Миграции и разделы

Демографический рост оказался серьезным вызовом, требовавшим от общества должного ответа. На уровне отдельной семьи этот вызов ощущался далеко не всегда: случайности репродуктивных исходов приводили к тому, что на фоне общего роста населения некоторые хозяйства оставались без наследника и вынуждены были принимать примаков либо вовсе исчезали. Те, кто имели единственного сына, тоже не испытывали никаких проблем. Но в большинстве случаев предстояло решать проблему постоянного размера надела при возрастающем числе членов хозяйства. Возможных вариантов решения этой проблемы было четыре:

– уход избыточного населения в города или переселение в другие регионы;

– совместное хозяйствование;

– раздел и дробление надела между наследниками;

– аренда и покупка новых земель по мере разрастания семьи.

Первый из этих вариантов очень сложно проследить на микроуровне, поскольку без ревизских сказок и аналогичных им учетных документов установить точное число покинувших популяцию невозможно. При сплошном анализе архивных фондов, отражающих миграции (выдачу паспортов и разрешений на переселение), можно было выбрать факты, относящиеся к исследуемому объекту. Но во многих случаях такие документы откладывались на губернском уровне, что превращает эту задачу в поиск иголки в стоге сена. Поэтому ступень миграции из деревни приходится рассматривать на макроуровне.

В. П. Панютич, пытаясь подтвердить тезис классиков марксизма об обязательном присутствии на начальной стадии развития капитализма так называемого скрытого аграрного перенаселения, пришел к следующим выводам. По оценкам российских статистиков конца XIX в., один взрослый работник мог обработать за год в среднем 2,3 дес. посевной площади, при выращивании трудоемких культур (лен, картофель, овощи) на каждые 2 дес. требовался дополнительно еще один работник. Если сопоставить эти цифры с общей площадью посевов и количеством трудоспособного населения, получалось, что в 1890 г. примерно треть работников (32,7%) были «лишними» — их наличие не было обязательным для того, чтобы обработать всю землю[90]. Эти подсчеты не лишены интереса, но нужно помнить, что смысл существования людей, пусть даже в трудоспособном возрасте, не сводился к тому, чтобы вспахать и засеять всю имеющуюся землю. Время, уделяемое этой процедуре, определялось еще и чаяновской мерой самоэксплуатации, вследствие чего излишек рабочей силы, объективно существовавший в деревне, субъективно мог вовсе и не ощущаться или ощущаться в гораздо меньшей степени.

Видимо, этим отчасти объясняется тот факт, что пореформенные белорусские крестьяне поначалу демонстрировали сравнительно низкий уровень мобильности на общем фоне Европейской России. При том, что население 5 белорусских губерний составляло 7,5% населения этой части империи, среди отходников белорусы составляли только 5%. В 1880-е гг. в белорусских губерниях на 1000 человек сельского населения ежегодно бывало востребовано 48 временных паспортов и отпускных билетов, тогда как в среднем по Европейской России — 69. В 1890-е гг. эти показатели составили соответственно 62 и 83[91]. Внутри Беларуси В. П. Панютич выделил 6 зон с разной интенсивностью и направлениями отходничества. Наиболее интенсивным оно было в уездах Подвинья, прилегающих к Латгалии, — 68 отходников в год на 100 крестьянских дворов. В других регионах число отходников на 100 дворов составляло от 24 до 57, причем территория Кореньщины попадает в регион, где их число было наименьшим[92].

Менее интенсивным был и отток населения в города. В 1866 г. выходцы из крестьян насчитывали всего 3,4% городского населения Беларуси, или 0,5% самого крестьянского сословия. На момент переписи 1897 г. в городах Беларуси постоянно проживали 2,5% лиц, принадлежавших к указанному сословию, при этом они составляли 19,1% населения городов. В Минской губернии данный показатель был самым низким — 16,3%, тогда как в целом по Европейской России выходцы из сельских сословий составляли в то время 43% городского населения. По мнению В. П. Панютича, большую роль играло слабое развитие фабрично-заводской промышленности (но тут сложно разобрать, что было причиной, а что следствием), а также сильная конкуренция со стороны евреев, преобладавших среди населения белорусских городов и местечек. Удерживаемые там своей принадлежностью к мещанскому сословию, а также чертой оседлости, которая не позволяла им расселяться в собственно российские города, евреи заполняли все вакансии, на которые могли бы рассчитывать выходцы из белорусской деревни и которые беспрепятственно заполнялись русскими крестьянами в городах Европейской России[93].

Закрепиться в городе можно было, только владея каким-то ремеслом. Для этого требовалось образование, превышающее уровень сельской школы. Чтобы получить его, следовало отрядить своего отпрыска в городское четырехклассное училище, откуда можно было поступить, например, в учительскую семинарию и приобрести профессию сельского учителя. Другие училища, дающие профессию телеграфиста или кузнеца, были платными, и решиться на такой расход мог не просто зажиточный, но и особо склонный к новациям хозяин. По свидетельству Н. Улащика, даже в зажиточной Вицковщине детей начали отдавать в городскую науку только после 1905 г., и до революции из 18 хозяйств в город перебрались 7 человек. На Кореньщине, по данным переписи 1917 г., отсутствующими помимо службы в армии значились всего 6 взрослых мужчин на надельных землях и 3 — на купчих (см. таблицу 53). Видимо, все или часть из них работали в городе.

Белорусские крестьяне также не слишком активно использовали возможность для переселения в другие регионы России, где евреи вовсе не проживали. Эта возможность стала более-менее реальной с 1881 г. и особенно с выходом закона «О переселении сельских обывателей и мещан на казенные земли» от 13 июля 1889 г., который позволил крестьянам перебираться на новое место без санкции сельского общества. Правда, в 1892 г. выдачу разрешений на переселение временно приостановили[94]. К началу 1897 г. за пределами Минской губернии обитали 4,3%, а за пределами всех 5 западных губерний — 6% их уроженцев, притом далеко не все из них были крестьянами. В Сибири их насчитывалось еще очень немного — 33,9 тыс. (6,6% от всех покинувших эти губернии). В целом по Европейской России за пределами родных губерний жило 7,8% населения, по всей империи — 9,4%[95].

В 1896 г. в связи с началом широкого освоения районов Сибири, прилегающих к Сибирской железной дороге, выдача разрешений на переселение возобновилась, а порядок их получения еще более упрощался. С этого времени поток переселенцев в Сибирь стал нарастать. В течение 1896–1899 гг. туда переселились 66,9 тыс. крестьян из западных губерний, но 14,3% вернулись назад. В 1901–1905 гг. число переселенцев из этих же губерний составило еще 72,8 тыс., но 11,3% из них тоже не смогли устроиться на новом месте. Основную массу отъезжающих (более 70%) представляли выходцы из восточных регионов — Могилевской и белорусской части Витебской губернии[96].

К началу ХХ в. отток избыточного населения из белорусской деревни стал уже ощутим на местном уровне, но отчасти чиновники, видимо, выдавали желаемое за действительное. Согласно рапорту борисовского уездного податного инспектора от 2 декабря 1901 г., за 4 предыдущих года естественный прирост населения Гайно-Слободской волости составил 3,9%, но в связи с начавшимся значительным переселением в Сибирь общее количество дворов якобы не увеличивалось, а даже сокращалось. Действительно, если в 1884 г. в Гайно-Слободской волости было 906 дворов (см. таблицу 54), то, согласно рапорту 1901 г., их осталось 868, в среднем на двор приходилось 13,4 дес. земли[97], что намного выше средних показателей по белорусским губерниям (они составляли около 10 дес. на двор[98]). Но похоже, что эти данные попросту фиктивны. По сведениям такого же рапорта на 1 января 1909 г., население волости насчитывало уже 11146 человек, количество дворов составляло 1279, а их обеспеченность землей — чуть менее 9 дес. на двор[99]. Признание достоверными обеих цифр численности населения, за 1901 и 1909 гг., означало бы 40-процентный прирост за 8 лет между ними, что маловероятно как на общегубернском фоне, так и с учетом продолжавшегося переселения, которое как раз в конце 1900-х гг. достигло своего максимума.

Число мигрантов из западных губерний в 1907–1909 гг. составило почти 250 тыс. За последующие 5 лет, с 1910 по 1914 г., их было только 87 тыс. Назад в период с 1907 по 1914 г. вернулись 10,9%, в том числе в годы, последовавшие за пиком эмиграции (в 1910 и 1911), количество возвращающихся составляло 37,2% от числа уезжающих. Многие возвращались не в родные места, а оседали в городах, превращаясь в профессиональных батраков[100].

Спад объясняется тем, что и на новом месте условия оказались не завидными. В среднем на одну переселенческую семью из Беларуси припадало всего 6 дес. земли. К тому же для обустройства требовались гораздо большие средства, чем те, которыми располагали новоприбывшие. Средняя выручка от земли, проданной ими на родине, составляла порядка 200–250 руб., тогда как стоимость полного обустройства оценивалась на менее чем в 450 руб.[101]

В итоге за 33 года в переселенческом движении с разным успехом приняли участие около 438 тыс. белорусских крестьян, т. е. 9% от общего числа (около 4,6 млн.) таких переселенцев из европейских губерний России[102]. Так что в конце концов удельный вес белорусов среди мигрантов превысил их долю в населении Европейской России, но это произошло лишь в начале ХХ в.

Как минимум два хозяйства Кореньщины делегировали своих представителей на заработки в Америку. Глава одного из них, Антон Иванов Лис из Козырей, имел несколько сыновей, что позволяло ему обходиться без батраков, несмотря на большое хозяйство — не менее 4 коней, конная молотилка. Один из младших, Иосиф, родившийся около 1890 г., незадолго до революции уехал в штат Иллинойс. Деньги на дорогу (около 300 руб.) ему собрали всей семьей. После революции он не вернулся домой и остался жить в Америке. По окончании Второй мировой войны от него пришло письмо, но родственники не решились вести переписку с заграницей, и связь оборвалась.

В источниках советского времени упоминается также, что побывал в Америке и вернулся в 1920-е гг. Иван Игнатович Батура из Нового Чернева. Ранее, еще в 1900-е гг., в Америке провел 9 лет и вернулся с заработанными деньгами Франц Фалей из Больших Укропович. Этот случай хотя и не относится к территории Кореньщины, но к нему имели отношение ее уроженцы — Иван, Антон и Петр Адамовы Щербовичи из деревни Громница. Кроме того, случай очень интересен сам по себе.

В 1918 г. братья Щербовичи арендовали на 3 года участок в 30 дес. с постройками, принадлежавший жителям Больших Укропович Николаю Семенову и Михаилу Николаеву Фалеям. По истечении срока аренды в 1922 г. они отказались возвращать землю законным владельцам. Те обратились в волостной суд. В их заявлении указывается, что вследствие недостатка надельной земли они в свое время отправили одного члена семьи, Франца Фалея, на заработки в Америку. Там он провел около 9 лет, причем, как говорится в заявлении, первое время, не зная чуждых ему языка и обычаев, перенес много горя и страданий, а затем, работая без устали, скопил немного денег и возвратился домой. На эти деньги семья в 1911 г. купила около 80 дес. земли. Однако, чтобы обустроить их и возвести необходимые постройки, пришлось влезть в долги и даже продать часть скота, причем около 40 дес. оказались непригодными к обработке и остались под дерном. Большая часть оставшегося участка была отдана в аренду братьям Щербовичам, чтобы расплатиться с долгами. Теперь же Щербовичи, имевшие около 15 дес. собственной земли в Громнице, отказались вернуть не только землю, но и молотилку, оставшуюся после Франца Фалея.

Время наложило свой неповторимый отпечаток на этот конфликт. Суд, состоявшийся 7 сентября 1922 г., исходил из революционного принципа: землей может владеть лишь тот, кто ее обрабатывает. Поэтому суд принял решение вернуть Фалеям постройки и молотилку, но в иске о земле отказать, так как у них имеется еще 60 дес., которые они не могут обработать личным трудом. Что касается спорного участка, то Щербовичам было позволено оставить в своем распоряжении лишь часть его — 7 дес. Остальная земля переходила в распоряжение земельного отдела волостного исполкома (волземотдела, часто называемого в документах также волземкомом). Теперь уже Щербовичи сочли себя обиженными и сгоряча подали в уездную земельную комиссию жалобу, что их лишают лучшего куска земли, которую они уже пятый год обрабатывают своим трудом. Однако, поразмыслив, стороны решили прийти к компромиссу, который позволил избежать потери земли. Щербовичи обязались возвратить Фалеям спорные 30 дес., а те взамен согласились отдать им участок, остававшийся под дерном. Учитывая достигнутое согласие, уездная комиссия вернула дело в волость, не рассматривая его. Повторный волостной суд состоялся 17 января 1923 г. Он утвердил соглашение, заключенное сторонами уже на новых условиях: Щербовичи возвращали Фалеям лишь постройки, молотилку и полосу земли площадью в 2 дес. Остальной спорный участок остался в их распоряжении[103].

Но в любом случае трудовая миграция в США в начале ХХ в. была не слишком массовой. Она не может быть поставлена в сравнение с миграцией из Польши. В малопольской деревне, где проводил свое исследование Ецуо Ёшино, практически каждая семья имела родственников, оставшихся в Америке, причем оседали они в основном в том же штате Иллинойс. В округе бывали и такие случаи, когда уезжали 6 из 7 детей[104]. Впрочем, значительная часть этой эмиграции пришлась на время после 1917 г., когда переселение из советской части Беларуси стало практически невозможным.

Второй и третий варианты ответа на демографический вызов можно рассматривать одновременно. Один из них (разрастание хозяйства) вел к росту психологического напряжения, другой (разделы) — к парцелляции и нищете. Судя по всему, правительство рассчитывало на второй вариант, следствием которого должно было стать превращение дворохозяйства в нечто подобное южнославянской задруге, где нередко сосуществовали 5–6 брачных пар. Но этот путь предполагал дальнейшее подавление индивидуальности в пользу духа коллективизма. Между тем импульсы модернизации, неизбежно проникавшие в деревню, толкали ее в противоположную сторону — к индивидуализации сознания. В итоге крестьяне в массе своей предпочли раздел.

Формально ст. 167 «Положения о выкупе» вообще запрещала разделы надельных участков до погашения выкупной ссуды. Разрешать такие разделы могло только губернское по крестьянским делам присутствие и лишь в том случае, если надел составлял не менее 20 дес. Но когда Минское губернское присутствие в 1882 г. затребовало от уездных присутствий сведения на это счет, выявилась весьма красноречивая картина[105]. В представленных Борисовским уездным присутствием сведениях о количестве разделов отмечалось, что по состоянию на 19 февраля 1861 г. в уезде числилось 9814 дворохозяйств, а по именным спискам выкупных актов (на середину 1860-х гг.) — 11383. Хотя с тех пор уездное присутствие официально не утвердило ни одного документа о разделе надельных участков, эти разделы происходили явочным порядком, в результате чего число хозяйств на 1 июля 1882 г. достигло 15854. Таким образом, 4471 из них появились уже после составления выкупных актов — в результате разделов, имевших место более чем в 39% первоначальных хозяйств.

Причиной разделов уездное присутствие называет ссоры и несогласие в семействах, зачинщиками которых в большинстве случаев выступают женщины и возвратившиеся с военной службы солдаты. Ссоры обычно приводят к рассмотрению дела волостным судом, который устанавливает раздельное пользование хозяйством, хотя и сохраняет, как правило, сбор повинностей с целого участка. Присутствие констатировало, что дробление наделов не только вредно отражается на уплате податей, но и влияет на экономический быт и нравственность крестьян, которые видят безнаказанность распрей и не подчиняются старшему в семье, а потом и старшим односельчанам и, наконец, волостным старшинам. Находя поэтому разделы безусловно вредными, уездное присутствие предложило тем не менее утвердить состоявшиеся разделы, а в дальнейшем запретить их лишь в случаях, когда на одну из частей приходится менее 10 дес.

Для предотвращения разделов предлагались меры консервативно-патриархального характера. Предлагалось предоставить отцу право распоряжаться всем движимым и недвижимым имуществом, включая и право решать, кто из сыновей остается на домашних работах, а кто уходит на заработки. Это, а также право отца завещать участок по своему усмотрению должно было принудить младших членов семьи к повиновению. В случае отсутствия завещания судьбу надела предписывалось решать старикам-односельчанам. Им же, по мнению чиновников, следовало определять сумму, которую оставшиеся наследники выплачивают члену, покидающему хозяйство.

Рапорты других уездных присутствий Минской губернии отражают в целом аналогичную картину и предлагают схожие меры по предотвращению разделов. В частности, Речицкое присутствие называет главной причиной разделов отсутствие братской родственной любви и неуважение к старшему. Выход членам этого присутствия виделся в повышении нравственности. Слуцкое присутствие отмечает, что в 90 случаях из 100 виновниками разделов являются возвратившиеся с военной службы молодые крестьяне, которые не желают подчиняться старшему в семье. В качестве превентивной меры оно предлагает оригинальное на общем фоне средство — введение майоратов, т. е. наследование участка старшим сыном.

В другом деле губернского крестьянского присутствия содержатся поволостные данные о числе разделов в Борисовском уезде с 1 января 1874 по 1 января 1884 г.[106] В частности, в Гайно-Слободской волости на начало 1874 г. числилось 699 крестьянских хозяйств, а за 10 лет их количество увеличилось до 906, или в 1,3 раза. В среднем за год происходило примерно по 20 разделов, при этом меньше всего их было в 1875 г. (12), больше всего — в 1879 (34). Ситуация по всему уезду была схожей: число хозяйств возросло с 12324 до 16917, т. е. в 1,37 раза. Интерес представляет также приводимое в этом документе распределение на 1.01.1884 г. хозяйств по числу работников — взрослых мужчин (таблица 54).

Т а б л и ц а 54. Распределение хозяйств Борисовского уезда по числу работников в 1884 г.

Любопытно, что чиновники уездных присутствий совершенно игнорировали фактор демографического роста, хотя они не могли не знать, что население Минской губернии с 1863 по 1881 г. увеличилось примерно в 1,5 раза, по данным официальной статистики — с 1 млн.[107] до 1 млн. 544 тыс. человек[108], а с учетом корректировки — с 1,2 млн. до 1,6 млн. Естественно, выросло и число взрослых мужчин, претендовавших на право быть главами собственных хозяйств. К середине 1890-х гг. в Минской губернии подвергся разделу уже каждый второй участок, полученный крестьянами по выкупным актам 1860-х гг. Это сопровождалось восстановлением статистических параметров сбалансированной модели поведения: по данным переписи 1897 г., средний размер крестьянского дворохозяйства в Беларуси составил 6,5 человека[109]. Вероятно, за этим стояла прежняя привязанность к общежительской модели большинства хозяйств, оставшихся неразделенными, при ориентации разделенных на малосемейную модель.

М. В. Довнар-Запольский, затрагивая вопрос о крестьянских разделах, отмечал, что ссоры в многосемейном хозяйстве составляли его непременный эмоциональный фон: Ивану кажется, что Степан ленив, что он мог бы в один день скосить сенокос, да затянул на другой, а тут пошли дожди, и сено пропало; а Степану в свою очередь кажется, что по вине Ивана пала кобыла, целый год кормившаяся соломой с крыши, и т. д. до бесконечности. Всякому кажется, что если бы он один косил, не полагаясь на брата, то дождь не сгноил бы сена, да и кобыла, хоть и без сена, а жила бы, и т. д. Братья еще кое-как терпят, младший уступает старшему, и тот и другой понимают тяжелое положение хозяина-одиночки. Но женщины сживаются с большим трудом. Они ссорятся друг с другом из-за детей, работы и пр., и если сам хозяин не пользуется достаточным авторитетом, не прикрикнет вовремя, то эти ссоры ведут к разделу: жены пользуются всяким случаем, чтобы возбудить враждебные отношения между мужьями[110]. Сам автор считал эти ссоры лишь внешним симптомом, глубинную же причину он видел в сложной экономической атмосфере, в которой существовали крестьянские хозяйства: в малоземельности, высоком уровне налогов, трудностях для заработков на стороне и пр. Демографический фактор как первопричину малоземельности он не упоминает.

Как правило, сама процедура раздела тоже сопровождалась ссорами, а порой дело доходило и до драки. По воспоминаниям, зафиксированным Н. Улащиком, про тот случай, когда разделялись совсем мирно, долго говорили во всей округе[111]. Значительная часть документов, сохранившихся в фонде губернского по крестьянским делам присутствия в отношении Кореньщины, посвящена конфликтам по поводу наследства и земельным тяжбам при разделе хозяйств. Начиная с середины 1880-х гг., т. е. через 20 лет после составления выкупного акта, выявлено 15 документов на эту тему. К тому времени умерло значительное число дворохозяев, упомянутых в акте, а их повзрослевшие дети не всегда приходили к согласию при дележе наследства. В частности, в 1884, 1885 и 1891 гг. губернское присутствие разбирало по одному такому делу, в 1892 г. их было уже 3, в 1895 г. — 1, в 1899 и 1900 гг. — по 2, в 1901, 1906, 1909 и 1917 гг. опять по одному. Несомненно, это лишь часть земельных тяжб, происходивших на территории Кореньщины. Сведения о них сохранились благодаря тому, что по данным делам подавались апелляции. В случаях же, когда стороны довольствовались решением волостного суда, дело находило отражение только в документах волостного правления, впоследствии утраченных.

Довольно показателен конфликт, происходивший в семье жителя Лищиц Якова Высоцкого. Он может служить наглядной иллюстрацией к рассуждениям чиновников о причинах разделов. Волостной суд 20 февраля 1893 г. рассматривал жалобу младшего сына Якова Высоцкого — Павла — на притеснение со стороны отца. Яков утверждал, что сын ушел из дому против его воли, оставив его со старшим сыном Устином. Свидетели показали, что по возвращении Павла с военной службы отец женил его, но потом возненавидел и устранил от себя, выделив только треть надела безо всяких построек. Суд решил, что до смерти отца Павел должен довольствоваться выделенным ему участком, а затем весь надел должен быть разделен поровну между ним и Устином. Что касается построек, то суд постановил выделить Павлу половину усадьбы с хлевом и баней, а также обязал его отца помочь в переоборудовании под жилой дом варывни (кладовой). После смерти Якова Высоцкого волостной суд 19 декабря 1898 г. постановил осуществить передел, причем Павлу должна была перейти одна из двух изб, хлевок, а из скота — 1 вол. Его брат Устин оспорил это решение в уездном присутствии, утверждая, что отец отделил Павла за непослушание и тот 6 лет вел отдельное хозяйство, тогда как он, Устин, все это время содержал больного отца и затратил на его лечение 40 рублей, а теперь вынужден отдавать постройки, нажитые без участия Павла. Тем не менее уездное присутствие в январе 1899 г. подтвердило решение волостного суда, а апелляция Устина в губернское присутствие была отклонена 28 мая того же года[112].

Еще чаще конфликты возникали в случаях, когда надел переходил в наследство по женской линии. Жительница Кореня Антонина Гусаковская пыталась оспорить завещание умершего осенью 1890 г. отца Феликса Гусаковского, который отписал весь земельный участок площадью в 15,17 дес. старшей дочери Агафье, состоявшей в браке с уроженцем Укропович Ипполитом Фалееем, а младшей Антонине оставил только корову, свинью и овцу (надо полагать, в качестве приданого). Волостной суд в ноябре 1891 г. отклонил иск Антонины. В своей апелляции в губернское присутствие в марте 1892 г. она отмечала, что нет такого обычая, чтобы из двух равноправных наследниц одна получила все, а другая — ничего. Тем не менее и губернское присутствие оставило это решение в силе[113].

В июле 1892 г. житель Чернева Иосиф Николаев Жуковский подал апелляцию на решение волостного суда от 21 марта того же года, согласно которому половина его надела, составлявшего 14 дес., была выделена в распоряжение зятя Иосифа Балцевича. Жуковский не имел сыновей, а лишь 4 дочерей, две из которых к тому времени были замужем. Именно муж старшей из них, проживший в семье тестя 14 лет, инициировал раздел. Причем на долю второго зятя, Адама Окулича, и двух незамужних дочерей в возрасте 18 и 15 лет осталась всего половина надела, что сулило проблемы в дальнейшем. Именно на это указывал Жуковский в своей апелляции, предлагая выделить старшему зятю лишь четвертую часть участка. Тем не менее и уездное, и губернское присутствие оставили в силе решение волостного суда. Было отклонено и повторное прошение Жуковского от 20 февраля 1894 г.[114]

Также в июле 1892 г. в уездное присутствие обратились жители деревни Михалковичи Антон Жолнерович и Мария Коровацкая, опекуны малолетних детей умершего ранее Максима Коровацкого. Этот крестьянин (уроженец соседней Юрьевской волости) в юности стал приемышем жителя Михалкович Ивана Булаха (умершего еще до отмены крепостного права, в 1856 г.). Максим Коровацкий женился на дочери Булаха Анне и прожил с ней около 20 лет, ведя хозяйство и воспитывая младшего брата жены — Матвея Булаха. От этого брака у них осталась дочь. После смерти Анны Максим Коровацкий женился повторно, но остался на участке своего бывшего тестя, разделив его пополам с шурином Матвеем Булахом. Этот раздел санкционировал волостной суд в 1874 г. Прижив от второй жены, Марии, еще 3 детей, Коровацкий умер в 1891 г. После этого волостной суд своим решением от 1 февраля 1892 г. земельный участок Коровацкого площадью 13 дес. передал Матвею Булаху, при котором должна была оставаться 18-летняя племянница Ева (дочь Коровацкого от первого брака). Вторую жену Коровацкого и ее детей лишили права на землю. Суд руководствовался тем, что Коровацкий имел еще 10 дес. дарственной земли на родине, в Юрьевской волости. После апелляции, поданной опекунами, решение было откорректировано: хотя спорный участок и остался в руках Булаха, в распоряжение вдовы Коровацкого и ее детей передавалась усадьба с гумном и 6 гоней огорода. Кроме того, суд обязал Булаха выделить на приданое племяннице Еве корову, овцу и свинью. Это решение утверждено губернским присутствием 28 августа 1892 г.[115] В дальнейшем Булах не оставил попыток устранить наследников Коровацкого со своей земли. 18 апреля 1907 г. он добился решения волостного суда о выселении Антона и Осипа Максимовых Коровацких и о сносе их построек, поскольку они, как и их сестра Агафья, уже достигли совершеннолетия. Однако волостной писарь не исполнил это решение. По утверждению Булаха, это объяснялось взяткой, полученной им от Коровацких. Булах пытался апеллировать к земскому начальнику, но тот встал на сторону Коровацких, заявив при этом: Я имею государственную власть. Что я сделаю, мне никто не поправит! К тому же в решении ничего не упоминалось о вдове Коровацкого Марии, поэтому она заявила, что выселяться не будет. Тяжба продолжалась до сентября 1909 г., когда волостной суд вынес повторное решение о выселении всех Коровацких. Вероятно, на этот раз оно было исполнено[116].

Пожалуй, наиболее драматично развивались события при разделе имущества жителя Лищиц Казимира Яковлева Высоцкого в 1899 г. После смерти последнего на его наделе остались 60-летняя вдова Ева Фоминична, 30-летний сын Николай и 2 дочери, из которых старшая была уже замужем и прав на отцовскую землю не имела. Младшая дочь, вероятно, уже после смерти отца вышла замуж за Николая Лиса, которому Ева Высоцкая как теща начала отдавать явное предпочтение перед собственным сыном. Подробности конфликта из дела не вполне ясны, но Николай Высоцкий обвинял свою мать в том, что она, завладев имуществом сына, передала его зятю. Вероятно, Высоцкая настаивала на разделе участка между сыном и дочерью, что фактически означало переход половины его в руки Николая Лиса. Волостной суд тем не менее присудил весь участок Николаю Высоцкому. Ева Высоцкая и ее зять отказались подчиниться этому решению, причем Ева даже оскорбила судебного пристава, за что подверглась двухмесячному аресту. Затем 18 марта 1899 г. уже Ева обратилась в суд с жалобой на то, что сын избил ее. Тем временем 6 июня в присутствии волостного старшины, судьи, сельского старосты и понятых осуществлено принудительное переселение Николая Лиса и его жены в дом Лиса. Однако вскоре родственники Николая Лиса перенесли сундук с их имуществом обратно. В возникшей драке Высоцкий нанес побои родственницам Лиса — Елене и Анне. Обе драки стали предметом уголовного разбирательства. По факту избиения матери Николай Высоцкий 18 ноября того же года был оправдан судом присяжных. При разбирательстве отмечено, что Ева сама стала вязаться к сыну, как приняла зятя, и завладела землей сына. Второе разбирательство тянулось до марта 1902 г., когда Высоцкого признали виновным в нанесении побоев Елене и Анне Лис и приговорили к аресту на 7 суток[117].

Долгую историю имел спор вокруг земельного участка в Михалковичах, принадлежавшего по выкупному акту Ивану Матвееву Колоше. Он умер в 1871 г., а перед смертью опекуном своих несовершеннолетних дочерей назначил двоюродного брата Гавриила Иванова Носевича, которому передал и свой земельный участок. Это решение 15 ноября 1870 г. утвердил сельский сход. С тех пор Гавриил Носевич владел участком брата площадью в 13,3 дес. Трех дочерей Ивана Колоши он выдал замуж, обеспечив их необходимым приданым: старшую Михалину — за Станислава Шульговича из деревни Лищицы (примерно в 1883 г.), Анну — за Осипа Запольского из Жирблевич (около 1887 г.) и Еву — за Николая Щербовича из Прудков (около 1892 г.). Их наследственную землю Гавриил рассчитывал оставить в своих руках. Но в июле 1900 г. его бывшие подопечные подали иск, потребовав разделить отцовский надел между ними. Волостной суд отклонил иск, но уездное присутствие пересмотрело решение, постановив передать землю наследницам, а Гавриилу предоставило право взыскать с них стоимость вложенного труда. Однако сумма иска не была указана, и по этой причине губернское присутствие 10 ноября 1900 г. отменило данное решение и постановило вынести новое[118]. Каким был окончательный исход дела — неизвестно, так как на апелляцию в Минск оно больше не поступало, а дела уездного присутствия не сохранились.

Конфликт могла породить ситуация, когда один из братьев покидал общину, отказываясь от своей доли земельного надела. Известны два случая, когда потомки в дальнейшем пытались претендовать на эту землю. В 1895 г. жительница деревни Терехи Екатерина Матвеева Лис (урожденная Балцевич) пыталась отсудить часть имущества у своего дяди Мартина Балцевича. Ее отец, Матвей Балцевич, за 27 лет до этого переехал на постоянное жительство в Логойскую волость, получив от старшего брата Мартина компенсацию за свою долю отцовского наследства. Однако Екатерина доказывала, что Мартин подкупил волостное правление, утверждавшее размер этой компенсации, вследствие чего ее отец получил тогда удовлетворение не за недвижимое имущество, а только за часть движимого. Уездное присутствие в январе 1895 г. и губернское присутствие в июне 1895 г. отклонили ее иск[119].

В 1900 г. губернское присутствие разбирало жалобу Казимира Иванова Шуляка из Прудков. Речь шла о правах на надел, принадлежавший до отмены крепостного права братьям Николаю и Ивану Францевым Шулякам. Еще тогда Иван не желал отбывать пригон и отошел на долю к соседу Осипу Вашкевичу, получива при этом полное удовлетворение, но не ужился с Вашкевичем и позднее жил вольной службой. По акту поверочной комиссии весь участок площадью в 13,66 дес. был записан за Николаем. Иван умер в 1878 г., оставив сыновей Петра и Казимира. Впоследствии Петр тоже умер, а Казимир обзавелся семьей и, не имея земли, обратился в волостной суд с просьбой выделить ему часть надела, некогда покинутого его отцом. Этот надел после смерти Николая принадлежал сыновьям последнего — Семену и Якову. Волостной суд 10 июня 1895 г. отклонил иск, но при повторном рассмотрении 22 мая 1899 г., исходя из того что Казимир Шуляк является безземельным, а оставаться таким на всю жизнь нельзя, постановил выделить ему 1/3 надела двоюродных братьев. Те, естественно, подали апелляцию. Уездное правление 19 июля 1899 г. постановило, что волостной суд не вправе менять свое первоначальное решение. Жалоба Казимира в губернское правление была отклонена без рассмотрения как просроченная. Таким образом, его попытка обзавестись землей за счет двоюродных братьев не увенчалась успехом[120].

В первые годы советской власти многие крестьяне продолжали столь же упорные тяжбы по поводу разделов земли и имущества. В фонде Гайно-Слободского волисполкома имеется 14 таких дел, разбиравшихся волостным земельным судом в период с начала 1921 по середину 1924 г.[121], в фонде Борисовской уездной земельной комиссии — 10 дел, поданных туда на апелляцию[122]. Содержание их в основном однотипно. 12 мая 1923 г. житель Козырей Иосиф Лис выдвинул претензии на землю и имущество покойного отца Фомы, включая сени, каморку, амбар, каменный склеп, баню, сарай, 3 головы крупного рогатого скота, 9 свиней, 5 овец и 50 пудов ржи. Как явствует из дела, общий семейный надел площадью в 30 дес. около 1900 г. был разделен на три части. Глава семьи Фома Лис оставил себе 8 дес., а равные участки по 11 дес. выделил своим сыновьям Иосифу и Ивану. На старости лет Фома жил в семье Ивана, который содержал отца и пользовался его участком и имуществом. После смерти отца в 1921 г. Иван продолжал владеть обоими участками, своим и отцовским, а кроме того — купленными им лично 9 дес. Иосиф потребовал разделить отцовский участок пополам, ссылаясь на то, что у брата на семью из 12 человек приходится 28 дес. надельной и 9 дес. купчей земли, а у него на 7 человек — только 11 дес. надельной. Волземком 12 июня 1923 г. отклонил иск на том основании, что Иосиф уже 25 лет ведет отдельное хозяйство, к тому же недостатка земли у него не ощущается. Уездный комитет оставил это решение в силе[123].

Любопытны обстоятельства иска жителя Терехов Николая Адамова Балцевича к своей родственнице Анне Францевой Балцевич в январе 1924 г. Они чересполосно владели бывшим надельным участком площадью в 20 дес., раздел которого между истцом и его дядей Викентием Яковлевым Балцевичем произошел еще до революции. При этом, как сообщает истец, сам он жил бедно, а его дядя, долгое время занимавший должность сельского старосты, — богато. При разделе дядя подверг племянника настоящей травле — пользуясь своим служебным положением, запугивал его и даже сажал в кутузку при полном попустительстве вышестоящих инстанций. В результате раздела у Викентия оказалось 14 дес., а у Николая — всего 6. После смерти Викентия Балцевича его земля перешла к Анне Балцевич, и Николай обратился в волземком с просьбой восстановить справедливость. Дело было решено полюбовно: Анна признала неправильным, что в ее семье на 6 душ приходится 16 дес., а в семье истца — 6 дес. на 9 душ. Поэтому она добровольно согласилась уступить ему 3 дес. пашни и 2 дес. сенокоса[124].

Избранный крестьянами вариант решения земельной проблемы был в конечном счете бесперспективен. В европейской зоне пашенного земледелия в условиях рыночной экономики способно устойчиво существовать хозяйство, владеющее, как правило, не менее чем 20 га сельхозугодий. Надел менее 15 га является уже недостаточным для эффективного хозяйства и обеспечивает самые минимальные связи с рынком. На наделе размером менее 5 га земледелие и животноводство приобретают вспомогательное значение, а основные средства к жизни добываются с помощью иных занятий (ремесел, наемного труда и т. п.). Таблица 55 показывает, что возможность ведения полноценного хозяйства к 1917 г. была утрачена повсюду, кроме деревни Козыри, изначально находившейся в лучших условиях.

Т а б л и ц а 55. Изменения в обеспеченности надельных хозяйств землей с 1860-х по 1917 г.

Обеспеченность надельной землей на душу населения сократилась в 1,8 раза, в то время как ее количество возросло более чем на 400 дес. — в основном, видимо, путем «округления» за счет соседних помещичьих угодий. По другим таблицам той же переписи, отражающим состав угодий более детально, площадь пашни по сравнению с 1860-ми гг. увеличилась с 1971,5 до 2419,1 дес., площадь сенокосов — с 824,5 до 867,1, пастбищ — с 405 до 460 дес. Но среди сенокосов преобладали болотные, пасти скот также приходилось по болотам и кустарникам.

Т а б л и ц а 56. Структура сельхозугодий на бывших надельных землях в 1917 г. (в десятинах)

Судя по тому, что население надельных деревень выросло очень незначительно, обеспеченность землей к началу 1920-х гг., видимо, почти не изменилась. Согласно налоговым спискам 1922 г., оно составляло 2644 человека. Зато число хозяйств на надельных землях выросло к 1922 г. до 504. Одному хозяйству должно было принадлежать 7,9 дес. обрабатываемой земли. Правда, подтвердить это с помощью документов советского периода невозможно: земельный учет в то время совершенно нарушился, и общая площадь земли в отмеченных хозяйствах составляла, по налоговым спискам, всего 2540 дес. вместе с прирезкой в 200 дес., которую получили в 1921 г. малоземельные хозяйства из состава бывших помещичьих земель. Это значит, что порядка 1650 дес. (более 40%!) успешно скрывались от налогового учета.

Но сколь бы ни высок был недоучет, налоговые списки фиксируют впечатляющую картину парцелляции, достигнувшей в некоторых хозяйствах крайних пределов. Так, в Корене участок в 5 дес. принадлежал совместно 4 хозяйствам (Юзефы, Иосифа, Марии и Агафьи Мороз), насчитывавшим 12 человек. На каждую из четырех частей приходилось по 1 дес. пашни и 0,25 дес. сенокоса. В той же деревне семья Викентия Мороза из 9 человек имела 2 дес. пашни и 0,5 дес. сенокоса, семья Виктора Веншковского из 3 человек — только 0,5 дес. пашни. В Прудках хозяйства Данилы Иванова Шуляка и вдовы его брата Константина — Екатерины (соответственно 4 и 6 человек) имели по 1 дес. пашни и 0,5 дес. сенокоса. В Черневе братья Франц и Иосиф Яковлевы Окуличи (5 и 3 человека) совместно с Магдаленой Окулич (4 человека) делили участок в 4,5 дес., так что на каждую семью приходилось по 1 дес. пашни и 0,5 дес. сенокоса. Там же братья Иосиф, Петр и Станислав Окуличи с семьями в 4, 7 и 4 человека владели каждый по 1 дес. пашни и вообще не имели сенокоса. В Терехах семье Станислава Адамова Вашкевича из 10 человек принадлежали 2 дес. пашни и 1 дес. сенокоса. В Михалковичах 5 сыновей Фомы Носевича с семьями общей численностью в 20 душ обрабатывали участки по 1 дес. пашни и 0,75 дес. сенокоса, причем у одного из них, Адама, семья насчитывала 6 человек. У Николая Адамова Колоши на 6 человек приходилось 0,5 дес. пашни и столько же сенокоса. Даже если увеличить эти цифры на среднюю величину недоучета — 41%, обеспеченность землей в этих хозяйствах выглядит катастрофической.

До такой жизни эти хозяйства дошли всего за два поколения. Ничего не прибавив к наделам, доставшимся их дедам и отцам при реформе, они лишь дробили их на все более мелкие части. Трудно представить себе тот уровень пассивности, который обеспечил растянувшееся на десятилетия сползание в безземелье без каких-либо попыток изменить свою судьбу. Трагедия этих людей заключалась в том, что избранный ими путь был освящен традицией: они всего лишь жили так, как предписывала им унаследованная от предков модель поведения. Для того чтобы осознать ее неадекватность, следовало подняться над повседневностью, взглянуть на себя со стороны глазами более активных и предприимчивых людей. Но многим это оказалось не по плечу.

[90] Панютич В. П. Из истории формирования пролетариата Белоруссии 1861—1914 гг. — Мн., 1969. С. 31—32, 36—38; Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 2. С. 136.

[91] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 2. С. 197.

[92] Энцыклапедыя гісторыі Беларусі: У 6 т. Т. 1. — Мн., 1993. С. 64.

[93] Панютич В. П. Социально-экономическое развитие белорусской деревни в 1861—1900 гг. С. 49 и далее; Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 2. С. 201—202.

[94] Патканов С. Краткий очерк колонизации Сибири // Ежегодник России 1907 г. — СПб., 1908. С. XXIV, XXVII—XXIX.

[95] Первая всеобщая перепись населения Российской империи, 1897 г. — СПб., 1903—1904. Вып. IV, V, ХІ, XXІІ, ХХІІІ; Общий свод по империи результатов разработки данных первой всеобщей переписи населения, произведенной 28 января 1897 г. — СПб., 1905. Вып. 1. С. 2, 124—1 27, 142—145; Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 2. С. 203—205.

[96] Турчанинов Н. Итоги переселенческого движения за время с 1896 по 1909 г. (включительно). — СПб., 1910. С. 30—35.

[97] НИАБ. Ф. 333. Оп. 4. Ед. хр. 7967. Л. 124—144.

[98] Панютич В. П. Социально-экономическое развитие белорусской деревни в 1861—1900 гг. С. 92.

[99] НИАБ. Ф. 333. Оп. 4. Ед. хр. 13831. Л. 14.

[100] Турчанинов Н. Итоги переселенческого движения за время с 1896 по 1909 г. (включительно). С. 32—35; Турчанинов Н., Домрачев А. Итоги переселенческого движения за время с 1910 по 1914 г. — Пг., 1916. С. 30—34.

[101] Липинский Л. П. Столыпинская аграрная реформа в Белоруссии. — Мн., 1978. С. 129; Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 2. С. 380.

[102] Бородкин Л. И., Максимов С. В. Крестьянские миграции в России/СССР в первой четверти ХХ века (Макроанализ структуры миграционных потоков) // Отечественная история. 1995. № 5. С. 124—125, 132.

[103] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 45.

[104] Yoshino E. Polscy chłopi w XX wieku. Podejście mikro-deskryptywne. — Warszawa, 1997. S. 44.

[105] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 2158.

[106] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 1616. Л. 42.

[107] Памятная книжка Минской губернии на 1865 г. С. 3.

[108] Памятная книжка Минской губернии на 1883 г. С. 243.

[109] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 2. С. 139.

[110] Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей / Под ред. В. Л. Семенова. Т. IX: Верхнее Поднепровье и Белоруссия. — СПб., 1905. С. 148.

[111] Улашчык М. Была такая вёска: Гіст.-этнаграф. нарыс. — Мн., 1989. С. 68.

[112] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 11396.

[113] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 11397.

[114] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 4528.

[115] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 4515.

[116] НИАБ. Ф. 1595. Оп. 1. Ед. хр. 1918. Л. 112—117.

[117] НИАБ. Ф. 183. Оп. 2. Ед. хр. 12127, 12134.

[118] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 4516.

[119] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 11397.

[120] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 4518.

[121] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1 Ед. хр. 2. Л. 15; Ед. хр. 3. Л. 13, 36—37, 39; Ед. хр. 4. Л. 114; Ед. хр. 11. Л. 158—161, 164; Ед. хр. 22, 45, 48, 66, 69, 76, 79, 80.

[122] ГАМО. Ф. 1495. Оп. 1. Ед. хр. 103, 118, 206, 207, 233, 302, 342, 343, 350, 450.

[123] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 80; Ф. 1495. Оп. 1. Ед. хр. 343.

[124] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 98.