Эволюция правового статуса крестьян

В масштабах европейской зоны пашенного земледелия XVI столетие оказалось во многом переломным. В это время наметилось разделение указанной зоны на две части, устойчиво сохранявшиеся до середины XIX в. Условная граница между этими частями проходила по реке Эльбе. Ситуация к западу от нее характеризовалась отсутствием или ничтожной ролью владельческой пашни и, следовательно, барщины; преобладанием в составе повинностей денежной ренты; сохранением личной свободы основной массы крестьянства. К востоку от Эльбы возобладали совершенно противоположные тенденции — значительная роль собственной пашни владельцев имений (в Польше и Великом Княжестве Литовском известной под термином фольварк), обрабатываемой подневольным трудом и инвентарем крестьян, которые находились в условиях крепостной зависимости, нередко напоминающей рабство. В Германии, по территории которой проходила линия раздела, первый тип эксплуатации получил среди историков название сеньории, или вотчины (Grundherrscaft), а второй — барщинно-крепостного поместья (Gutsherrscaft). Земля и там, и тут являлась собственностью помещика, но в первом случае лично свободные крестьяне фактически арендовали ее у помещика, во втором крестьянские семьи рассматривались как своего рода «приложение» к земельным участкам.

Вопрос о причинах такого различия представляет особый интерес. Большое влияние на последующую историографию проблемы имело внимание к ней одного из основоположников марксизма — Фридриха Энгельса. По его словам, наметившийся с середины XV в. выход Западной Европы из затяжного кризиса сопровождался ростом городов и появлением на рынке большого количества производимых городскими ремесленниками предметов роскоши и других материальных благ. Спрос на них со стороны дворянской верхушки феодального общества заставил ее искать дополнительные источники дохода. Это привело к сеньориальной реакции — усилению эксплуатации крестьян, которая вызвала в свою очередь сопротивление последних. На германских землях к западу от Эльбы противостояние вылилось в крестьянскую войну 1525 г., поражение которой привело к установлению второго издания крепостного права (под первым изданием Ф. Энгельс подразумевал период господства личной зависимости между крестьянином и его сеньором в IX—XI вв., которая затем почти повсеместно сошла не нет). Но период реакции там был недолог, дальнейшее развитие капиталистических отношений привело к развитию домена, обрабатываемого наемными работниками, или сдаче земель в аренду. К востоку от Эльбы, где отвоеванные у славян земли подверглись широкой колонизации только в XII в., крестьяне в последующие два-три столетия находились в сравнительно лучшем положении, поэтому они не приняли участия в крестьянской войне. За это отступничество от своего собственного дела они, однако, жестоко поплатились, — считал Ф. Энгельс, поскольку чуть позже, с конца XVI в., там установилось гораздо более жесткое и продолжительное крепостное право[148].

Таким образом, объяснение основывается на идее классовой борьбы. Застойная форма крепостничества утвердилась там, где пассивность крестьян позволила установить наиболее удобную для правящего класса форму эксплуатации. Советские ученые вынуждены были так или иначе учитывать этот (отчасти верный, но лишь отчасти!) вывод классика. Его можно было развивать в том или ином направлении (например, изучать факторы, способствовавшие противоположным исходам классового противостояния), но прямо противоречить ему или хотя бы игнорировать его было немыслимо. Очень трудно оказалось избавиться от использованного Энгельсом неявного допущения о том, что барщина и крепостное право неразрывно связаны между собой, причем первая определяет второе (это отразилось в самом понятии барщинно-крепостническая система). Попутно термин второе издание крепостничества превратился в ходячее клише, которое применялось даже при описании ситуации в Восточной Европе, где никакого первого издания не существовало вообще[149].

Впоследствии в качестве причин, обусловивших успех сеньориального наступления на крестьянство в Восточной Европе, предлагались разные объяснения[150], но большинство из них при внимательном рассмотрении оказываются частными. Одно из них — политическое доминирование дворян-землевладельцев в государстве. Если для Польши и Великого Княжества Литовского такое доминирование несомненно (исследователи говорят даже о своеобразной «шляхетской демократии»[151]), то феодальные вассалы Ливонского ордена или российские дворяне вынуждены были в гораздо большей степени подчиняться верховной власти (в недавней работе Б. Н. Миронова даже ставится вопрос о том, что дворянство России находилось, по сути дела, в крепостной зависимости[152]). Между тем в этих странах также сформировалась барщинная система, причем в России ко второй половине XVIII в. она сопровождалась, пожалуй, наиболее жестоким крепостничеством в отношении крестьян.

Для восточных областей Германии и Прибалтики многообещающим представлялся фактор иноземного господства и связанной с ним правовой дискриминации местных жителей. Действительно, класс землевладельцев там формировался преимущественно из пришлого немецкого рыцарства, а зависимые от них крестьяне были потомками побежденных племен: полабских славян, прусов, куршей, ливов и т. д. Такое объяснение можно с некоторыми (хотя и небесспорными) основаниями распространить на славянскую (русскую) часть Великого Княжества Литовского, где большая часть знати происходила из этнической Литвы и впоследствии полонизировалась, а также на Чехию, где после подавления антигабсбургского восстания в 1618 г. местную знать заменили верные императору выходцы из разных частей Европы. Но это никак не относится к Польше или России, где владельцы имений и их подданные всегда принадлежали к одному этносу.

Крепостная зависимость в XV — первой половине XVI в., видимо, развивалась независимо от барщины, хотя и параллельно с ней. На территории Великого Княжества крестьяне формально оставались субъектами правовых отношений, могли подавать иски друг на друга, а в государственных волостях — и на своих наместников (и даже выигрывать их)[153]. Правоспособность крестьян оговаривалось первым общегосударственным судебником, созданным в 1468 г., в правление великого князя Казимира. В большинстве его статей нормы права излагаются независимо от того, кто (крестьянин или пан) мог быть их объектом: а хто украдеть…, а тако ж кому до каго будеть дело какое … и т. п., а три статьи специально определяют порядок рассмотрения дел, в которых истцами и ответчиками выступали бы подданные государства (великого князя), князей, панов и бояр: а коли бы наш человек у вину дал князскому, или паньскому, или боярьскому человеку, … а которому человеку князьскому, или панскому, или боярьскому до князскых и до панских и до боярских людей дело…[154] Разбираться такие дела должны были или наместником, или владельцем имения — в соответствии с судебным иммунитетом княжеских и панских вотчин, которым они пользовались с 1447 г.[155] Существовал также копный суд, или копа, в котором участвовали представители крестьянских общин — старцы[156]. Это было отголоском древнего права участвовать в судебном собрании, которое наряду с правом участвовать в ополчении рассматривалось как неотъемлемый признак свободного состояния[157].

Вместе с тем несомненно, что из всех сословий, пользующихся юридическими правами, статус крестьян был самым низким. Решающим фактором, определявшим его падение, являлась утвердившаяся к концу XIV в. феодальная система военной службы, не предполагавшая более всеобщего ополчения. По мере распространения огнестрельного оружия ко второй половине XVI в. возросла роль артиллерии и вооруженной мушкетами пехоты, но и эти роды войск не нуждались в крестьянах — они комплектовались преимущественно профессиональными наемниками, в том числе из западноевропейских стран[158]. На крестьян возлагалось материальное обеспечение своего военнообязанного господина и выплата государственного налога для найма войска — серебщизны.

Поскольку крестьяне перестали составлять основу военной мощи, заинтересованность государства в защите их прав заметно снизилась. Во всех трех Статутах Великого Княжества Литовского, как и в Русской правде, штрафы за убийство имеют определенную градацию — от знати до холопов (челяди). Это соотношение в целом аналогично, но за одним существенным исключением, касающимся крестьян: в Статутах они оказываются в самом низу этой шкалы, непосредственно за холопами. В период Киевской Руси убийство княжего мужа (боярина-дружинника) оценивалось в 80 гривен, убийство людина — в 40 гривен, холопа-ремесленника или тиуна — в 12, а простого холопа — в 5. В Статуте 1529 г. головщина за убийство шляхтича составляла 100 коп грошей, за тяглого крестьянина — 10 коп, столько же — за тиуна из холопов, за простого холопа — 5 коп[159]. В Статуте 1566 г. цена жизни холопов и тяглых повысилась вдвое (для невольного тиуна и тяглого крестьянина — 20 коп, для простого холопа — 10 коп), но одновременно добавлена головщина за убийство панцирного слуги, по своей общественной роли близкого к свободному человеку Киевской Руси. Она составила 50 коп[160], и на этом фоне пониженный правовой статус тяглого крестьянина еще более нагляден.

Ярким проявлением неполноправности крестьян, напрямую связанной с их статусом плательщиков податей, стало ограничение на свободу менять место жительства, со временем развившееся в крепостное право. Такое ограничение выступало общей чертой средневекового общества на определенной стадии его развития. На западе континента эта фаза была пройдена в IX—XI вв., и там остатки подобных ограничений в XIV—XV вв. повсеместно отменялись. Зато законодательные акты, так или иначе ограничивающие право крестьян самовольно переходить из одного владения в другое, вводились в разных странах Центральной и Восточной Европы. На Руси, видимо, уже к XIII в. установилась традиция ограничивать переход конкретным сроком — накануне и после дня св. Георгия осеннего, или Юрьева дня (26 ноября), т. е. после сбора урожая и выплаты годовых повинностей. Это правило подтвердил венгерский король Андрей III для крестьян Закарпатья (ранее входившего в состав Галицко-Волынской Руси) в 1298 г., причем в качестве старого закона[161].

Прямые запреты на крестьянские переходы на Руси первоначально касались лишь границ княжеств и государств. В договорных грамотах Новгорода с тверскими (с 1264 г.) и московскими (с 1316—1319 гг.) великими князьями оговариваются взаимные обязательства людии не выводити в свою землю, вывода не чинити и т. п. Члены московского княжеского дома в XIV—XV вв. взаимно обязались не принимать черных людей (государственных крестьян) из владений друг друга. Но князья — совладельцы Рязанского княжества в 1496 г. придерживались прямо противоположной практики: хрестьяном меж нас волным воля. При пожаловании имений боярам и монастырям московские князья обычно позволяли заселять их людьми из иных княжений, но особо оговаривали свои интересы: а моих людей великого князя не приимати ему. Грамот с такими формулировками начиная с первой четверти XV в. известно около 150. Свыше 50 актов содержат более строгое ограничение: не принимать в свои владения волостных, тяглых, вытных, письменных (занесенных в писцовую книгу по конкретному уезду и имению) людей. В то же время ряд грамот середины — второй половины XV в. упоминает право выхода на Юрьев день. Оно закреплялось статьей 57 Судебника 1497 г. в качестве общей нормы для Московского государства. При этом был узаконен обязательный выкуп — пожилое в размере 1 рубля для безлесной местности и полтины — для лесной, что мотивировалось разными издержками на ремонт и строительство жилья[162].

В Новгородской земле, судя по отсутствию соответствующих нормативных актов и содержанию берестяных грамот, не существовало запрета на перемещения крестьян между владениями. Исследователи склонны объяснять такой факт интересами правящей боярской верхушки, беспрепятственно переманивавшей крестьян из мелких вотчин, и даже предполагают, что вызванное этим недовольство владельцев последних способствовало поражению Новгорода и включению его в состав Московского государства, где интересы мелких землевладельцев были лучше защищены[163].

В Галицкой земле, в середине XIV в. вошедшей в состав Польши, в 1435 г. принято сеймовое постановление, согласно которому желающий сменить владельца должен был уплатить старому хозяину копу грошей, ведро (джбер) пшеницы, две колоды овса, четыре русских калача, четыре курицы, воз сена и воз дров. Дополнительно в 1444 г. устанавливалось, что владелец, взявший выкуп, но не отпустивший крестьянина, подвергался штрафу в размере трех гривен. На практике, однако, плата за выход обычно взималась в меньших размерах — 1 гривна (48 грошей), что, видимо, объяснялось низкой платежеспособностью крестьян. В 1445 г. срок выхода был определен двумя неделями после Рождества. В соседней Холмской земле с 1477 г. вводилось свое ограничение: желающему уйти крестьянину вменялось в обязанность продать свое хозяйство равноценному хозяину[164].

В собственно Польше действовали аналогичные нормы. В статутах Казимира III, принятых в XIV в., оговаривалось, что покидающий деревню крестьянин обязан либо оставить в порядке хозяйство, уплатив все ежегодные платежи, либо найти себе замену. При переводе этих статутов с латыни на польский язык, осуществленном в середине XV в., оба условия были объединены. В то же время неоднократно предпринимались попытки ограничить количество крестьян, покидающих деревню единовременно. Их окончательно узаконил статут, принятый на Петрковском сейме 1496 г. Отныне покидать деревню мог лишь один крестьянин в год, при обязательном согласии владельца. Одновременно ограничивалось право крестьянских сыновей уходить из отцовского дома для работы по найму или обучения ремеслу. Такое право оставлялось лишь за одним сыном в многодетной семье, единственный же наследник лишался его вовсе[165]. С 1507 г. эти правила распространялись на галицкие земли, чего настойчиво добивалась местная шляхта[166].

В Дорогичинской земле, входившей в состав Великого Княжества Литовского, но имевшей традиционно тесные связи с Польшей, условия крестьянского перехода ограничены в 1451 г. При уходе крестьяне обязаны были привести в порядок все хозяйственные постройки или уплатить за их ремонт, а также либо выплатить копу грошей останего или подыскать себе замену[167]. На основной территории Княжества действовал запрет на переходы между владениями разных категорий: из государственных имений в частные и наоборот. Он вводился привилеем великого князя Казимира от 2 мая 1447 г. и касался людей данных, извечных, селянистых, невольных (в латинском варианте привилея — homines tributarios, originarios, cmetones, mancipiorum obnoxios)[168].

В государственных и, насколько можно судить, крупных церковных владениях Великого Княжества статус крестьян оставался сравнительно благоприятным. В Уставе на волоки, разработанной в 1557 г. специально для государственных имений, условия замещения крестьянских наделов регламентировались довольно детально. Крестьянину разрешалось с ведома войта (так в Уставе называлась должность прежнего старца) продать свой дом и хозяйственные постройки, обеспечив себе таким образом преемника. В этом случае ему не возбранялось уйти на другой надел или даже в другое государственное имение. При каждой смене держателя взималась небольшая пошлина — приемное в размере 2 грошей в пользу урядника и 1 гроша за внесение нового имени в реестры. Запрещалось брать какую-либо дополнительную плату за предоставление опустевших наделов, абы тым не множилися пустки. Если крестьянин самовольно оставлял землю, не оповедавшися вряднику пры войте, его надлежало разыскивать, чтобы по возможности вернуть как беглого. Однако, не дожидаясь результатов розыска, на опустевшем наделе полагалось осадить нового подданного. Если прежний держатель возвращался, даже добровольно, он терял право на старый надел и должен был получить взамен одну из пустошей[169].

В частных вотчинах, появившихся после массовых пожалований конца XIV—XV в., ситуация была существенно иной. В привилее 1447 г. формально не затрагиваются крестьянские переходы между разными шляхетскими или церковными имениями — их допущение или недопущение остается как бы на усмотрении владельцев. Частично такое право признавалось. В соглашении землевладельцев Витебского повета в 1531 г. лишь оговаривалось обязательное уведомление хозяина накануне установленного срока перехода (збора), а также выкуп (куница) в размере 12 грошей: а ити от нас людем проч не тайно, возити статок свой з ведомом, чолом ударывши и с своим господарем во всем росправившися и куницу заплативши 12 гр.[170] Однако на практике право перехода признавалось лишь за теми крестьянами, которые некогда пришли в имение извне. Они считались людьми прихожими (похожими), или вольными. Исконные жители данного поселения, унаследовавшие свой надел от дедов и прадедов, рассматривались как люди извечные, дедичи, или отчичи. Владельцы склонны были трактовать таких людей как свою неотъемлемую собственность и распространять на них правовые нормы, действовавшие в отношении холопов: пожизненную связь с господином и принудительный возврат в случае бегства. Примечательно, что запрет людям извечным покидать свой надел так и не был сформулирован в явном виде. Видимо, он считался чем-то само собой разумеющимся, причем как в глазах владельцев, так и самих крестьян. Де-факто он сложился уже в XV в., что и позволило в привилее 1447 г. ставить в один ряд людей извечных и невольных. В Статуте 1529 г. лишь регламентировался срок давности для поиска ушедшего отчича — 10 лет[171].

По-видимому, негласное закрепощение отчичей в частных владениях не требовало законодательного оформления отчасти потому, что не встречало серьезного сопротивления с их стороны. В нормальной ситуации крестьяне вовсе не помышляли о переходе на новое место. Привязанность к родным местам, к унаследованному отцовскому дому, к могилам предков как характерная черта менталитета земледельцев нашла отражение в пословице: где родился, там и сгодился. Немаловажным было гарантированное с рождения право на надел в родной деревне, которое не ставилось под сомнение ни сельской общиной, ни землевладельцем. На новом месте надел предоставлялся уже не по такому праву, а по соглашению сторон, при заключении которого крестьянин, как правило, находился в заведомо худшем положении. Поэтому люди обычно держались за свое хозяйство. Даже когда условия эксплуатации ужесточались, они предпочитали временный уход с возможностью вернуться. В грамоте великого князя Жигимонта Августа по случаю конфликта государственных крестьян Бобруйской волости с наместником в 1533 г. упоминается именно такой стиль поведения: люди по волостям нашым таковыи хитрыи обычаи взяли, иж коли час приходить дани нашы выдавати, тогды они, опустивши отчизны свои, а через год вжывавшы, на тот час отходять по иншым волостем нашым, князьским и паньским. А как тот час оминеть, они зася к свои домам приходять. А иншыи таки, там по иншым волостем мешкаючы, отчызны держуть, и земли пашуть, и бортя лазять, а даней нашых нигде не дають[172].

Инициатором перехода чаще оказывался не сам крестьянин, а новый хозяин, во владениях которого он обосновывался. Поэтому источники говорят не столько об уходе крестьян, сколько об их выводе. Распространенность этой практики привела к появлению в Судебнике Казимира (1468 г.) специальной статьи, предусматривающей за незаконный вывод чужих крестьян и холопов смертную казнь (в случае поимки на месте преступления): который будет люди выводить, а любо челядь невольную, а ухватять с лицом, того на шибеницю[173]. Впрочем, случаи применения этой нормы неизвестны.

Отношение землевладельцев к свободе переходов на деле было двойственным. Каждый из них испытывал заинтересованность в ограничении права своих собственных крестьян на переход к другому владельцу. Но, с другой стороны, отмечалась их заинтересованность в росте числа подданных за счет чужих имений. При этом крупный вотчинник мог гораздо более свободно переманивать соседских крестьян. Чем мельче было владение, тем меньшие возможности привлечь новых подданных кредитами и льготами оно имело, а каждый проживавший там крестьянин был на счету. В идеале в имениях такого владения все крестьяне должны были бы стать отчичами, но в государстве в целом не мешало бы иметь как можно больше вольных людей. Сознавая взаимоисключающий характер этих интересов, владельцы не требовали официального закрепощения всех крестьян и далеко не всегда добивались обязательного возврата своих беглых подданных, справедливо опасаясь, что кем-то из соседей это же оружие может быть обращено против них.

Благодаря этому сохранялась и постоянно пополнялась прослойка вольных (похожих) людей, права которых в юридической практике того времени обычно приводятся в такой формулировке: вольно им, кому хотя, служити. Как правило, поселяясь на новом месте, они получали от владельца имения ссуду или освобождение от повинностей (жалобу, или слободу) на определенный срок (обычно на 5—10 лет). Их уход до погашения ссуды сулил хозяину прямые убытки, и именно это обстоятельство в первую очередь стало объектом правового регулирования. Согласно Статуту 1529 г. похожий человек, проживший в имении льготный срок, обязан оставаться в нем еще на такой же срок с выплатой всех повинностей либо перед уходом погасить долг из расчета 6 грошей за каждую неделю. В случае его побега и принудительного возврата беглец терял право на уход, т. е. превращался в отчича. Землевладелец, давший приют такому беглецу, должен был либо вернуть его, либо возместить прежнему хозяину сумму долга[174]. В этом случае, как и во многих других, срок исковой давности составлял 10 лет.

Как показал М. Ф. Спиридонов, эта норма Статута вскоре стала трактоваться землевладельцами очень широко. Ранее граница между прихожим и извечным человеком оставалась зыбкой и неопределенной. Давность проживания на одном месте, необходимая для превращения в отчича, поначалу составляла, вероятно, порядка 50 лет. Судя по юридической практике, на вольность могли небезуспешно претендовать даже уроженцы имения, если их отцы не являлись его старожилами, а некогда прибыли извне. Но после издания Статута появилась тенденция рассматривать десятилетний срок проживания на одном месте как основание для превращения в отчича. В 1542 г. волковыский наместник, разбиравший один из конфликтов по этому поводу, так прямо и заявил: в статуте прав земских ест описано, естли бы который чоловек за паном своим десять лет жил, таковый вже маеть быти за отчича. Хотя в действительности такая норма в Статуте отсутствовала, суд вынес решение в пользу землевладельца[175]. При окончательной кодификации права в Статуте 1588 г. формально сохранялось право вольного человека покинуть имение после критического срока (десеть лет за тым паном заседел), но обязательное возмещение ссуды было дополнено требованием о внесении огромного выкупа — в размере 10 коп грошей[176], что примерно соответствовало общему объему повинностей за 10 лет. Этот выкуп надлежало выплатить независимо от того, получил ли крестьянин льготу при поселении или нет.

Насколько велика была прослойка крестьян, постоянно перемещающихся из одного владения в другое и нигде не оседающих надолго? Отрывочные сведения на этот счет содержатся в некоторых инвентарях второй половины XVI в., т. е. относятся к периоду, когда процесс закрепощения прихожих людей уже шел полным ходом. М. Ф. Спиридонову удалось выявить 59 источников, в которых прослеживается соотношение отчичей и вольных людей. В 16 из них все подданные поголовно названы отчичами, в остальных пропорция вольных колеблется от 1—2 до 75%, а в одном небольшом имении (15 дымов) достигает даже 87%[177]. Если суммировать его данные, то пропорция вольных составляет 27%. Но эти сведения очень неоднородны. Большую их часть (7640 из 12047 учтенных дворов) составляют материалы ревизии Полоцкого воеводства 1552 г., в которой доля вольных дворов очень высока — 39%. По всем остальным имениям (4407 дворов) она составляет всего 5,7%. Видимо, здесь проявилась региональная особенность Полоцкой земли, резко отличающая ее от центра и запада Беларуси, откуда происходит большинство остальных инвентарей. Полоччина отличалась очень высоким числом панцирных и путных слуг, а также лично свободных издольников. Важно отметить, что и по некоторым другим историческим традициям (вечевое боярское самоуправление, невысокий процент княжеского землевладения) она имела сходство скорее с Новгородской землей, чем с остальными землями Великого Княжества Литовского. В отношении последних можно лишь утверждать, что в последней трети XVI подавляющее число крестьян (до 95% ) в центре и на западе Беларуси относились к категории отчичей. Но какова была пропорция в середине столетия, а тем более в его начале, по имеющимся данным судить невозможно.

[148] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 19. С. 339, 340; Там же. Т. 35. С. 105–107.

[149] Обзор концепций на эту тему был в свое время проведен в публикации: Сказкин С. Д. Основные проблемы так называемого «второго издания крепостничества» в Средней и Восточной Европе // Вопросы истории. 1958. № 2.

[150] Недавние обзоры этой проблематики содержатся в изданиях: История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. Т. 3. С. 234–247; История крестьянства СССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции. Т. 2. С. 382–397.

[151] Голенченко Г. «Шляхетская демократия» в Великом княжестве Литовском XVI–XVIII вв. // Белоруссия и Россия: общества и государства. – М., 1997. С. 31–56.

[152] Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи и правового государства: В 2 т. – 2-е изд., испр. – СПб., 2000. Т. 1. С. 360–363.

[153] В пользу крестьян был решен, например, конфликт жителей Свислочской волости с наместником Г. Громыкой в 1513 г.: Русская историческая библиотека. Т. 20. Ст. 804–808. Об этом и других подобных случаях см. также: Насевіч В.Л. У складзе Вялікага княства Літоўскага і Рэчы Паспалітай // Памяць: Гіст.-дакум. хроніка Чэрвеньскага р-на. – Мн., 2000. С. 32–47.

[154] Акты, относящиеся к истории Западной России. Т. 1. С. 80–83; Белоруссия в эпоху феодализма: Сб. документов и материалов. Т. 1. С. 129; Старостина И. П. Судебник Казимира 1468 г. // Древнейшие государства на территории СССР: Материалы и исследования 1988–1989 гг. – М., 1991. С. 337–338.

[155] Иммунитет, или право самостоятельно вершить суд над своими подданными, было закреплено за католической церковью Городельским привилеем 1413 г., за частными землевладельцами – привилеем Казимира 1447 г.: Олиж бы первей от пана, которому ж тот поддан, который кривду вчинил, правда пожадана была, <…> а виноватый, который вину заслужил, пану своему, а не иному будеть обязан заплатити. См.: Белоруссия в эпоху феодализма: Сб. документов и материалов. Т. 1. С. 116; Акты, относящиеся к истории Западной России. Т. 1. С. 77.

[156] Состав, полномочия и практика копного суда наиболее полно освещаются в написанном И. Спрогисом введении к изданию: Акты, издаваемые Виленской комиссией для разбора древних актов. Т. 18: Акты о копных судах (1522–1708). – Вильно, 1891. См. также: Древний копный суд в Северо-Западной Руси / Сост. И. Спрогис. – Витебск, 1895.

[157] Эти привилегии свободных людей бытовали во всех раннеклассовых обществах. Их упоминает, например, грамота одного из англосаксонских королевств VII в. См.: История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. Т. 1. С. 279.

[158] Усціновіч Ю. Фарміраванне і арганізацыя наёмных войск ВКЛ з 2-й паловы XVI ст. да рэформы Стэфана Баторыя // Castrum, urbis et bellum: Зб. навук. прац. – Баранавічы, 2002. С. 379–382.

[159] Статут Великого княжества Литовского 1529 г. – Мн., 1960. Разд. 3, арт. 14; Разд. 7, арт. 28; Разд. 11, арт. 2.

[160] Статут Великого княжества Литовского 1566 г. – Мн., 2003. Разд. 11, арт. 12; Разд. 12, арт. 1–3.

[161] История крестьянства СССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции. Т. 2. С. 178.

[162] История крестьянства СССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции. Т. 2. С. 148–149, 223–228.

[163] История крестьянства СССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции. Т. 2. С. 227.

[164] История крестьянства СССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции. Т. 2. С. 178 – 179.

[165] История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. Т. 2. С. 394.

[166] Акты, относящиеся к истории Западной России. Т. 2. – СПб., 1848. С. 28, 34–36.

[167] Спиридонов М. Ф. Закрепощение крестьянства Беларуси (XV–XVI вв.). – Мн., 1993. С. 111.

[168] Спиридонов М. Ф. Закрепощение крестьянства Беларуси (XV–XVI вв.). С. 139–141.

[169] Белоруссия в эпоху феодализма: Сб. документов и материалов. Т. 1. С. 226–227.

[170] Белоруссия в эпоху феодализма: Сб. документов и материалов. Т. 1. С. 192.

[171] Статут Великого княжества Литовского 1529 г. – Мн., 1960. Разд. 7, арт. 27.

[172] Белоруссия в эпоху феодализма: Сб. документов и материалов. Т. 1. С. 209. Дата этого документа в публикации ошибочна.

[173] Акты, относящиеся к истории Западной России. Т. 1. С. 80–83; Старостина И. П. Судебник Казимира 1468 г. // Древнейшие государства на территории СССР: Материалы и исследования 1988–1989 гг. С. 340.

[174] Статут Великого княжества Литовского 1529 г.

[175] Спиридонов М. Ф. Закрепощение крестьянства Беларуси (XV–XVI вв.). С. 85–87, 104–105.

[176] Статут Вялікага княства Літоўскага 1588. – Мн., 1989. Разд. 11, арт. 27; Разд. 12, арт. 13.

[177] Спиридонов М. Ф. Закрепощение крестьянства Беларуси (XV–XVI вв.). С. 198–203.