель прослеживается в разные годы во всех трех крестьянских выборках. На фоне ее наблюдаются хаотические колебания, но и они в целом укладываются в общее русло.

В XIX в. общежительская модель была характерна для обширных регионов Российской империи. Именно ее описывают микроданные Питера Запа: в имении Мишино Рязанской губернии в период 1782–1858 гг. многосемейные хозяйства составляли от 75 до 82%, односемейные — от 6,7 до 12,2%, средний размер дворохозяйства в 1814–1858 гг. варьировал от 8 до 9,7 души[4]. В имении Суховарово Тверской губернии в 1816–1858 гг. на долю многосемейных дворов приходилось от 66 до 79,8%, односемейных — от 7,1 до 13,7%, средний размер хозяйства колебался от 8,2 до 9,1 человека[5]. Данные о структуре крестьянского двора в селе Петровское Тамбовской губернии, приведенные Стивеном Хоком, говорят о том же: в период с 1813 по 1856 г. доля многосемейных хозяйств изменялась от 78 до 45%, односемейных — от 8 до 20%, средний размер хозяйства — от 7,7 до 9 человек[6]. Аналогичные результаты получены и в совместном франко-российском проекте, который реализовали Ален Блюм, Александр Авдеев и Ирина Троицкая. В имении Выхино Московской губернии за период 1811–1858 гг. доля многосемейных хозяйств составляла в разные годы от 64,5 до 86,5%, простых семей — от 7 до 20,3%[7].Средний размер дворохозяйства в их выборке изменялся с 9 человек в 1816 г. до 12 в 1834 г. и до 7 в 1850 г., но в этом случае исследователи оперируют неоткорректированными данными, поэтому не исключено искажение средних значений за счет учета или неучета неоседлых, ненумерованных дворов и т.п. По агрегированным данным, приводимым Б. Н. Мироновым, в целом по Европейской России людность крестьянского двора составляла 8,4 человека[8].

При третьей поведенческой модели средний размер хозяйства оставался в пределах 6–7 человек, а доля многосемейных дворов не превышала 40%. Она была характерна для земледельческого населения, пользовавшегося относительной свободой или сочетавшего труд на земле с иными источниками дохода. Такая ситуация, видимо, наблюдалась у подданных имения Корень в 1740 г., у крестьян и мещан имения Зембин в 1795 г., а также у владельческой и чиншевой шляхты на землях имения Пырашевская Слобода в конце XVIII — начале XIX в. Для этой модели свойственны наличие в одном хозяйстве 1,4–1,6 нуклеарной семьи и его средний размер порядка 6–7 душ, а доля односемейных дворов выше 50%. Я предлагаю именовать ее сбалансированной (смысл такого названия будет разъяснен чуть ниже).

Имеются сведения о достаточно широком распространении и устойчивом бытовании третьей поведенческой модели в некоторых регионах Восточной Европы. В одной из своих публикаций я уже упоминал весьма интересные данные украинского исследователя Миколы Крикуна, представленные им для международного семинара по проблемам семейной структуры (Вена, ноябрь 2000 г.)[9]. Он провел статистическую обработку переписи населения в 28 униатских приходах Житомирского повета Киевского воеводства за 1791 г.[10] Материалы этой переписи охватывают 2903 двора в 6 местечках и 72 сельских поселениях повета. Детально проанализировав их семейную структуру, М. Крикун показал, в частности, что 56,5% из них состояли из простой семьи или одиночек, 8,1% представляли собой расширенное хозяйство и 35,3% — многосемейное. Средний размер дворохозяйства составил 6,6 человека, на это число приходилось 0,17 соседа и коморника, 0,32 наемного работника, без их учета размер хозяйства равен 6,1 человека. При среднем размере семьи в 4,2 человека на двор приходилось 1,55 семьи. Эти цифры удивительно близки к отраженным в инвентаре имения Корень за 1740 г. (см. таблицу 21).

В опубликованной на финском языке работе Матти Пооллаа «Институт семьи Восточной Карелии 1600–1900 гг.»[11] отмечается, что в этом регионе в 1760–1910-х гг. доля многосемейных дворохозяйств составляла от 39 до 57%, а их средний размер колебался от 6 до 9 человек. Для классической общежительской модели это слишком мало и скорее соответствует сбалансированной (точнее, говорит об их смешении).

В Эстонии во второй половине XVIII в. также широко существовала пропорция хозяйств, характерная для сбалансированной модели. В приходе Отепя на юге Эстонии в 1765 г. на крестьянский двор приходилось 6,8 человека. Хозяйства в составе одиночек, редуцированных и нуклеарных семей составляли 59,3%, расширенные — 6,2, многосемейные — 33,5%. На севере Эстонии, в приходе Карузе, в 1782 г. насчитывалось 54% односемейных (с одиночками) дворов, 14% расширенных и 32% многосемейных[12]. Обе пропорции опять-таки очень близки к данным кореньского инвентаря 1740 г. В еще одной эстонской микропопуляции, имении Пинкенхоф, та же пропорция в 1816 г. составляла соответственно 58 : 18,5 : 23,3, в 1850 г. — 49,9 : 23,3 : 26,6 (в обоих случаях учтены 124 двора)[13]. Согласно опубликованной Р. Уоллом сводке, в трех эстонских выборках 1850 г. (451, 388 и 165 дворов) пропорция составляла соответственно 52 : 17 : 31, 44 : 23 : 33 и 34 : 19 : 47. В выборке по имению Линден на территории Курляндии (современная Латвия, 92 двора) в 1858 г. зафиксирована пропорция 52 : 24 : 24[14].

В эстонских материалах есть дополнительная информация, которая проливает свет на механизм формирования этой поведенческой модели. Источники позволяют различать две категории наделов: одновладельческие и совладельческие. Первый вид надела, господствовавший на севере и островах, находился в полном распоряжении одного дворохозяйства и обрабатывался его членами с помощью батраков. О довольно большом количестве последних свидетельствует тот факт, что их использовали свыше 30% всех хозяйств, причем в 15,6% таких дворов работал одинокий батрак, в 16,1% — семья наемных работников. Представители экономически деградировавших хозяйств — бобыли-лострейберы являлись социальным аналогом белорусских кутников или неоседлых. Некоторые из них жили отдельно на окраинах деревни и соответствовали в данном случае скорее не кутникам, а халупникам и огородникам белорусских инвентарей. На характерном для большей части материковой Эстонии совладельческом наделе совместно жили члены 2–3 основных дворохозяйств и примерно 5 семей лострейберов. Первые из них также использовали батраков (13,8% — одиноких, 10,5% — семейных). Структура основного дворохозяйства на двух типах наделов в приходе Отепя заметно различалась: одновладельческие имели в среднем 26,7% односемейных дворов и 67,2% многосемейных (что вполне соответствует общежительской модели), совладельческие — соответственно 42 и 48,5%. Общая низкая доля многосемейных хозяйств в этом случае достигалась за счет лострейберов, имевших совершенно иную семейную структуру: 16,4% одиночек, 3,4% редуцированных семей, 73,3% односемейных, 14,9% расширенных и только 2,9% многосемейных дворов. Очевидно, что эстонские бобыли, как и белорусская безземельная шляхта, несмотря на разницу в их социальном статусе, одинаково придерживались малосемейной модели.

Сосуществование разных моделей поведения было характерно для части Австрии — района Тирольских Альп, где преобладали скотоводческие хозяйства. У горцев, населявших округ Виллгратен, в 1781 г. очень хорошо прослеживается корреляция между дворохозяйственной моделью и количеством скота. Если в среднем по выборке из 522 хозяйств пропорция трех типов составляла 60,6 : 21,6 : 17,8, то у тех 103 хозяйств, которые имели менее 5 голов скота, — 83,5 : 14,6 : 1,9 (классическая малосемейная модель); у 116 хозяйств, имевших от 7 до 9 голов, — 60,6 : 21,6 : 17,8 (сбалансированная модель); у 40 хозяйств, имевших 15 и более голов скота, — 24,6 : 27,9 : 47,5 (та же общежительская модель, что у русских крестьян)[15].

Очевидно, сбалансированная поведенческая модель представляла собой специфическое сочетание общежительской и малосемейной. В сельском обществе одновременно существовали семьи, ориентированные на один из этих крайних стилей поведения, но их соотношение не было произвольным. В целях совместного выживания и поиска экономически оптимальных условий они достигали баланса (в примерно равных пропорциях), при котором агрегированные статистики порождали характерные особенности промежуточной модели. Если популяция меняла поведение таким образом, что ее ориентированная на односемейность часть исчезала или переставала учитываться в качестве дворохозяев, характеристики оставшейся части становились общими, а популяция в целом приобретала черты общежительской модели.

В порядке эксперимента автор пересчитал результаты ревизии 1850 г. по Бытчанскому приходу, в которых доля неоседлых особенно велика, таким образом, что каждая семья неоседлых принималась за отдельное дворохозяйство. Хотя такой подход и не является методически корректным, он позволяет представить, как выглядела бы семейная структура, если бы эта категория населения продолжала вести полноценное хозяйство или учитываться наравне с прочими (подобно тому, как учитывались эстонские лострейберы). Результаты заслуживают того, чтобы привести их отдельной таблицей. Хозяйственная структура с учетом неоседлых не приводится, поскольку источники не позволяют проследить, в каких именно дворах они квартировали (таблица 37).

Т а б л и ц а 37. Семейная структура в Бытчанском приходе 1850 г. при разных способах подсчета

Из таблицы 37 можно увидеть, как при изменении критериев подсчета популяция, демонстрировавшая классические параметры общежительской модели, резко смещается в сторону сбалансированной, хотя и не вполне ее достигает. Этот пример, по моему мнению, наглядно демонстрирует механизм образования статистики, характерной для сбалансированной модели.

Видимо, общежительская модель поведения присутствовала в восточноевропейских популяциях постоянно: или как единственная или абсолютно доминирующая, или в виде одного из компонентов — и тогда вся популяция могла иметь черты сбалансированной модели. Если земледельческие хозяйства имели достаточную экономическую свободу, они неизбежно расслаивались на более и менее успешные. То, что присущие ей статистические параметры независимо друг от друга воспроизводились в этнически разных и территориально удаленных популяциях от Карелии до Украины, означает, что примерно равный баланс успешных (ориентированных на общежительскую модель) и неуспешных (склоняющихся в силу этого к индивидуалистической модели) хозяйств был весьма устойчив.

Это можно подтвердить оценками уровня имущественной дифференциации в разных регионах. В крупном имении Белыничи на востоке Беларуси, по оценке его владельца князя Огинского, в конце XVIII в. убогие крестьянские дворы составляли 39,9%, средние — 38,2, богатые — 21,9%[16]. В Логишинской волости имения Чемерин на Полесье в 1780 г. 21,2% хозяйств нуждались в помощи, чтобы дотянуть до нового урожая, 59,9% могли обеспечить себя и 18,9% имели излишки зерна[17]. Если взять за критерий количество запряжек, то в 17 имениях на востоке Беларуси, по данным инвентарей второй половины XVIII в., 32% хозяйств имели не более одной запряжки, 29% — две, 39% — три и более[18]. По государственным крестьянам в середине XIX в. есть данные, разграничивающие средние и зажиточные хозяйства, с одной стороны (те и другие при люстрации казенных имений зачислены в число тяглых, или полнонадельных), и все виды неимущих — с другой (сюда можно отнести полутяглые хозяйства, огородников и бобылей). В 1843 г. эти две категории составляли соответственно 64,2 и 35,8% государственных крестьян Минской губернии, 62,4 и 37,6% — по всей Беларуси. В 1854 г. их удельный вес слегка изменился: по Минской губернии — 66 и 34%, по всей Беларуси — 71,6 и 28,4%.[19] При всей относительности этих градаций они свидетельствуют, что количество хозяйств, поднявшихся выше среднего уровня и опустившихся ниже его, было сопоставимым (выражаясь языком математической статистики, распределение хозяйств по степени зажиточности подчинялось нормальному, или гауссову, закону).

Мировосприятие в этих двух слоях существенно различалось. Члены успешных, благополучных хозяйств видели ясную перспективу и стремились принять все меры к тому, чтобы обеспечить стабильность подрастающим наследникам. Их жизненное кредо хорошо отражает пословица из собрания А. Варлыги: Хто дбае, той і мае (кто старается, тот и имеет). В условиях барщины и при отсутствии рынка наемной рабочей силы такую стабильность обеспечивала только общежительская модель в ее классической форме, позволявшая поддерживать оптимальный баланс едоков и работников. Но этот способ хозяйствования не стоит идеализировать. Совместная жизнь родителей и взрослых сыновей, равно как и взрослых самодостаточных мужчин и женщин, не вполне соответствует инстинктивным программам поведения, предполагающим уход достигающих совершеннолетия отпрысков в самостоятельную жизнь (именно в этой врожденной программе психологи и этологи видят первооснову всем известной проблемы «отцов и детей», резко обостряющейся в «переходном возрасте» последних)[20].

Жить, десятилетиями преодолевая эту программу, можно было только в условиях постоянного психологического напряжения (не всегда осознаваемого) и при столь же постоянном присутствии элемента насилия. Все авторы, описывавшие многосемейное хозяйство, отмечали, что оно держалось только на безоговорочной власти главы хозяйства (которым мог быть отец или старший брат) и столь же безоговорочном подчинении остальных: Воля отца, матери или старшего дядьки, вообще самого старшего в семействе члена священна для всего семейства, без его воли ничего важного не бывает [21]. Другими словами, для противодействия одной врожденной программе задействовалась другая, столь же мощная — программа иерархического доминирования и подчинения, хорошо описанная этологами. Побочным эффектом было формирование с младенческих лет специфического психологического типа, или, в терминологии психоисториков, психокласса [22], в котором сочеталась глубокая внутренняя неуверенность, нереализованный потенциал агрессии, непреодолимая готовность подчиняться и в то же время склонность командовать, когда появлялась возможность. Сколь бы жесткой ни была иерархия, конфликты случались неизбежно. Няма той хаткі, каб не было звадкі (ссоры), — гласит еще одна поговорка из собрания А. Варлыги. Эта поведенческая модель в силу присущего ей психологического дискомфорта могла существовать только при дополнительной внутренней мотивировке — потребности иметь самодостаточное и эффективное хозяйство, переходящее от отцов к детям. Этнографические материалы конца XIX в. так описывают эту психологическую установку: Хорошая зажиточная семья понимает значение в сельском хозяйстве большого числа рабочих рук, почему и принимает всяческие меры против разделов. Раздел считается злом, к этому старики относятся весьма враждебно [23].

Если же крестьянское хозяйство опускалось в низший экономический слой, его поддержание любой ценой утрачивало свою привлекательность: Хто мала мая, той мала і дбая (кто мало имеет, тот мало и усердствует). Врожденная индивидуалистическая программа активизировалась и в своем крайнем проявлении могла привести к переходу на малосемейную модель поведения. Последствия этого тоже отмечены в этнографических очерках: Старшие члены семьи, выделившиеся уже со взрослыми сыновьями, еще перебиваются кое-как; но младшие, обремененные подростками, падают, бессилеют под тяжестью труда, в конце концов бросаются на посторонние заработки, сплав, и все хозяйство приходит в упадок [24].

Именно такие агонизирующие в экономическом или демографическом плане хозяйства часто фиксируются инвентарями как состоящие из одиночек или редуцированных семей. Можно полагать, что как раз эта категория регулярно пополняла прослойку захожих людей, благодаря которым за вторую половину XVIII в. обновилось около 30% населения Кореньщины. Многим удалось закрепиться на новом месте и образовать устойчивые хозяйства, просуществовавшие затем не менее столетия. Но некоторые не были столь успешны и продолжали поиски счастья на новом месте. К ним за это время присоединились и многие коренные жители. Они вряд ли поступили бы так, если бы с хозяйством все обстояло благополучно.

На последней стадии хозяйственного упадка члены деградировавшего хозяйства переходили в разряд кутников (неоседлых). Нередко в кутников превращались брачные пары с детьми или даже расширенные семьи, которые в иных условиях вполне могли бы вести самостоятельное хозяйство. Они вынуждены были ютиться в чужих домах, доставляя неудобство и себе, и хозяевам: Калі маеш у хаце вольны куток, дык пастаў барану, бо лепі будзя абыходзіць барану, як добрага кутніка. В отчете виленского губернатора за 1841 г. упоминается, что помещики обычно устраивают кутников и бобылей в те хозяйства, которые нуждаются в дополнительных рабочих руках, для использования их в качестве батраков[25].

Различие пропорции неоседлых в разных выборках в несколько раз свидетельствует о том, что вероятность лишиться собственного двора сильно зависела от местных условий. В инвентаре имения Красный Бор за 1841 г. огородники, халупники и иногда даже кутники фиксируются под отдельными номерами, но и в этом случае некоторые семьи, принадлежавшие к указанным категориям, пропущены. Всего в таком качестве упомянуты 15 семей, их население составило 62 человека (около 5% популяции). Средний размер семьи у них равен 4,1 человека. По Минской губернии в 1848 г. огородники составляли 2,2% населения помещичьих имений, неоседлые — 2%, по Беларуси в целом — соответственно 1,9 и 1%. В 1859 г. эти же показатели по Минской губернии находились на уровне 1,3 и 2,1%, по Беларуси — 1 и 4,1%. Среди государственных крестьян доля огородников и бобылей была выше: в 1854 г. — соответственно 6,2 и 7,6% по Минской губернии, 5,6 и 9,5% — по Беларуси[26]. Вместе с дворовыми людьми бобыли составляли в 1848 г. 7,9% сельского населения Минской губернии[27].

Еще ниже на шкале общественных ценностей находилась перспектива превратиться в наемного работника. Анализ ревизской сказки имения Красный Бор за 1834 г., в которой перечисляются работники, показал не только низкий удельный вес этой группы (1,6% населения, при этом использовали работников 10,5% хозяйств, на одно хозяйство в среднем приходилось 0,12 работника), но и позволил составить ее социальный портрет. Из 21 лица, определенного в ревизии как работники, одним оказался 9-летний внебрачный сын одинокой солдатки, 17 — юноши и девушки в возрасте от 14 до 20 лет, еще трое — юноши от 21 до 25 лет. Среди работников 3% насчитывали представители возрастной группы от 10 до 14 лет, 5,1% — от 15 до 19, 3,7% — от 20 до 24, 2% — от 25 до 30 лет. Достоверно установлено, что четырнадцать из них происходили из распавшихся хозяйств — были круглыми сиротами или имели вдовую мать и одного-двух младших братьев или сестер. Еще одна 14-летняя девушка по имени Франтишка Балцевич, возможно, происходила из полной семьи, в которой сын Франц соответствующего возраста отмечен как бежавший в 1831 г. Если эти Франц и Франтишка в действительности одно лицо, то девушка покинула отцовский дом и подвизалась в качестве работницы в другой деревне. Лишь 13-летний Петр Вашкевич, вероятно, был младшим сыном в полной семье Антона Вашкевича, но это можно предполагать лишь по совпадению имен, поскольку запись о его рождении в этой семье отсутствует, а в дальнейшем он стал примаком в другом хозяйстве. Единственным взрослым мужчиной среди работников был 48-летний холостяк Андрей Руцкий, имевший незамужнюю 39-летнюю сестру, которая в ревизской сказке упомянута как беглая.

В инвентаре 1841 г. фиксируется несколько большее количество наймитов — 43 (3,3% населения имения), которые использовались в 39 из 151 двора (25,8% всех дворов, в среднем на двор приходилось по 0,26 работника). Их социальный портрет аналогичен. Среди них два пожилых мужчины: 48-летний Игнат Михайлов, упомянутый без фамилии и поэтому неотождествленный (такие имя и фамилию имели три подходящих по возрасту мужчины, но все они отмечены в том же инвентаре как полноценные главы семей), и 50-летний Петр Домиников Руцкий, который ранее был женат, но жена его в ревизии 1834 г. упомянута как беглая. Ни детей, ни близких родственников он не имел. Столь же одиноким был 28-летний холостяк Войтех Балцевич. Работницами зафиксированы также 4 женщины в возрасте от 30 до 40 лет, из них две незамужние и две — вдовы, имевшие незаконных детей (что само по себе говорит об их маргинальном статусе). Все остальные работники находились в возрасте от 12 до 25 лет, ни в одной возрастной группе их доля не превышала 10%. Пятерых отождествить не удалось, из оставшихся 31 полными сиротами были 10, четверо имели вдовую мать, еще четверо, кроме того, — младших братьев и сестер. У троих мать вышла повторно замуж в другое хозяйство (один из них имел младших брата и сестру), у двух девушек были отец и мачеха, а также по одной сестре. В одном случае 15-летняя Анна Клементович имела мать и отца, но была их единственным ребенком, а само хозяйство явно находилось в коллапсе, поскольку родители в инвентаре пропущены. Семья, в которой родилась 21-летняя Анна Руцкая, относилась к категории огородников или халупников — у них не было ни полевого надела, ни домашних животных. Еще двое, 18-летний Петр и 16-летняя Екатерина Кишкурно, вышли из семьи кутников, в которой остались их родители и две младшие сестры.

Из всех 43 наемных работников лишь 4 происходили из полноценных хозяйств, но и их нельзя отнести к процветающим. Хозяйство, из которого ушел в работники 17-летний Георгий Щербович, включало кроме него 10 человек (его родителей, трех братьев и сестру, родную тетку и двоюродную тетку с двумя детьми). Обеспеченность скотом указывает на весьма скромный достаток: одна корова, а из двух волов один значится как скарбовый (казенный) — вероятно, взят в кредит или в качестве безвозмездной помощи. У 14-летней Малгожаты Жолнерович были отец, мать, пять сестер и два брата — 9 и 2 лет. В хозяйстве имелась пара волов и одна корова. 25-летний Ефим Лис ушел в работники из двора, где кроме него остались 10 человек (две полных, неполная семья и одиночка), на всех тоже приходилась пара волов и одна корова. У 19-летнего Петра Шульговича, помимо матери и женатого брата с двумя детьми, оставались еще три брата и сестра. На всех были 2 коня и 1 корова.

Количество наемных работников в имении Красный Бор, судя по всему, было достаточно типичным для Беларуси. Аналогичные данные имеются по ряду имений второй половины XVIII в. В радзивилловских имениях западной Беларуси (Чернавчицы, Радзивилмонты) наемным трудом пользовались 11–12% хозяйств, в Копыльском графстве — 16,8%, в принадлежавших Огинским имениях Тетерин и Круглое на востоке — соответственно 21,7 и 24,7%[28]. Как и в случае с Кореньщиной в 1834 и 1841 гг., разница вполне может объясняться степенью полноты учета. Вероятно, и категория населения, из которой рекрутировались наймиты, была аналогичный. Любопытно, что в Англии число хозяйств, использовавших наемную рабочую силу, составляло 28,5%, что не намного превышало этот показатель в Беларуси. Но число работников на одно такое хозяйство было гораздо выше. В результате наемные работники составляли 13,4% всей популяции — примерно в 5 раз больше, чем на Кореньщине[29]. Похожая картина наблюдается в середине XVIII в. в провинции Оверийссел в Нидерландах — слуг использовало в среднем каждое третье хозяйство, при этом 7,5% хозяйств имели 3 и более слуг. В другой выборке работники использовались в 17,6% хозяйств и составляли 5,9% популяции[30].

В Беларуси дети из благополучных хозяйств, равно как и женатые взрослые мужчины, практически никогда не становились наемными работниками. Работа по найму явно расценивалась как крайний выход из тупиковой ситуации или даже как симптом жизненного краха. В этом проявляется кардинальное отличие от западноевропейской единонаследной системы, в которой нередко все дети, кроме наследника, проходили через стадию работы по найму. По приводимым Дж. Хайналом переписным данным, в Дании в 1787 и 1801 гг. пропорция работников среди юношей в возрасте 15–19 лет находилась на уровне 52%, в возрасте 20–24 лет — 56, в возрасте 25–29 лет — 43%. У девушек в тех же возрастных группах она составляла соответственно 50, 51 и 28%. Среди мужчин старше 40 лет доля наемных работников снижалась до 5–6%, среди женщин — до 2–5%. В Англии XVII–XVIII вв. в возрастной группе 15–19 лет работали по найму 35% юношей и 27% девушек, в возрасте 20–24 лет — 30 и 40%, в возрасте 25–29 лет — по 15%[31]. В Австрии действовала аналогичная практика. В XVIII в. доля работников в возрастной группе от 10 до 19 лет (по всему населению, включая городское) насчитывала 25,3%, от 20 до 29 лет — 42,4%. В XIX в. эти же цифры составляли 28,1 и 37,3%[32].

Как уже не раз отмечалось, такая практика позволяла односемейному хозяйству нанимать недостающие рабочие руки на стороне. Это также представляло собой известный компромисс, поскольку хозяева в данной ситуации вынужденно делили кров (а обычно и пищу) даже не с родственниками, а с чужими людьми. Но в целом в психологическом плане хозяева испытывали меньше неудобств, поскольку работники не имели права голоса в общих делах, с их мнением можно было не считаться. В таких условиях малосемейной модели поведения могла придерживаться и успешная, зажиточная часть популяции. При вышеупомянутых переписях населения Дании семьи хозяев и работников, живущие на одной ферме, обычно учитывались раздельно, как самостоятельные хозяйства, притом и те, и другие состояли преимущественно из одной брачной пары.

В Восточной Европе малосемейная модель оказывалась привилегией низшего слоя — тех, кому не было смысла держаться за недвижимость и терпеть ради этого психологические неудобства. Это не означает, что односемейные дворы принадлежали исключительно представителям этой социальной группы. Общежительская модель также давала индивиду возможность ощутить себя единственным хозяином в собственном доме, но лишь на определенных стадиях жизненного цикла — чаще всего в тот период, когда старший сын находился в возрасте от 12 лет до женитьбы. В эстонском обществе, где низший слой имел собственное название и фиксировался социальными нормами, мы легко можем различить среди односемейных хозяйств те, которые временно проходили односемейную фазу классического цикла, и те, для которых эта форма была основной. Первые, видимо, преимущественно формировали 42-процентную группу односемейных среди совладельческих хозяйств, вторые — 73-процентную группу односемейных среди лострейберов. Аналогичное различие можно провести между индивидуальными дворохозяевами среди арендной и чиншевой шляхты в имении Пырашевская Слобода. Но во многих случаях социальные группы, занимавшие нишу лострейберов и арендаторов, внешне не отличаются от держателей благополучных хозяйств. В инвентаре помещичьего имения и те, и другие могут выступать как полноправные подданные, и у нас нет средств установить, что одни из них унаследовали свой надел от деда и прадеда и собираются передать внукам, другие же живут по принципу: продержаться до урожая — а там видно будет.

К сожалению, непостоянство обитания второй категории крестьян не позволяет построить надежную модель-реконструкцию их жизненного цикла за длительный период. Поэтому предположение о том, что на стадии кризиса своих хозяйств они начинали ориентироваться на малосемейную модель поведения, остается недоказанным. Но по-иному трудно объяснить тот факт, что у включенных в реконструкцию хозяйств на протяжении 1760-х — 1780-х гг. в среднем оказывается по 4 мужчины, а для популяции в целом инвентари фиксируют 3,1. Если у устойчивых хозяйств, отобранных для реконструкции жизненного цикла, этот показатель был выше среднего, то у какой-то части популяции он должен быть ниже — порядка 2–2,5 мужчины на хозяйство, или 4–5 душ обоего пола. Такой размер дворохозяйства характерен именно для малосемейной модели.

Видимо, в XVI в. малосемейная модель преобладала на всей территории Великого Княжества Литовского и Европейской России. Данные о структуре дворохозяйства по Беларуси и Новгородской земле, приведенные автором во второй части книги, говорят о только начинающемся формировании сбалансированной модели. Ее становление и дальнейшая эволюция в сторону общежительской модели прослеживается затем по отрывочным сведениям. Подсчеты по новгородским и псковским писцовым книгам 1580-х — 1640-х гг. дают средний размер хозяйства примерно в 6,4 человека (данные охватывают 4242 двора в 1620-е гг. и 7401 двор в 1646 г.). Односемейные и многосемейные дворы составляли в 1620-е гг. соответственно 59,6 и 38,7 %, в 1646 г. — 69 и 22,5 %. Эти цифры свидетельствуют в пользу преобладания сбалансированной модели. К 1678 г. доля односемейных хозяйств снижается до 49,4%, а доля многосемейных возрастает до 43% (информация по 10436 дворам)[33]. У монастырских крестьян Вологодской губернии в 1678 г. простых и многосемейных дворов насчитывалось 58,5 и 33,9%, но к 1717 г. цифры изменились на почти противоположные — 39,3 и 53,7% (данные охватывают 1000 дворов в 1678 г. и 428 дворов — в 1717 г.)[34]. Таким образом, у российских крестьян в конце XVII — начале XVIII в., как раз во время формирования жесткой крепостнической системы, наблюдается переход на общежительскую модель, что вряд ли является простым совпадением.

Среди городского населения России доминировала сбалансированная модель: по сохранившимся материалам переписей десяти уездных городов (Белева, Боровска, Вятки, Зарайска, Малоярославца, Рязани, Торопца, Тулы, Углича, Устюжны) за период с 1710 по 1720 г. среди 6719 хозяйств пропорция трех основных типов составила 54,2 : 12 : 33,8, а средний размер хозяйства — 5,7 человека (при размахе вариаций от 4,6 до 7,2)[35].

Более поздние данные по территории Великого Княжества Литовского ограничиваются несколькими подсчетами, результаты которых свидетельствуют о сосуществовании разных поведенческих моделей. Разница по отдельным имениям могла быть огромной. Так, в 1770-е — 1780-е гг. в одном из ключей имения Тимковичи (центр Беларуси) на двор приходилось 4,4–4,5 человека, в одном из ключей Берестейской экономии (юго-запад) — 4,9, в имении Смедынь на Полесье — 6,3, в имении Дубровно на самом востоке — 7,1. Но в поднепровском Быховском графстве в 1796 г. на двор приходилось уже 8,1 человека, а в имении Друя на северо-западе в 1793 г. — 8,5 человека[36]. Поэтому сильно расходятся агрегированные данные разных исследователей. А. М. Карпачев и П. Г. Козловский по 58 инвентарям второй половины XVII – XVIII в. насчитали в 766 населенных пунктах 10235 дворов и 68370 жителей, что дает 6,7 человека на двор[37]. По общему впечатлению П. Г. Козловского, в мирное время размер хозяйства был близок к 7 человекам, а после демографических кризисов середины XVII и начала XVIII в. снижался до 5 человек[38]. По данным З. Ю. Копыского, в 1238 хозяйствах 70 населенных пунктов насчитывалось 7608 душ, или 6,2 на двор[39]. Такой размер двора (даже с поправкой на возможный недоучет) характерен для сбалансированной модели. Но Ю. Можи по 15 инвентарям Беларуси и Литвы 1725–1808 гг. насчитал в 414 селениях 4370 дымов (дворов) и 34950 человек, т. е. 8 душ на двор[40]. Это говорит в пользу того, что общежительская модель в конце XVIII в. была уже достаточно массовым явлением.

Теперь можно дать объяснение тому факту, что произвольная выборка наиболее устойчивых хозяйств оказалась непредставительной для всей кореньской популяции второй половины XVIII в. и представительной — для первой половины XIX в. После установления российского господства на Беларусь была распространена наиболее жесткая форма крепостного права, сложившаяся к тому времени в России. Свободные переходы из одного имения в другое практически прекратились. Помещики ввели жесткий социальный контроль, регулируя разделы крестьянских хозяйств по своему усмотрению. Это диктовалось очевидным стремлением землевладельцев сохранить максимальную стабильность хозяйств своих подданных. Если ранее только успешные, ориентированные на долгосрочность хозяйства сознательно шли на психологические неудобства, чтобы отсрочить раздел, то теперь помещики стали требовать этого от всех крестьян — в том числе и тех, кто не имел к этому внутренней мотивации.

Резкое изменение семейной структуры имения Зембин ко времени перехода от И. Хребтовича к новому владельцу И. Лиходзиевскому в 1811 г., видимо, является примером того, насколько эффективным мог быть социальный контроль. Нечто подобное, но не в такой резкой форме имело место и после пожалования имения Красный Бор И. Неплюеву и замены в нем чинша барщиной. В Бытчанском приходе, представлявшем собой часть огромного Борисовского староства, уже к концу XVIII в. семейная структура точно соответствовала общежительской модели. Надо полагать, что социальный контроль эффективно проводился администраторами староства еще до присоединения к России. В начале XIX в. эта практика стала повсеместной, и основная масса крестьянских хозяйств независимо от их экономической эффективности и планов на будущее вынуждена была придерживаться оптимальной пропорции едоков/работников. Те же, кто терпел в своей хозяйственной деятельности полный крах, переходили в категорию неоседлых или огородников. Хозяйственные инвентари часто вовсе перестают их учитывать, а ревизские сказки приводят общим списком, который не позволяет установить, в каких дворах и в каком составе они реально проживали. Таким образом, эта категория населения выпадает из подсчетов дворохозяев, и ее семейная структура (по-прежнему ориентированная на нуклеарную семью) больше не воздействует на сводную статистику как понижающий фактор.

Любопытно, что у мелкой шляхты имения Пырашевская Слобода, в массе своей не получившей подтверждения российского дворянства и впоследствии переведенной в податные сословия, наблюдается переход от малосемейной к сбалансированной модели. Он затронул арендаторов и чиншевиков примерно в одинаковой степени. Видимо, это говорит о том, что часть из них продолжала стойко придерживаться ориентации на односемейное хозяйство, а часть начала воспроизводить модель поведения, господствующую у соседних крестьян (от которых мелкая шляхта практически не отличалась ни по уровню жизни, ни по характеру деятельности).

Аналогичный процесс прослеживается у венгерских крестьян во второй половине XVIII в.[41] Микроданные по трем выборкам за 1747 г. (соответственно 105, 98 и 140 дворов) фиксируют выраженную малосемейную модель поведения. Средний размер хозяйства составлял от 4,6 до 4,8 человека, с учетом наемных работников и приживальцев — от 5,1 до 5,6. На хозяйства в составе одиночек и нуклеарных семей приходилось от 75 до 87%, на расширенные — от 6 до 8, многосемейные — от 7 до 17%. В двух выборках за 1769 и 1762 гг. (190 и 173 двора, первая из них соответствует третьей выборке за 1747 г.) картина уже несколько иная: средний размер хозяйства равен 5,3 и 5,9 человека, с работниками и приживальцами — 6,3 и 6,2. Хозяйства из одиночек и нуклеарных семей составляли 80 и 57 %, расширенные — 6 и 10, многосемейные — 14 и 32%. На конец ХVIII — начало XIX в. есть данные по двум другим выборкам: по одной — за 1792 и 1804 гг. (82 и 91 двор), по второй — только за 1792 г. (122 двора). На двор приходилось соответственно 5,5, 5,8 и 5,8 человека, с работниками — 5,8, 6,2 и 6,1, семейную структуру отражают 73, 55 и 46% односемейных, 5, 9 и 15% расширенных, 21, 36 и 39% многосемейных хозяйств. Аналогичные данные есть и по еще одной выборке за 1816 г. Все эти цифры отражают практически завершившийся переход к сбалансированной модели.

В Восточной Европе этот переход произошел гораздо раньше — в XVI–XVII вв. На протяжении второй половины XVIII в. сбалансированная модель уступала место общежительской, но кое-где (в Эстонии, Карелии) сохранялась в течение всего XIX в.

[1] Чаянов А. В. Бюджет крестьянского хозяйства // Очерки по экономике трудового сельского хозяйства. — М., 1924. С. 76—93. Недавнее переиздание этой работы см.: Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство: Избр. труды. — М., 1989. С. 90—109.

[2] Исследование осуществлялось при финансовой поддержке Белорусского республиканского фонда фундаментальных исследований, договор № Г00Р-005. В работе над проектом в разное время участвовали В. В. Адамчик, В. Н. Веревкин, Ю. Л. Заранко, К. А. Карчевский, И. С. Ляльков, А. В. Метельский.

[3] Wall R. Zum Wandel der Familienstrukturen im Europa der Neuzeit // Historische Familienforschng. Ergebnisse und Kontroversen. Michael Mitterauer zum 60. Geburtstag / Herausgeben von Josef Ehmer, Tamara K. Hareven und Richard Wall. — Frankfurt; N. Y., 1997. P. 280.

[4] Czap P. The perennial multiple family household, Mishino, Russia, 1782—1858 // Journal of Family History, 7 (1982). P. 5 — 26; Czap P. “A large family: the peasants’ greatest wealth”: serf households in Mishino, Russia, 1815—1858 // R. Wall (ed.), in collaboration with J. Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. — Cambridge, 1983. P. 105—151.

[5] Czap P. “A large family: the peasants’ greatest wealth”: serf households in Mishino, Russia, 1815—1858 // R. Wall (ed.), in collaboration with J. Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. P. 128—129, 147.

[6] Hoch S. Serfdom and social control in Russia: Petrovskoe, a village in Tambov. — Chicago, 1986. Русский перевод: Хок С. Л. Крепостное право и социальный контроль в России: Петровское, село Тамбовской губернии. — М., 1993.

[7] Avdeev A., Blum A., Troitskai I. La nuptialite en Russie avant le reforme de 1861 (une etude sur 3 villages de la region de Moscou). The paper presented for the European Population Conference. The Hague, 30 August — 3 September 1999; Blum A., Troitskaya I., and Avdeev A. Family, marriage and social control in Russia — Three villages in Moscow region // M. Neven and Catherine Carpon (eds.). Family Structures, Demography and Population. A Comparison of Societies in Asia and Europe. — Liége, 2000. P. 88—92.

[8] Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи и правового государства. Т. 1. С. 225.

[9] Носевич В. Л. Еще раз о Востоке и Западе: Структуры семьи и домохозяйства в истории Европы // Круг идей: Историческая информатика в информационном обществе: Труды VII конференции Ассоциации «История и компьютер». — М., 2001. С. 15—38.

[10] Центральный государственный исторический архив Украины в Киеве. Ф. 8. Оп. 1. Ед. хр. 15. Л. 147—904об.

[11] Pöllä М. Vienankarjalainen perhelaitos 1600—1900. — Helsinki, 2001.

[12] Палли Х. Население крестьянского домохозяйства (дворохозяйства) в Эстонии в XVII—XVIIІ веках // Социально-демографические процессы в российской деревне (XVІ — начало ХХ в): Материалы ХХ сессии Всесоюз. симпозиума по изучению проблем аграрной истории. Вып. 1. — Таллин, 1986. С. 48—56.

[13] Wetherel C. and Plakans A. Borders, ethnicity, and demographic patterns in the Russian Baltic provinces in the late nineteenth century // Continuity and Change, 14 (1999). P. 33—56.

[14] Wal R. Zum Wandel der Familienstrukturen im Europa der Neuzeit // Historische Familienforschng. Ergebnisse und Kontroversen. Michael Mitterauer zum 60. Geburtstag. P. 276—277.

[15] Schmidtbauer P. The changing household: Austrian household structure from the seventeenth to the early twentieth century // R. Wall (ed.), in collaboration with J Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. P. 364.

[16] ГГИАЛ. Ф. 1177. Оп. 1. Ед. хр. 2350. Л. 34—35; Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 1. С. 225.

[17] Библиотека Польской академии наук в Кракове. Отдел рукописей. Ед. хр. 4446; Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 1. С. 224.

[18] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 1. С. 222.

[19] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 1. С. 329.

[20] См. об этом: Дольник В. Р. Непослушное дитя биосферы. Беседы о поведении человека в компании птиц, зверей и детей. — 3-е изд., доп. — СПб., 2003. С. 125—127 и др.

[21] Довнар-Запольский М. В. Очерки семейного обычного права крестьян Минской губернии // Этнографическое обозрение. М., 1897. №1. С. 94.

[22] О понятии психокласса как общности людей, в процессе формирования своей психики (прежде всего в младенчестве и раннем детстве) испытавших одинаковые воздействия со стороны взрослых, см.: DeMause L. The Psychogenic Theory of History // The Journal of Psycohistory. 4 (1977). P. 253—267. На русском языке см.: Демоз Л. Психоистория. — Ростов н/Д, 2000. С. 183, также с. 140—141 и др.

[23] Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей. Т. IX: Верхнее Поднепровье и Белоруссия. С. 147.

[24] Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей. Т. IX: Верхнее Поднепровье и Белоруссия. С. 148.

[25] Улащик Н. Н. Предпосылки крестьянской реформы 1861 г. в Литве и Западной Белоруссии. — М., 1965. С. 201.

[26] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 1. С. 327, 329.

[27] Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба. Минская губерния. Ч. 1. С. 637—638.

[28] Козловский П. Г. Крестьяне Белоруссии во второй половине XVII—XVIII в. (по материалам магнатских вотчин). — Мн., 1969. С. 155, 157; Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 1. С. 226—228.

[29] Laslett P. Mean household size in England since the sixteen century // P.Laslett and R.Wall (eds.). Household and Family in Past Time ... — Cambridge, 1972. P. 152.

[30] Van der Woude A. M. Variations in the size and structure of the household in the United Provinces of the Netherlands in the seventeenth and eighteenth centuries // R. Wall (ed.), in collaboration with J. Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. P. 307, 314.

[31] Hajnal J. Two kinds of pre-industrial household formation systems. In: R. Wall (ed.), in collaboration with J. Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. P. 94.

[32] Schmidtbauer P. The changing household: Austrian household structure from the seventeenth to the early twentieth century // R. Wall J. Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. P. 358.

[33] Александров В. А. Типология русской крестьянской семьи в эпоху феодализма // История СССР. 1981. № 3. С. 83; Кох О. В. Крестьянская семья // Аграрная история Северо-Запада России XVII века (население, землевладение, землепользование) / Под ред. А. Л. Шапиро. — Л., 1989. С. 56—58.

[34] Бакланова Е. Н. Крестьянский двор и община на русском Севере: конец XVII — начало XVII в. — М., 1976. С. 37—38.

[35] Kaiser D. H. Urban household composition in early modern Russia // Journal of Interdisciplinary History, 23 (1992). P. 39—71; Он же. The seasonality of family life in Early Modern Russia // Forschungen zur osteuropäischen Geschicte, 46 (1992). P. 21—50; Он же. Возраст при браке и разница в возрасте супругов в городах России в начале XVIII в. // Сословия и государственная власть в России. XV — середина XIX в.: В 2 ч. Ч. 2. — М., 1994. С. 225—237.

[36] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 1. C. 235.

[37] Карпачев А. М., Козловский П. Г. Динамика численности населения Белоруссии во второй половине XVII — XVIII в. // Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы, 1968 год. — Л., 1972.

[38] Козловский П. Г. Крестьяне Белоруссии во второй половине XVII—XVIII в. (по материалам магнатских вотчин). С. 34.

[39] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 1. C. 185.

[40] Morzy J. Kryzys demograficzny na Litwie i Białorusi w 2 połowie XVII wieku. — Poznań, 1965. S. 132, tabl. 13.

[41] Andorka R. and Farago T. Pre-industrial household structure in Hungary // R. Wall (ed.), in collaboration with J. Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. P. 281—307.