Под тоталитарным прессом

Первая схватка традиционной деревни с формирующейся тоталитарной системой не привела к явной победе одной из сторон. Деревня понесла немалые потери — как в людях (причем наиболее предприимчивых и авторитетных), так и в поголовье домашнего скота. Но ее сопротивление заставило режим временно ослабить напор. Передышка была короткой. Партийное руководство просто изыскивало обходные пути к своей цели. В 1932 г. резко возрастает количество уголовных дел — их было 13[113], причем во многих случаях за уголовными формулировками скрывались коллизии, порожденные коллективизацией, — неуплата повышенных налогов, насилие в адрес активистов и т. п. Вновь появляются и политические дела. Так, 20 февраля арестован, а 4 сентября осужден на 5 лет за антисоветскую агитацию житель Антоновки Станислав Викентьевич Лубинский, родившийся в 1877 г. в деревне Сурвины Виленской губернии. Впоследствии, уже в 1937 г., он осужден повторно и расстрелян, что случалось тогда со многими политзаключенными. Реабилитирован 26 июня 1989 г.[114]

19 апреля 1932 г. в деревне Лищицы арестованы Иосиф Иванович Лойковский (1871 г. рожд.) и его племянник Данила Яковлевич (1892 г. рожд.). Иосиф — сын того Ивана Лойковского, который в 1891 г. ожесточенно судился за землю с племянником, и младший брат Семена Лойковского, дважды замешанного в финансовых махинациях на рубеже веков. Данила был сыном еще одного брата — Якуба Ивановича. Ранее он уже лишался избирательных прав как бывший полицейский. Столь яркая семья просто не имела шансов безболезненно пройти через этот период ломки социальных структур. Иосифа Лойковского 3 июня приговорили к высылке на 3 года за антиколхозную агитацию. Реабилитирован 27 июля 1989 г.[115] Данила за антисоветскую агитацию 11 июня был осужден на 3 года исправительно-трудовых лагерей. Реабилитирован 21 июля 1989 г.[116] По данным Гайненского сельсовета, в 1932 г. арестован также Иосиф Николаевич Окулич из Старого Чернева.

С осени 1932г. началась новая серия массовых арестов. Ее первой жертвой стал 15 октября 1932 г. житель Антоновки Франц Михайлович Касперович, родившийся в 1893 г. в деревне Старлыш Виленской губернии. За антисоветскую агитацию его приговорили к 5 годам лагерей. Реабилитирован 27.05.1989 г.[117] Затем 25 декабря 1932 г. арестован житель Ганей Клим Вавилович Игнашов, 1901 г. рожд., а 8 января 1933 г. — житель той же деревни Наум Назарович Кондрашонок, родившийся в 1872 г. в деревне Сербино Хотенчицкой волости Вилейского уезда. По стандартному обвинению в антисоветской агитации первый из них 3 февраля 1933 г. осужден тройкой на 5 лет лагерей, а второй приговорен к высылке на 3 года вместе с женой и 4 детьми. После окончания срока высылки он жил в Орше, где в 1937 г. повторно арестован и расстрелян как польский шпион. Реабилитирован по первому делу 6 мая, по второму — 29 сентября 1989 г.[118]

13 января 1933 г. арестованы Иосиф Станиславович Рудковский, единоличник из Кореня, 1902 г. рожд., и Антон Францевич Соколовский с хутора Затишье, 1891 г. рожд., член колхоза «Красная звезда». Их тоже обвинили в антисоветской агитации, а Соколовского, кроме того, в том, что помогал кулакам разбазаривать колхозное имущество и восхвалял жизнь в Польше. Семью его (жену и троих детей от 9 до 2 лет) 3 февраля приговорили к высылке на 3 года, а самого — к 5 годам исправительно-трудовых лагерей. Реабилитирован 6 июня 1989 г.[119] И. Рудковский был осужден в один день с ним на 3 года лагерей, наказание отбывал на строительстве Беломорско-Балтийского канала. Его семью выслали на 3 года в северные районы СССР. Реабилитирован 20 января 1967 г.[120]

Затем 14 января был арестован единоличник из деревни Терехи Фадей Степанович Шульгович, 1880 г. рожд., а 16 января — житель Громницы Николай Павлович Мирончик, 1891 г. рожд. Оба проходили по одному делу и обвинялись в агитации против колхозов и сдачи хлебозаготовок. Решение тройки состоялось 3 февраля. Н. Мирончика приговорили к 3 годам лагерей, а его семью — к высылке на 3 года. Ф. Шульгович был выслан вместе с семьей. Оба реабилитированы 27 июня 1989 г.[121]

Вскоре та же участь постигла бывшего учителя Кореньской и Красноборской школ Казимира Адамовича Гладкого, 1893 г. рожд. Правда, в воспоминаниях его брата Язепа указывается, что Казимира арестовали в 1929/30 учебном году. Однако, судя по всему, тогда во время кампании по борьбе с белорусским буржуазным национализмом его только уволили из школы, после чего он жил в деревне Швабовка того же Логойского района. Согласно записи в базе данных, именно там и арестовали Казимира Гладкого 4 февраля 1933 г. По одному делу с ним проходили уроженец соседней со Швабовкой деревни Логи Лука Григорьевич Гринь, на момент ареста 14 января 1933 г. живший в Козырях, и житель Лищиц Иосиф Яковлевич Лойковский (1896 г. рожд., брат бывшего полицейского Данилы Лойковского), арестованный 24 февраля. Обвиненные в членстве в контрреволюционной повстанческой организации, все они были расстреляны в Минске 6 апреля 1933 г. Л. Гринь семьи не имел, а семьи остальных — жену и трех детей К. Гладкого в возрасте от 8 до 5 лет, жену и трех детей И. Лойковского от 11 лет до 4 месяцев — постигла конфискация имущества и высылка на 3 года. Реабилитированы они Верховным Судом БССР 21 января 1957 г.[122]

В марте настал конец и кулацкой стае из колхоза «Красный Бор». По воспоминаниям сегодняшних жителей поселка Красный Бор, в начале 1930-х гг. в нем действительно сложилась нездоровая обстановка: образовались две враждующие на личной почве группы, которые начали писать друг на друга доносы. История получила трагический финал — и те и другие были в конце концов арестованы. Подтверждения этому имеются в базе данных «Реабилитированные», где есть сведения об аресте в марте 1933 г., в течение 15 дней, сразу 17 человек, почти все — из Красного Бора.

Первыми эта участь постигла 4 марта Макара Сергеева, 1899 г. рожд., уроженца деревни Укроповичи, Иосифа Равину, 1901 г. рожд., уроженца Михалкович, Николая Ивановича Лашкевича, 1885 г. рожд., уроженца Жирблевич (все трое жили в Красном Бору) и Антона Карловича Новицкого, 1902 г. рожд., из деревни Прудки. Им предъявили грозное обвинение — членство в диверсионной организации, причем Сергеев якобы являлся членом руководящей тройки, а Равина — командиром десятка. Сергееву также инкриминировалось участие в банде в годы гражданской войны и владение водяной мельницей. На следующий день как члены той же организации были арестованы жители Красного Бора Алексей Демидчик, родившийся в 1910 г. на хуторе Антополье Логойской волости, и Иван Шейпа, родившийся в 1888 г. в Лищицах. Еще через день, 7 марта, арестовали Бронислава Яковлевича Окулича (в деле — Акулич), 1895 г. рожд. 9 марта настал черед уроженца Лищиц Николая Картуля, 1879 г. рожд., также объявленного командиром десятка. Арестованный 11 марта Александр Занемонец, родившийся в 1893 г. в деревне Стайки Гайно-Слободской волости, фигурировал в качестве организатора и руководителя этой диверсионно-повстанческой организации. В деле он вновь назван бывшим офицером, но на сей раз — армии Колчака. Через два дня в Гомеле арестован сын Николая Картуля Иосиф, 1910 г. рожд., служивший там в 31-м кавалерийском полку.

Можно представить, с какой жадностью сотрудники карательных органов ухватились за это дело. Видимо, из арестованных выбивали показания и этим втягивали в водоворот все новых и новых людей. С паузой в неделю аресты возобновились. В Красном Бору 18 марта арестовали Михаила Николаевича Кункевича, родившегося там же в 1904 г., а на следующий день были разом взяты еще пятеро: братья Иосиф и Иван Францевичи Щербовичи, 1902 и 1906 г. рожд., Иван Антонович Шейпа, 1893 г. рожд., Антон Фомич Урбанович, 1891 г. рожд. и житель соседних Жирблевич Антон Францевич Вашкевич, 1899 г. рожд. После новой паузы 10 апреля арестован Антон Станиславович Урбанович, 1892 г. рожд. По воспоминаниям, арестовали также его брата Михаила, но вскоре отпустили. Видимо, где-то в недрах карательного аппарата было решено, что пора остановиться.

Следствие оказалось недолгим. Решение по этому делу тройка вынесла уже 29 апреля 1933 г.: А. Занемонец, И. Равина и М. Сергеев приговорены к расстрелу, Н. Лашкевич и Н. Картуль осуждены на 10 лет (в июне того же года их освободили по инвалидности — возможно, она была прямым следствием допросов или таким образом им зачлась дача показаний), А. Демидчик — на 8 лет (отбывал наказание в Волголаге, освобожден в сентябре 1940 г.), Б. Окулич, И. Картуль, М. Кункевич, А. Вашкевич — на 3 года. Иосиф Щербович первоначально также получил 3 года лагерей, но в 1938 г. повторно осужден и приговорен к расстрелу. Остальные шестеро арестованных получили более мягкий приговор — 3 года ссылки в Казахстан. Все проходившие по делу реабилитированы военным трибуналом Белорусского военного округа 12 мая 1960 г.[123] Домой после отбытия наказания вернулись только А. Демидчик и М. Кункевич. Отпущенные вскоре после осуждения Н. Лашкевич и Н. Картуль остались где-то в Сибири. Остальные канули безвестно.

Осенью 1933 г. начал раскручиваться маховик дела о так называемой Польской организации войсковой (ПОВ) — подпольной организации, якобы разоблаченной бдительными сотрудниками ОГПУ. На деле такой организации никогда не существовало, а весь процесс по ее разоблачению сфальсифицирован теми же методами, что и контрреволюционная организация в Красном Бору. Это не помешало привлечь к ответственности 45 жителей Логойского и Плещеницкого районов. Приговоры им были вынесены тройкой 19 декабря 1933 г., а реабилитированы они трибуналом Белорусского военного округа 12 октября 1960 г.[124] Из жителей Кореньщины по этому делу проходили 5 человек, все — из деревни Прудки. Первым 30 сентября арестовали Антона Адамовича Вашкевича, 1893 г. рожд., приговорив к 8 годам лагерей. Там он и умер 12 июня 1943 г. Арестованный 30 ноября Николай Андреевич Носевич, 1885 г. рожд., получил 5 лет, которые отбывал в Севжелдорлаге. Освобожден 21 февраля 1939 г. Антон Константинович Лойковский, 1892 г. рожд., арестован 2 декабря и получил тоже 5 лет. Умер в лагере системы Ухитнеглага 15 октября 1937 г. Арестованные в один день (6 декабря) Викентий Николаевич Кишкурно, 1877 г. рожд., уроженец деревни Уболотье Плещеницкой волости, и его сын Иван, родившийся в 1900 г. в Прудках, получили соответственно 3 и 10 лет лагерей. Кроме них по делу проходил и уроженец Прудков Франц Иванович Шульгович, 1875 г. рожд., на момент ареста 28 октября 1933 г. живший в деревне Горавец Бегомльского района. Он был приговорен к 5 годам, а впоследствии повторно осужден и расстрелян в Новосибирской области 21 ноября 1938 г.

На этом фоне сравнительно безобидным эпизодом выглядит арест Павлины Александровны Шульгович из деревни Лищицы, 1893 г. рожд. Она была арестована 27 марта 1933 г., а 9 мая за антисоветскую агитацию приговорена к поражению в правах на 3 года. Можно полагать, что женщина сказала вслух что-то, чего говорить не следовало. Реабилитирована 18 июня 1989 г.[125]

Всего, таким образом, по политическим мотивам в течение 1932—1933 гг. осуждены около 40 жителей Кореньщины, трое из них расстреляны. Но к этой цифре нужно добавить еще не менее десятка тех, кто попадал под суд за обычную нерасторопность, расцененную как сознательное вредительство. Попасть под такое обвинение было очень легко. В январе 1933 г. президиум Кореньского сельсовета заслушал доклад члена сельсовета Равины о ходе заготовки и вывозки леса в деревне Терехи. Поскольку дела шли хуже, чем ожидалось, последовало решение: за явный саботаж отдать под суд Томаша Степанова Балцевича и члена сельсовета по этой деревне Адама Балцевича. На следующий день аналогичное решение принято при рассмотрении хода заготовки в деревне Громница: вывести из состава сельсовета П. Окулича за явно кулацкий саботаж и передать дело в прокуратуру[126]. В марте районная газета не преминула сообщить о передаче в суд дела на единоличников Янку Ясюкевича из Громницы и Янку Урбановича из Жирблевич, которые сдали на заготовительный пункт снятое молоко, т.е. предварительно сняв с него сливки[127].

Впрочем, были и случаи вооруженного сопротивления, даже террора в адрес советских активистов. Так, 1 мая 1933 г. на хуторе Буковщина около Больших Укропович был убит председатель Кореньского сельсовета, уроженец Путилова Василий Михайлович Карпович. Получив сообщение, что на этом хуторе остановились бандиты, он в сопровождении участкового милиционера поехал туда, но был встречен выстрелом из винтовки или обреза[128].

Параллельно с политическими репрессиями продолжалась экономическая война против кулаков. С лета 1932 г. сельсоветы широко применяли такую меру, как обложение зажиточных хозяйств твердым заданием — дополнительным налогом на поставку определенного количества продуктов сельского хозяйства. Эта мера преследовала одновременно как экономическую цель (выполнить высокие нормы заготовок в пользу государства), так и политическую — выступала еще одним средством террора в отношении противников коллективизации. Поскольку действительно зажиточных хозяйств к этому времени уже не осталось, обложению твердым заданием подвергалась в основном верхняя прослойка середняков, а также разоренные хозяйства бывших богачей, повторно караемые за прошлые грехи (таблица 64).

В протоколах президиума Кореньского сельсовета за 1932 г. сохранились многочисленные материалы на эту тему. Так, 6 мая президиум рассматривал заявления 6 хозяев, ходатайствовавших об отмене неправильно возложенного на них твердого задания. В двух случаях эти ходатайства увенчались успехом. Задание было снято с жителя хутора Гряда Язепа Короля, поскольку его земля отличалась плохим качеством, и с жителя Лищиц Язепа Можальского, так как он ранее был малоземельным, а большой надел приобрел лишь в 1929 г. благодаря тому, что свою землю ему передал брат, переселившийся в Сибирь. В остальных случаях решение оставлено в силе: хозяйства Феликса Михайлова Щербовича из Кореня, Янки Гаврилова Носевича и Антося Адамова Щербовича из Михалкович, Янки Рудковского из Лищиц признаны действительно зажиточными и в былые времена эксплуатировали наемный труд. В отношении Феликса Щербовича отмечается, что он в прошлом вступил в колхоз, чтобы скрыть свое хозяйство от обложения, и занимался там вредительством[129].

Интересна аргументация, которой сопровождалось решение от 22 июля 1932 г. о наложении твердого задания на жителя Нового Чернева Исидора Плоского. Его виной была все та же зажиточность, за которую он в 1929—1930 гг. облагался налогом в индивидуальном порядке: имел 28 га пашни и 4 га сенокоса. Тем не менее после этого Исидор Плоский не только сохранил какое-то хозяйство, но в 1931 г. ошибочно залез в колхоз и начал вредить, за что был вычищен из него. Твердое задание заключалось в обязательной поставке 25 пудов ржи, 10 пудов ячменя, 10 пудов пшеницы, 3 пудов гороха, 3 пудов льноволокна, 25 фунтов льняного семени и 1 кабана весом в 8 пудов[130].

Т а б л и ц а 64. Список обложенных твердым заданием в 1932 г. (Кореньский сельсовет)

На размышления наводит наличие в перечне продуктов сельского хозяйства, облагаемых дополнительным налогом, сена и соломы, которые не могли быть ни предметом потребления в городах, ни товаром для экспорта. Остается единственное объяснение: отобранное у единоличников сено распределялось между колхозами, которые в стремлении обеспечить государственные поставки зерна были, видимо, просто не в состоянии вести полноценное хозяйство, в том числе заготавливать достаточное количество кормов для обобществленных животных.

Данные таблицы 64 отражают, кроме того, состав и имущественное положение той части населения, которая являлась, во-первых, наиболее зажиточной по состоянию на 1932 г., а во-вторых, — наименее желательной в социальном плане с точки зрения построения социализма как общества социальной справедливости. Достаточно сравнить величину наделов со средними цифрами на момент отмены крепостного права, чтобы убедиться, что зажиточность этой категории крестьян весьма относительна даже по меркам середины XIX в. Равенство, предполагавшее устранение этой прослойки, было поистине равенством в нищете.

Примечательно, что в списке обложенных твердым заданием фигурирует Адам Коренский из Михалкович, который десятью годами ранее искал справедливости, требуя перераспределения наделов своих односельчан, владевших излишками земли. Судя по тому, что его надел составлял не 8 дес. (8,7 га), как в 1922 г., а почти 9,5 га, кое-какую прирезку он тогда действительно получил. Теперь это рикошетом ударило по нему самому. Другие крестьяне, попавшие в список, также имели наделы, увеличенные по сравнению с 1922 г. Так, у Антона Белостоцкого тогда имелось 5,5 дес. (около 6 га), теперь — 8,4 га, у Ивана Носевича — соответственно 9 дес. (9,8 га) и 11,8 га, у Антона Щербовича — тоже 9 дес. и 11,2 га, у Язепа Бычковского — 7 дес. (7,6 га) и почти 11 га. У Адама Шаршуна из Громницы в 1922 г. было всего 9 дес. Вероятно, он унаследовал такие же по площади участки своего отца Степана и брата Язепа, фигурировавших рядом с ним в списке 1922 г. Таким образом, «крамольный» надел в неполных 27 га, действительно бросающийся в глаза на общем фоне, представлял собою всего лишь первоначальный надел в 24 дес., полученный его дедом Адамом Игнатовым Шаршуном при отмене крепостного права в 1864 г. и в отличие от других аналогичных наделов не подвергшийся дроблению. Это обстоятельство, обусловленное чисто демографическими факторами, теперь приобрело неожиданный и грозный социальный смысл — означало принадлежность к кулачеству, подлежащему ликвидации как класс.

Среди других крестьян, обложенных твердым заданием, оказались оставшиеся представители упомянутой ранее семьи Лойковских — Якуб и его брат Язеп (судя по записи в базе данных, последний был к этому времени уже осужден, так что выполнять повинность предстояло его сыну Казимиру). Развернувшиеся вскоре события показывают, какими последствиями было чревато невыполнение твердого задания. Уже 15 сентября 1932 г. составлен акт о наложении штрафа в размере 100 руб. на хозяйство Язепа Лойковского, сорвавшего план по заготовке мяса (надо полагать, речь вновь идет о Казимире Иосифовиче)[131]. Через две недели газета «Чырвоная Лагойшчына» сообщила о показательном судебном процессе над Казимиром Лойковским, обвиненным в невыполнении твердого задания на поставку государству 3 ц мяса и 34 ц зерна. Вместо этого он сдал только 5 пудов зерна, а телку зарезал и продал на рынке. Штраф в размере 100 руб. не дал результата, и тогда выездная сессия районного суда осудила Казимира на 2 года лишения свободы[132]. Даже такой «бунт на коленях», как продажа на базаре мяса, предназначенного для поставок государству, повлек суровое публичное наказание — с явной целью устрашить всех строптивых.

7 декабря 1932 г. в Кореньском сельсовете составлен еще один, дополнительный список хозяйств, обложенных твердым заданием. В него попали жители Жирблевич Антон Высоцкий (обязанный сдать 35 пудов зерна и 120 пудов картофеля), Альжбета Урбанович (30 пудов зерна, 150 пудов картофеля), Янка Мартинов Урбанович (соответственно 25 и 80 пудов), Якуб Кункевич (35 и 120 пудов), жители Михалкович Пранук (Франц) Тарлецкий (25 и 80 пудов), Данила Коренский (30 и 100 пудов), Антось Матвеев Булах (35 и 120 пудов), Язеп Рудковский (30 и 150 пудов), житель Громницы Янка Гилевский (30 и 100 пудов). Сведения о размере наделов и составе семьи на этот раз отсутствуют[133].

По сравнению с Кореньским в Кузевичском сельсовете кампания по обложению твердым заданием была далеко не столь массовой. В списке, составленном 24 августа 1932 г., фигурируют лишь 4 хозяйства Кореньщины: Антося Вашкевича (9,9 га земли на 4 души) и Анися Балуша (6,6 дес. на 2 души) из Прудков, Петра Лиса (13 га) из Козырей, Казимира Гуздельского с хутора Осетище. Последний до обрезки имел 40 дес., в 1931 г. вступил в колхоз, однако вышел из него в августе 1932 г., получив причитающиеся на трудодни деньги и зерно. Наказание в виде твердого задания последовало незамедлительно[134].

Общее число обложенных твердым заданием в 1932 г. составило не менее 34 хозяйств. Тем временем Совет народных комиссаров БССР 23 февраля 1933 г. принял постановление «О дополнительном выявлении кулацких хозяйств», в котором предписывал вернуться к практике обложения индивидуальным налогом. При этом финансовым органам ставилась задача выявить и проверить всех лиц и хозяйства, которые были обложены в индивидуальном порядке в прошлые годы, начиная с 1928 г., и если будет установлено, что они проживают на доходах, полученных от спекуляции, эксплуатации, и других нетрудовых доходах, за что в свое время облагались индивидуально, неотлагательно обложить эти хозяйства в индивидуальном порядке, хотя бы они в 1931 и 1932 гг. и не имели надворных нетрудовых эксплуататорских признаков[135]. Список кулацких хозяйств Кореньского сельсовета, в августе 1933 г. обложенных индивидуальным налогом на основании этого постановления, включал Янку Францева Анисковича из Жирблевич, Янку Язепова Погоцкого из Кореня, Язепа Казимирова Сурвило и Язепа Станиславова Лубинского из Антоновки, Кароля Семенова Соколовского с хутора Затишье, Язепа Николаева Окулича из Старого Чернева и Адама Степанова Шаршуна из Громницы. Трое последних, а также Лявон Анискович из Жирблевич (возможно, имя записано ошибочно и речь идет о том же Иване) были в том же году лишены избирательных прав[136].

Почти все они сделали попытку доказать несправедливость обложения, подав апелляции в районный финансовый отдел. В частности, Язеп Окулич утверждал, что в настоящий момент на семью из 7 человек имеет всего 8,75 га пашни и 2,2 га луга, 1 лошадь, 1 корову и совсем не имеет мелкого скота. Поскольку в качестве основания для обложения в индивидуальном порядке сельсовет указывал использование в хозяйстве до 1931 г. наемной рабочей силы (в качестве батрака якобы работал Казя Вашкевич из Громницы), Окулич приложил к заявлению расписку самого Кази в том, что тот у него никогда не работал. Впрочем, эта попытка не имела шансов на успех. Слишком уж «убойной» была аргументация, использованная при вынесении решения об индивидуальном обложении: в предыдущие годы в хозяйстве Язепа Окулича было 4 коровы, 2 подтелка, 2 коня, 15 голов мелкого скота. До 1932 г. он перепродавал сало, т. е. занимался спекуляцией. К тому же имел судимость за саботаж при заготовке зерна, а в весеннюю посевную кампанию 1933 г. сорвал план сева: вместо предписанных 10,43 га засеял всего 3,03 га. В результате налог на его хозяйство, и без того возросший с 27 руб. 95 коп. в 1930 г. до 163 руб. в 1933 г., был увеличен до фантастической суммы — 3942 руб. Окулич имел все основания утверждать, что не сможет выручить эту сумму, даже распродав все свое имущество[137].

Ситуация с его товарищами по несчастью была аналогичной. Адам Шаршун владел молотилкой, за использование которой брал по 1 пуду муки с каждых 10 намолотых, что давало по 3 пуда дохода в день. Он же до 1929 г. использовал труд сезонных рабочих в количестве 120 человеко-дней в году, имел постоянного батрака Жизневского, давал зерно в долг под проценты, а в последнюю посевную кампанию вместо предписанных планом 17,75 га засеял только 4. К тому же его хозяйство имело 18,35 га пашни и 8,4 га сенокоса, а до 1931 г. — 2 коней, 3 коров, 2 нетелей и 15 голов мелкого скота. Сумма индивидуального налога для него составила 4100 руб.[138]

Житель Жирблевич Янка Анискович обвинялся в том, что до революции служил волостным старшиной и имел 25 га земли, 6 коров и 2—3 коней, а в последнее время — 14,8 га пашни, 3,65 га сенокоса и к тому же молотилку, от использования которой имел большие доходы. Он ссужал зерно под проценты, а в 1933 г. совершил два непростительных проступка — сбыл обоих коней, чтобы избежать их конфискации (одного продал за 200 руб.), и к тому же сорвал план сева: вместо 5 га засеял только 1,5 га. Результатом стало индивидуальное обложение в размере 3000 руб.[139] Дальнейшая судьба этого человека прослеживается по публикации районной газеты: 23 января 1934 г. Логойский районный суд приговорил Янку Пранукова Анисковича к 10 годам лишения свободы в отдаленных местностях СССР по обвинению в том, что он взял под влияние более отсталую часть крестьян и организовал саботаж заготовок льна. Сам он не сдал ни одного килограмма льна, пеньки, конопли и льняного семени, хотя имел все возможности. Этого, как видим, оказалось вполне достаточно для столь сурового приговора[140].

Особой была ситуация с Иваном Язеповичем Погоцким из деревни Корень. Он, согласно заключению сельсовета, до революции был помещиком, вместе с братом владея в имении Мацки на территории Белоручского сельсовета 4000 га земли. Брат его в 1923 г. бежал за границу, а сам он с 1918 г. перебрался в Корень, где купил 1 га земли и открыл лавку, в которой занимался перепродажей сала и разных продуктов. Сам он не работал на земле, нанимая для этого бедняков. Кроме того, сдавал внаем жилье, от чего имел доход в размере 105 руб. Еще 800 руб. дохода ежегодно он получал за сад площадью в 0,28 га. Погоцкий был обложен налогом в сумме 1500 руб.[141] Пока велось затянувшееся рассмотрение апелляции, вопрос о нем решился сам собой — согласно справке из сельсовета от 25 апреля 1935 г., Погоцкий к этому времени умер, не оставив после себя ни единого родственника[142].

28 октября 1933 г. президиум Кореньского сельсовета рассмотрел заявление жителя хутора Болтовка Юлияша Язепова Урбановича, который просил освободить его от твердого задания и принять в колхоз имени Покровского. В просьбе было отказано, так как хозяйство зажиточное, а такие в колхоз не принимаются[143]. Одновременно задним числом принято решение об обложении в индивидуальном порядке жителя хутора Равы Михаила Антоновича Воронко, родившегося в 1888 г. в деревне Погребище Логойской волости. Он имел до революции 60 га земли, 12 голов крупного и 25 — мелкого скота, 3 коней и 2 пары волов. В его хозяйстве работал постоянный батрак Немирский из Старого Чернева, а также беженцы, находившиеся на территории Кореньщины во время войны. После обрезки в 1924 г. у него осталось 10 га, затем до 1930 г. он занимался контрабандой и имел связи с бандитами. В 1930 г. вступил в колхоз «Красная звезда», но перед этим разбазарил все имущество и вскоре исключен из колхоза.

Принимая 28 октября решение об индивидуальном обложении, работники сельсовета прекрасно знали, что Михаил Воронко уже неделю как был арестован сотрудниками ОГПУ. Они даже упомянули, что при обыске у него найдено 180 пудов зерна, 3 ц сухарей и 1 ц сушеного картофеля. Согласно базе данных «Реабилитированные», его арестовали 21 октября 1933 г., обвинив в незаконном переходе границы и участии в антисоветской организации. 10 февраля 1934 г. осужден на 5 лет. Реабилитирован 31 мая 1989 г.[144]

По сведениям Гайненского сельсовета, в 1933 г. подверглись также раскулачиванию и высылке (вероятно, в административном порядке) Антон Степанович Кухаронок из Громницы и Иосиф Николаевич Король с хутора Гряда, записи о которых в базе данных не обнаружены. Таким образом, в 1933 г. было раскулачено не менее 3 хозяйств и не менее 7 разорены непосильным индивидуальным налогом.

Но все же ситуация в Беларуси выглядела относительно благополучной по сравнению с Украиной, где в это время миллионы крестьян умирали от голода, сознательно спровоцированного властями с целью сломить сопротивление коллективизации. Спасаясь от украинского голодомора, из-под Харькова в Козыри переехали две семьи, находившиеся в каком-то родстве с раскулаченным и высланным в Котлас Антоном Шейпой. Об одной из этих семей сведения не обнаружены, известна только фамилия — Еременко. Вторая семья, Василий Козубенко с женой Дарьей и сыном Андреем, прочно осела в Козырях, их потомки живут там и доныне.

Именно в это время в стране утвердился политический режим, приобретший все черты тоталитаризма, — присутствие государства, его идеологических и карательных органов ощущается буквально во всех сферах личной и общественной жизни. Очень показательна деятельность государственных органов по развертыванию нового для белорусского крестьянства движения за повышение роли женщины в общественной жизни. Накануне Международного женского дня, 7 марта 1933 г., в Логойске состоялась конференция женщин района, делегатками которой были наиболее активные колхозницы. Среди них оказались и две представительницы недавно организованного колхоза «Красная Логойщина» — Антонина Щербович и Мальвина Лис из деревни Михалковичи. Надо полагать, для них это явилось ярким и незабываемым событием. Партийное руководство района беседовало с делегатками конференции как с равноправными участниками общественной жизни, ожидая конкретной помощи в решении стоящих перед районом задач. Но участие это с самого начала было поставлено на весьма узкие рельсы. Резолюция конференции (несомненно, заготовленная заранее партийными активистами) предписывала каждой участнице провести в своем колхозе собрания женщин, где им надлежало прочитать итоги январского пленума ЦК и ЦКК, речь Сталина и обращение Первого всесоюзного съезда колхозников. Кроме этого, им предписывалось пересмотреть планы весеннего сева, срочно организовать засыпку семян и страхового фонда, а также повысить классовую бдительность женщин против расхищения колхозного имущества, безжалостно изгоняя из колхозов, совхозов контрреволюционный элемент, выгоняя из колхоза прогульщиков, лодырей, рвачей. Резолюция отмечала, что в 1932 г. многие женщины совсем не выходили на колхозную работу, и эту тенденцию предлагалось искоренить[145]. Другими словами, провозглашенное равноправие женщин власти использовали лишь с одной целью — максимально мобилизовать трудовые ресурсы для работы в колхозе.

С таких же позиций строилась и антирелигиозная пропаганда. Статья с характерным названием «Коляды — праздник буржуазно-кулацкой контрреволюции», опубликованная в районной газете накануне православного Рождества, утверждала: колядные легенды и колядное пьянство нужны кулачеству и враждебным нам элементам для борьбы против организационно-хозяйственного укрепления колхозов, против успешного выполнения заготовок мяса, картофеля, зерна, льна и др., для расхищения и уничтожения социалистической собственности, для срыва социалистического строительства[146].

Нагнетаемая властями атмосфера перманентной гражданской войны находила отклик среди некоторых крестьян. В районной газете в конце 1932 — начале 1933 г. с завидной регулярностью появляются анонимные заметки из колхоза «Красное Чернево», в которых изобличаются пролезшие в него классово-враждебные элементы. Одним из них назван Антось Бойко, который до революции служил у пана управляющим и издевался над крестьянами, а теперь является бригадиром и заведует инвентарем[147]. Разоблачается кулак Язеп Сивицкий, до революции владевший 40 га земли, а в 20-е годы перепродававший контрабанду. Теперь он, как сообщает анонимный корреспондент, при уборке картофеля советовал женщинам красть его, а сам украл колхозную телегу и единолично накосил на обобществленном лугу 400 пудов сена[148]. Третья заметка (под знакомым заголовком «Разогнать кулацкую стаю») нацелена против Янки Игнатова Батуры: до революции он имел 30 га и эксплуатировал батраков целыми семьями, из которых высасывал кровь. Сам находился в Америке, откуда приехал после гражданской войны с целью продать хозяйство и сбежать в Польшу к брату, с которым и теперь поддерживает связь. В 1932 г. он проводил людей через границу. Там же вскользь упоминается другой кулак — Михась Казимиров Батура. Его вина заключалась в том, что до вступления в колхоз имел 20 га земли, а отец его был ксендзовским прихлебателем. Автор заметки дотошно вспоминает, как еще прошлой весной Янка и Михась Батуры читали газеты и комментировали их колхозникам, распространяя слухи, что скоро война и колхозы погибнут, и вас перевешают[149].

Похожее по смыслу сообщение из деревни Громница (подписанное инициалом Ч) появилось в газете за 7 марта 1933 г. В нем говорилось, что единоличники названной деревни засыпали семенной и страховой фонд, и лишь один Бронька Корецкий не сделал этого — выполняет кулацкие указки по срыву посевной, за что его следует привлечь к суровой ответственности[150]. Не надо забывать, что такие разоблачения писались в дни, когда по всему району шли массовые аресты. Бдительные селькоры вполне осознанно пытались обрушить на головы чем-то неугодных им людей всю репрессивную мощь государства.

В качестве примера для подражания газета опубликовала резолюцию собрания единоличников деревни Лищицы, которые, заслушав доклад представителя районного потребительского союза, постановили продать государству свои излишки зерна в размере 20 пудов 35 фунтов и призвали жителей Кореня, Жирблевич и Терехов последовать их примеру[151]. В одном из следующих номеров члены колхоза «Красные Козыри» в числе 14 хозяйств рапортуют о своем единодушном решении продать государству 6 ц зерна[152]. Как известно, государственные закупки осуществлялись по ценам, гораздо более низким, чем те, по которым продавали зерно на рынке.

Вскоре, однако, колхоз «Красные Козыри» фигурирует уже в качестве отрицательного примера. Этому хозяйству, имевшему 47 трудоспособных работников и 18 коней, было предписано засеять 127 га, включая 20 га овса, 7,5 га ячменя, 11 га картофеля и т. п. Однако к концу апреля колхоз очутился в тылу глубоких прорывов, вспахав лишь 25 га и забороновав 16 га. К посеву овса приступили только с полудня 24 апреля, поскольку с утра безуспешно искали ключ от амбара, унесенный председателем колхоза Алисиенком. Причиной отставания объявляется плохая организация: из 47 колхозников на работу ежедневно выходят 30—35, в том числе из 20 женщин — лишь 10—12. Шестеро колхозников в страдную пору оказались занятыми на стройке, а пятеро — на отхожих промыслах за пределами хозяйства. Не выполнялись и нормы выработки: в среднем работник вспахивал только 0,4 га в день вместо 0,5 га по норме, а бороновал 0,8 га вместо 1,25 га[153]. Критика, очевидно, подействовала, и через месяц в газете появилась телефонограмма председателя «Красных Козырей» Алисиенка о том, что колхоз 25 мая закончил сев на площади 61,5 га[154].

Труд единоличников, в том числе на их собственных участках, к этому времени также воспринимался как вид общественной повинности, о чем свидетельствует победный рапорт секретаря партийной ячейки Фидельмана: единоличники деревни Прудки засеяли 267 га, выполнив план на 100%, после чего отправили 27 коней в помощь отстающему колхозу «Логоза»[155]. Достаточно показательно и такое сообщение: колхоз «Красная звезда» на 100% выполнил обязанности по тягловой силе и людям на ремонт дорог в Кореньском сельсовете. Столь же активное участие приняли единоличники Старого Чернева во главе с членом сельсовета Окуличем, а вот деревня Жирблевичи (член сельсовета Соколовский) выполнила эту обязанность только на 30%[156]. С началом осенней заготовительной кампании сводки о процентах выполнения плана заготовок как колхозами, так и единоличниками публикуются вперемешку. Так, в конце августа тот же Фидельман сигнализировал о тревожном отставании: план хлебозаготовок по единоличному сектору Кузевичского сельсовета выполнен на 8,1%, а по колхозу «Красный Бор» — на 10%, тогда как средняя цифра по району достигла уже 11,4%[157].

Точно так же, без различия между колхозниками и единоличниками, распределялись денежные повинности в виде обязательного займа второй пятилетки. На Кузевичский сельсовет, например, была спущена контрольная цифра подписки на этот заем — 19000 руб. Получив ее, секретарь партийной ячейки Фидельман, председатель сельсовета Кухаронок и уполномоченный райкома и райисполкома Сошнев развернули соответствующую разъяснительную работу. В результате удалось добиться того, что по сельсовету подписка на заем достигла 20000 руб., причем колхоз «Красные Козыри» подписался на 815 руб., единоличники деревни Прудки — на 2100 руб., единоличники Козырей — на 715 руб., в том числе крестьянин Николай Лойковский один подписался на 40 руб., из которых 33 руб. сразу же внес наличными[158]. Единоличник деревни Корень Язеп Малишевский с гордостью сообщает в газету, что полностью внес налог в сумме 64 руб., страховку в сумме 20 руб. и купил облигации займа на 30 руб. Он призывает всех следовать своему примеру[159].

В такой атмосфере в 1933 г. происходит перелом в ходе коллективизации. Дальнейшее сопротивление теряло смысл: единоличники все равно не могли уклониться от бесконечных поборов со стороны государства и только лишались тех немногих преимуществ, которые имели члены колхоза, — права на лучшие земли, возможности участвовать в слетах активистов или попасть на курсы трактористов. Новые интонации звучат в опубликованной 8 июля 1933 г. заметке делегата Второго слета колхозников-ударников Логойщины, бригадира полеводческой бригады колхоза «Красная звезда» Гусаковского (имя его в газете не приводится). Он пишет, что в прошлом году кулаки вели колхоз к развалу, но мы поставили целью — очиститься от них. Нынешнее состояние колхоза бригадир оценивает как достаточно стабильное, приводит список передовиков труда и рапортует об успешном выполнении плана посевной кампании[160].

Число колхозов вновь начинает расти. Уже 28 февраля в районной газете среди хозяйств Кореньского сельсовета впервые упоминается колхоз «Красная Логойщина», основанный в деревне Михалковичи (в его состав влились и бывшие члены колхоза «Красная Антоновка»). Сводка Кузевичского сельсовета о состоянии коллективизации на 1 июля 1933 г. упоминает на его территории уже 10 колхозов. Среди них, правда, нет колхоза «Красный Бор», прекратившего существование после разгрома органами ОГПУ, но появился новый колхоз «Вторая пятилетка», созданный в деревне Прудки. В него вошли 15 хозяйств (74 человека, из них 37 работоспособных). В колхозе имелось 10 коней. Колхоз «Красные Козыри» вновь увеличился до 24 хозяйств (114 человек, из них 41 трудоспособный, 19 коней). Колхоз «Великий Палик», видимо, объединял жителей разбросанных хуторов на юго-востоке Кореньщины и деревни Гани. Он насчитывал 12 хозяйств (55 человек, из них 30 работоспособных)[161]. Всего по Кузевичскому сельсовету в колхозах состояло 337 хозяйств, по Кореньскому сельсовету — 197[162]. По БССР в целом показатель коллективизации на 1 октября 1934 г. составил 61,2%, а в 16 районах превысил 75-процентную отметку[163].

10 октября районная газета опубликовала сообщение о том, что единоличники деревень Жирблевичи и Лищицы Кореньского сельсовета после проработки постановления ЦК организовали еще 2 новых колхоза, в каждый из которых первоначально вошло по 7 хозяйств[164]. В протоколах президиума Кореньского сельсовета сохранилась датированная 3 октября резолюция, утверждающая решение жителей Жирблевич от 29 сентября об основании колхоза имени Покровского в количестве 6 хозяйств (58,55 га пашни и 13,7 га сенокоса)[165]. Такое же решение в отношении колхоза имени Луначарского, созданного в Лищицах, было принято 28 октября. В колхоз вошли 9 хозяйств и 4 одиночника, его сельхозугодия составили 46,35 га пашни и 19,1 га сенокоса[166].

В течение 1934—1936 гг. накал борьбы заметно спадает. Деятельность карательных органов в Логойском районе уже не столь активна. За это время в базе данных выявлен лишь один арест по политическим мотивам: в апреле 1935 г. арестован житель деревни Гани Михаил Иосифович Дягилевич, 1897 г. рожд. По стандартному обвинению в антисоветской деятельности он приговорен к 8 годам лагерей, где умер в июле 1942 г. Реабилитирован 24 августа 1960 г.[167]

Последние сообщения о раскулачиваниях и высылках в административном порядке также датируются 1935 годом. Тогда по решению местных органов власти были высланы на спецпоселение в Коми АССР житель деревни Корень Иван Иванович Чертович и житель деревни Терехи Иван Иванович Балцевич. О втором из них обнаружено решение о реабилитации, проведенной 26 октября 1992 г. комиссией при УВД Минской области. В нем упоминается, что вместе с Иваном Балцевичем были высланы жена и трое детей от 5 до 2 лет. Еще одна дочь родилась в месте высылки — Железнодорожном районе Коми АССР. Вся семья освобождена только в августе 1951 г.[168] По воспоминаниям жителей Терехов, тогда же в Коми АССР были высланы тесть Ивана Балцевича Викентий Францевич Щербович и сын последнего Антон (1907 г. рожд.), записи о которых не обнаружены.

Очевидно, к этому времени не ощущалось особой необходимости в новых репрессиях — все способные к сопротивлению были уже уничтожены физически или сломлены духовно. Правда, вышестоящие власти не сразу успокоились, восприняв уменьшение количества жертв как показатель ослабления натиска на классового врага. Крайне любопытен документ, оказавшийся приобщенным к делу по апелляции обложенного индивидуальным налогом Ивана Погоцкого: письмо народного комиссара финансов БССР А. Хацкевича, отпечатанное типографским способом для рассылки секретарям райкомов и председателям райисполкомов, в котором оставлены места для заполнения необходимых сведений от руки. Это письмо, датированное 27 октября 1934 г., гласило: На 15.10 по вашему району индивидуально обложено 3 (цифра вписана от руки. — В. Н.) кулацких хозяйства. Прошу в 3-дневный срок сообщить, чем объясняется такое положение: а). или отсутствием большего количества кулацких хозяйств, б). или плохой работой сельсоветов, райфо, районной налоговой комиссии и президиума РИК, которые должны выявлять и оформлять постановлением Райисполкома кулацкие хозяйства с безусловным взысканием всех платежей[169].

Создание новых колхозов тем временем продолжалось. В октябре 1934 г. районная газета опубликовала обращение ко всем трудящимся единоличникам Кореньского сельсовета и всего района, подписанное 27 хозяевами деревни Громница. Они сообщали, что, твердо убедившись в преимуществах колхозной жизни на примере соседних колхозов, осуждают свою ошибку и вступают в колхоз, призывая всех последовать их примеру. В обращении указывалось, что колхоз образовали 30 хозяйств, хотя подписи трех из них отсутствуют[170]. Этот колхоз назвали «Власть Советов». Колхоз в деревне Терехи, получивший название «XVII партсъезд», впервые упоминается среди хозяйств Кореньского сельсовета 13 апреля 1935 г. Вероятно, к этому времени образован и колхоз имени Калинина в деревне Старое Чернево. В целом по республике доля коллективизированных хозяйств в течение 1934 г. увеличилась с 50,4 до 72,6% (эта цифра практически была достигнута уже к августу), а на 1 января 1936 г. составила 85,6%. После этого показатели коллективизации стабилизировалась в течение двух последующих лет, к 1 января 1938 г. увеличившись лишь до 87,6%[171].

При образовании колхозов им по-прежнему выделялись лучшие земли, а оставшимся единоличникам выкраивались новые наделы. В деревне Терехи новое землеустройство было проведено весной 1936 г. Однако 18 единоличников, как сообщает газета, сумели захватить около 10 га колхозной земли. Наказание последовало незамедлительно: районный суд приговорил двух из них, Ивана Кункевича и Игната Тихоновича, к 2 годам лишения свободы, а Н. Кишкурно, признанного зачинщиком захвата, — к 3 годам. Впрочем, учитывая признание своей вины Кункевичем и Тихоновичем, суд тут же смягчил им меру наказания — оба получили по 1 году принудительных работ[172].

К 1936 г. сопротивление крестьян коллективизации и тотальному контролю государства над их жизнью было в основном сломлено. В течение 1930—1935 гг. путем прямого насилия и экономическими мерами на Кореньщине ликвидированы более 30 наиболее перспективных хозяйств (около 5% их общего количества), насчитывавших порядка 150 человек. Примерно такое же количество хозяйств испытало тяготы всевозможных твердых заданий. Еще не менее 50 человек были арестованы по политическим или уголовным (с политическим подтекстом) обвинениям индивидуально, без высылки семей. Из них 6 человек получили смертные приговоры, еще 4 расстреляны позднее в лагерях или при повторных арестах. Эти цифры могут показаться не очень высокими, но важен прежде всего качественный состав. По остроумному замечанию Эльдара Рязанова, для того, чтобы превратить мужчину в евнуха, нужно отрезать совсем немного. Всего от коллективизации в той или иной степени пострадали около 360 человек, или 10% населения.

Пришло время подводить первые итоги коллективизации. Судя по отчетному докладу председателя СНК БССР Н. М. Голодеда на XI Всебелорусском съезде Советов 14 января 1935 г., рост числа колхозов и колхозников отнюдь не сопровождался столь же ощутимым увеличением сельскохозяйственного производства. Урожайность зерновых по республике, согласно приведенным им цифрам, в 1930 г. составила 7,84 ц с гектара, в 1931 г. — 6,5, в 1932 г. — 6,16, в 1933 г. — 9,13, в 1934 г. — 9,1 ц, урожайность картофеля — соответственно 96,5, 93, 84,9, 100,5 и 105,7 ц. Довольно неуклюжими манипуляциями с цифрами председатель Совнаркома пытался несколько сгладить тот факт, что поголовье домашних животных так и не восстановилось до уровня 1928 г. В 1932 г. количество лошадей составляло 71,7% от того, что было накануне коллективизации, а за 1933 г. еще более сократилось, составив чуть боле 65% от уровня 1928 г. По крупному рогатому скоту эти цифры составили соответственно 71,2 и 86,1%, по свиньям — оставались на уровне 67%, по овцам — порядка 50%. В качестве достижения Н. Голодед отмечал, что удалось хотя бы задержать уменьшение поголовья, которое сильно сократилось в 1930—1931 гг. и частично в 1932 г. в связи с кулацким саботажем, который был организован кулачеством против мероприятий партии и правительства по реорганизации сельского хозяйства[173].

О состоянии дел в некоторых конкретных колхозах извещают материалы, публикуемые районной газетой. В июне 1934 г. в ней появилась заметка, посвященная колхозу имени Луначарского, председателем которого был Казимир Лис, под заголовком: «Лис! — так руководить нельзя». В ней говорилось, что колхоз на 16 июня засеял всего 20 га, а прополол 2 га. Председатель не видит, что сорняки уже переросли посевы. Женщины, которые должны заниматься прополкой, утро посвящают домашним делам, а на работу выходят в 10—11 часов, некоторые — даже в полдень. При этом из 12 женщин-колхозниц работают не более 5—6. Немногим отличаются от них и мужчины: например, Язеп Ясинский выехал на поле в 10 часов, поработал полчаса, выпряг коня и пошел за молоком в Мурованку[174].

В конце 1934 г. газета опубликовала материалы рабселькоровского рейда в тот же колхоз. Участники рейда обнаружили колхозную молотилку под открытым небом в грязи, а также беспорядочно разбросанные плуги и бороны. Конюшня оказалась совершенно неприспособленной к зимовке: в ней не было ни одного окна, крыша не утеплена соломой, в стенах щели, дверь не отремонтирована. Колхозные кони обезличены — на них ездит каждый желающий, в результате чего они сильно изнурены. К тому же их никогда не чистят. На замечания проверяющих заведующий хозяйством Язеп Ясинский ответил: когда я был хозяином, то всегда конь мой зимовал в холодном хлеву и был сытый, как тот ментуз (налим)[175]. В этой фразе, пожалуй, наиболее красноречиво ее начало — когда я был хозяином. Совершенно очевидно, что в колхозе этот человек, несмотря на свою должность заведующего хозяйством, чувствовать себя хозяином перестал.

Аналогичный материал, отмечающий бесхозяйственность в колхозе имени Покровского, появился в газете в августе 1936 г. Там сельскохозяйственный инвентарь также был разбросан по двору, а колхозная жатка ржавела под открытым небом[176]. Впрочем, эта черта стала типичной для тысяч колхозов на протяжении всей их истории вплоть до настоящего времени.

Форсированная индустриализация начала приносить некоторую отдачу сельскому хозяйству (за счет которого она в немалой степени осуществлялась). Количество тракторов в БССР в 1928 г. составляло всего 102, в 1932 г. оно выросло до 2822, в 1933 г. — до 3200, в 1934 г. — до 3971. Численность грузовых автомобилей хотя и возросла с 12 в 1932 г. до 423 в 1934 г., но в масштабах республики еще оставалась неощутимой[177]. С 1935 по 1936 г. сельское хозяйство получило еще 1400 новых тракторов, 107 грузовиков, а всего 5 тыс. разных машин. К весне 1937 г. в составе 137 МТС насчитывалось 6194 трактора[178]. Удельный вес тракторных работ в сельском хозяйстве БССР в 1935 г. составлял 11,1%, а в 1936 г. возрос до 24,1%, в том числе в весенних работах он увеличился с 8,9 до 23,1%, а при вспашке зяби — с 20,1 до 40,1%[179].

Одновременно шла интенсивная подготовка кадров для новой техники: в течение 1936 г. было подготовлено 7423 тракториста и 460 бригадиров тракторных бригад, а на 1937 г. запланировано подготовить еще 5850 трактористов, в том числе 1823 женщины. В районных колхозшколах в это время обучались 3690 будущих счетоводов, бригадиров, полеводов и животноводов[180]. Эти перемены реально и ощутимо трансформировали облик села, вели к появлению новой элитной прослойки крестьянства — механизаторов и специалистов. Впрочем, эта прослойка еще лишь зарождалась, составляя порядка 1% сельского населения.

19 декабря 1935 г. ЦК ВКП(б) и СНК СССР приняли решение о выдвижении женщин-колхозниц на руководящую работу, которое предписывало местным партийным органам целенаправленно готовить из числа женщин кандидатуры на должности председателей сельсоветов и колхозов, бригадиров и заведующих фермами. Однако инерция векового неравноправия в этом вопросе менялась медленно: за 1936 г. на руководящие работы в БССР было выдвинуто 1564 женщины, но основная масса — на второстепенные должности (729 заведующих фермами, 394 счетовода колхозов, 420 бригадиров, 421 заместитель председателя колхоза). Председателями колхозов за это время стали лишь 129 женщин, председателями сельсоветов и их заместителями — 46[181].

По воспоминаниям местных жителей, жизнь в эти годы была довольно суровой (но веселой — добавляют некоторые). Хлеба, который выдавался на трудодни, не хватало, и в муку вновь, как в годы крепостного права, подмешивали мякину. После обобществления домашнего скота многие держали оставшуюся мелкую живность и кур прямо в хатах, от чего развелось огромное количество блох. Появилось много нищих: практически каждый день несколько попрошаек проходили через деревню. Подавали им мало.

Наметившаяся уже в 1933 г. тенденция к росту поголовья крупного рогатого скота в последующие годы сохранилась. На 1 января 1934 г. в республике оно составляло 1354,7 тыс. голов, на 1 января 1935 г. — 1491,9 тыс., на 1 января 1936 г. — 1845,4 тыс. (наконец превысив уровень 1928 г.), на 1 января 1937 г. — 1960,6 тыс. Возросло и поголовье свиней, увеличившись с 1050,4 тыс. на начало 1934 г. до 1989,9 тыс. на начало 1936 г. Правда, к концу этого года оно вновь сократилось до 1586,4 тыс. голов. Только поголовье лошадей продолжало устойчиво сокращаться (что, возможно, отчасти объясняется начавшимся вытеснением их тракторами). В начале 1934 г. лошадей было 733,1 тыс. голов, в начале 1937 г. — 658,4 тыс.[182]

Урожайность основных культур по мере успехов коллективизации не только не выросла, но и пошла вниз к уровню прошлого века. По данным сельскохозяйственного отдела ЦК КП(б)Б, фактический сбор зерновых в колхозах БССР в 1933 г. составил 6,3 ц с гектара (по колхозам и единоличным хозяйствам вместе, судя по докладу Н. Голодеда, он был гораздо выше — 9,13 ц), в 1934 г. — 6,7 ц, в 1935 г. — 6,2, в 1936 г. — 4,6, в 1937 г. — 6,4 ц, урожайность картофеля — соответственно 63,5, 82,8, 85,1, 75,8, 87,3 ц[183]. Урожайность оставалась на том же уровне и в последующие годы: в 1938 г. она составила по Минской области 5,9 ц зерновых с гектара и 91,3 ц картофеля, по Логойскому району — соответственно 5,4 и 80 ц. В 1939 г. по области эти цифры составляли 7 и 80,8 ц, по району — 6,3 и 82 ц, в 1940 г. — 6 и 135 ц по области, 5,8 и 130 ц по району[184]. Для сравнения: в соседней Польше урожайность в 1880-е гг. была аналогичной — 5,9 ц/га. Но уже в 1929 г. было собрано 12,6 ц, в 1939 г. — 12,7 ц[185]. В условиях немецкой оккупации на западе Польши в 1940 г. средний урожай ржи составлял 14,7 ц/га, в 1941 г. — 13,5 ц[186].

Ради этих весьма сомнительных достижений потребовалось сломать вековой уклад крестьянской жизни. Крестьяне лишились своей главной ценности, которой было для них собственное хозяйство. Правда, взамен с них снимался груз психологической ответственности за собственный успех или неудачу. Исчезло различие между богатыми (их уничтожили), средними и бедными (они превратились в членов колхоза и уравнялись между собой). Отныне все могли работать примерно одинаково и гарантированно получать за это равную долю общих благ. При этом собственное хозяйство частично проецировалось на весь колхоз, и в нем могли успешно проявиться те психологические черты, которые культивировались ранее совместным трудом в многосемейном хозяйстве. Этого было недостаточно, чтобы относиться к переменам с энтузиазмом, но достаточно для того, чтобы смириться с ними. Сотрудниками Института искусствознания, этнографии и фольклора Национальной академии наук Беларуси зафиксирована показательная поговорка: У калгасе добра жыць: адзін робіць — сем ляжыць[187].

Колхозная жизнь быстро проявила еще одну свою особенность, выраженную другой ироничной поговоркой: Все вокруг колхозное — все вокруг мое[188]. Обобществленное хозяйство предоставляло прекрасные возможности для мелких хищений, в результате чего значительная часть плодов коллективного труда распределялась, так сказать, в рабочем порядке, не дожидаясь официальной выдачи жалованья. Сквозь газетные материалы рефреном проходит мотив о необходимости бороться с расхитителями колхозного имущества. Летом 1934 г. родился часто используемый газетой термин кулацкие парикмахеры, которым обозначались люди, тайком срезающие колосья на колхозных полях. Опубликованная 20 июля карикатура показывала благодушно спящего колхозника, за спиной которого враг под покровом ночи косил колхозную рожь.

Открылись богатые возможности для коррупции должностных лиц путем манипуляции учетными показателями при определении количества трудодней, сдаче молока на заготовительные пункты и т. п. В августе 1934 г. селькор, подписавшийся как молокосдатчик, разоблачал махинации заведующего сепараторным пунктом в деревне Козыри Язепа Фалея — сына бывшего лавочника из деревни Укроповичи. Отец его был вычищен из колхоза «Красная Звезда» в деревне Корень как агитатор, срывщик посевной кампании и классово чуждый элемент. Сам Язеп ранее заведовал таким же пунктом в Александринове и был снят с работы за нечестность. Избежав суда благодаря тому, что директор молокозавода Барабалин пьянствует с ним, он устроился в Козырях, где проживали 7 его свояков из рода Лисов (автор заметки перечисляет их поименно). Для них Язеп Фалей завышал показатели жирности сдаваемого молока за счет других сдатчиков, которым эти цифры умышленно занижались. В подтверждение своих обвинений автор ссылался на показания работницы пункта Наташи Томашевской и члена сельсовета Степана Лойковского[189].

Все эти явления (безусловно, нежелательные с точки зрения властей) оказались той отдушиной, которая облегчила крестьянам адаптацию к непривычному и чуждому их психологии колхозному укладу. Это был как раз тот случай, для которого имелась поговорка: Рэдзька кажа: я з мёдам добра, а мёд кажа: а я бяз рэдзькі яшчэ лепш.

Наиболее сообразительные быстро поняли, что в колхозе тоже можно жить, особенно если руководствоваться категориями двойной морали: на собраниях (представлявших собой некий эквивалент совместных молений в религиозных коммунах) громко ратовать за трудовую дисциплину и классовую бдительность, а в то же время использовать колхозный амбар для откорма собственного поросенка, а родство с заведующим заготовительным пунктом — для фиктивного перевыполнения плана заготовок. Эта двойная мораль позволила выжить людям, у которых отняли их прежний жизненный уклад, но она была разрушительна для общества в целом. Из личных наблюдений могу засвидетельствовать: современные белорусские крестьяне, безусловно признающие воровством, скажем, вытаскивание денег из чужого кармана, отнюдь не считают преступлением прихватить мешок муки из колхозного амбара. В их представлении так делают все. Эти условия вызвали появление еще одной современной поговорки: Вор — не тот, кто крадет, а тот, кто попадается. Предпосылки для такой морали формировались еще в эпоху крепостного права, когда леса были собственностью пана, и незаконный промысел в них расценивался как своеобразная удаль: Хто ў леся ні злодзі, той дома ні гаспадар. Но теперь в такой отчужденный лес превратилась вся окружающая действительность. Карман при этом, по большому счету, остался пустым, но душа утратила прежнюю чистоту.

Нормы двойной морали быстро усвоили и председатели колхозов. Жизнь научила их: для того, чтобы быть на хорошем счету у начальства, необходимо обеспечить выполнение плановых показателей, а какой ценой это достигается — вопрос второстепенный. Наилучшим способом нередко оказывались приписки и подлоги, хотя иногда их разоблачение все же оборачивалось серьезными неприятностями. Один такой случай имел место в 1933 г. (правда, не на исследуемой территории, но совсем рядом): проверка выявила, что 5 колхозов, в том числе «Красный партизан» (в деревне Лозки Кореньского сельсовета), умышленно занизили в своих отчетах цифры ожидаемого урожая, чтобы оставить большую его часть в своем распоряжении. Двое из этих руководителей, председатель колхоза «Красные Олешники» Юрковичского сельсовета Антон Шульгович и председатель «Красного партизана» Янка Саевич, были за обман государства осуждены на 3 года лишения свободы[190]. Но власти не могли покарать всех фальсификаторов отчетности — для этого пришлось бы осудить слишком многих. В конце концов и здесь установился принцип: главное — не попадаться.

Сельское общество ко второй половине 1930-х гг. оказалось глубоко деморализованным. Это на время парализовало социальные механизмы, регулировавшие и канализировавшие ту энергию подсознания, которая подобно магме напирает изнутри психики каждого человека. Вскоре она проявила свое дикое обличье, когда логика упрочения единоличной власти Сталина инициировала новые репрессии, пик которых пришелся на 1937—1938 гг. Острие удара на этот раз было направлено против партийных и военных кадров, однако для их массовой чистки потребовалось создать в стране атмосферу всеобщей подозрительности и доносительства, когда любой сигнал о чьей-то неблагонадежности почти автоматически запускал механизм репрессивной машины. Сами сотрудники карательных органов, преобразованных в июле 1934 г. из ОГПУ в Главное управление государственной безопасности Народного комиссариата внутренних дел (ГУГБ НКВД), не могли не дать ход самому бредовому доносу, так как рисковали в этом случае быть обвиненными в попустительстве врагам. Желая доказать свое рвение, они пытками выбивали из арестованных показания на их предполагаемых сообщников, в результате начиналась новая волна арестов. В свою очередь члены троек и особых трибуналов, вынося приговоры обвиняемым, тоже не могли рисковать, проявляя мягкотелость и снисходительность. Поэтому наказания в этот период были гораздо более суровыми.

Процесс был аналогичен охоте на ведьм в Западной Европе, но с тем отличием, что на сей раз побеги индивидуализма приносились в жертву стадному инстинкту. Именно в это время недостающие ранее симптомы экзистенциального невроза по В. Франклу — коллективное мышление и фанатизм — расцвели в полной мере, позволяя говорить даже не о неврозе, а об искусственно вызванном остром психозе. Людей, устойчивых к нему и способных остановить его распространение подобно тому, как графитовые стержни гасят цепную реакцию в уране, к этому времени уже не было в популяции.

Представление об итогах этой вспышки коллективного безумия дает база данных «Реабилитированные». Она содержит печальный мартиролог имен простых крестьян, в том числе и обитателей Кореньщины, схваченных органами НКВД без всякой логики (а главное — без всякой вины) и, как правило, получивших смертные приговоры. В лучшем случае их ждал огромный срок в лагерях, иезуитски названных исправительно-трудовыми (ИТЛ). Александр Солженицын в своей книге «Архипелаг ГУЛАГ» назвал их истребительно-трудовыми. Поскольку у истоков каждого дела был чей-то донос, само их количество дает представление о том моральном климате, который сложился в стране победившего социализма во второй половине 30-х годов. Сколь бы ни длинен был список жертв, его хочется привести целиком (в хронологической последовательности арестов и с формулировками обвинения).

Т а б л и ц а 65. Список жителей Кореньщины, репрессированных в 1937

Этот печальный список не является исчерпывающим. В частности, жители деревни Прудки вспоминают об аресте Антона Николаевича Лойковского (около 1880 г. рожд.), запись о котором в базе данных не обнаружена (видимо, его фамилия и место жительства в деле искажены). Возможно, более тщательный опрос позволил бы выявить еще кого-то. Так или иначе, с июля 1937 г. по август 1938 г. на территории с населением около 3,5 тыс. были арестованы не менее 62 человек, из которых 30 оказались «польскими шпионами», а 18 — членами шпионско-диверсионных организаций, в том числе и вновь возникшей мифической «Польской организации войсковой» (ПОВ). Свою роль, безусловно, сыграла близость польской границы, а также тот факт, что многие жители Кореньщины на основании конфессиональной принадлежности называли себя поляками. Из них 50 человек получили смертные приговоры, остальные 12 — сроки заключения от 8 до 10 лет (не менее 3 из них погибли в лагерях). Еще 159 человек насчитывали члены их семей (испытавшие, как минимум, моральный террор и лишение политических прав в качестве семей врагов народа). С учетом этой цифры общее количество лиц, в разной степени затронутых волной репрессий 1937—1938 гг., составляло порядка 6% населения.

Наибольшее число арестов пришлось на деревни Громница (12) и Прудки (10). В Корене были арестованы 8 человек, в Ганях — 7, в Терехах — 5, в Лищицах — 4, в Старом и Новом Черневе, на хуторе Пястун — по 3, в Михалковичах, Козырях и на хуторе Затишье — по 2, в Жирблевичах — 1. Совсем миновали аресты на сей раз деревни Антоновка и Нарбутово. Примечательно, что все трое арестованных в деревне Новое Чернево фигурировали в разоблачительной заметке, опубликованной анонимно в районной газетой в 1933 г. Очевидно, виной их гибели был тот же давний недоброжелатель, который, наконец, дождался своего часа.

Немало уроженцев Кореньщины, живших за ее пределами, тоже стали жертвами этой волны террора. Есть смысл привести и их список, так как многие из них наверняка сохраняли тесную связь с родными местами. Вести об их арестах, доходившие до родственников и друзей, добавляли свои оттенки в палитру местной жизни второй половины 30-х годов.

Т а б л и ц а 66. Список уроженцев Кореньщины, репрессированных за ее пределами

Всего же с начала коллективизации по 1938 г. в популяции, насчитывающей около 3,5 тыс. человек, не менее 260 подверглись прямым репрессиям: около 110 были арестованы и около 150 — высланы (более 60 из них погибли). Еще около 150 человек пострадали от экономических санкций (твердые задания и т. п.), примерно столько же или чуть более — в качестве членов семей арестованных. При таком подсчете доля прямых жертв составляет более 7%, а общее количество пострадавших и членов их семей — около 18—19%, т. е. почти пятую часть популяции. Еще раз подчеркну, что в большинстве случаев это была ее лучшая часть — люди, добившиеся наибольшего успеха в хозяйстве и имевшие собственный взгляд на мир. Именно этим они вызывали опасения властей и зависть всевозможных «красных подонков». Конечно, среди активистов колхозного движения тоже оказалось немало ярких личностей, искренне поверивших в возможность построения нового мира и посвятивших свои жизни осуществлению этой мечты. Тем не менее из популяции насильственно устранены люди, не только умеющие работать и полагаться на свои силы, но и психологически устойчивые к миражам легкого счастья. Исчезновение этой элиты болезненно ощущается и сегодня, спустя более полувека после тех трагических событий.

Ущерб, нанесенный Кореньщине репрессиями 1930-х гг., в целом сопоставим с тем, что происходило на всей тогдашней территории БССР. По мнению М. П. Костюка, в границах 1939 г. проживало около 5 млн. человек, а репрессиям подверглось около 500 тыс., или каждый десятый (в эту цифру входят и репрессированные в послевоенные годы, но не входят члены семей арестованных и пострадавшие от экономических санкций)[191].

Последним звеном в цепи многочисленных потрясений, выпавших на долю белорусской деревни в межвоенный период, явилась кампания по сселению хуторов в колхозные селения, проведенная в 1939—1940 гг. С этого времени на территории Кореньщины остались 14 населенных пунктов: Антоновка, Гани, Громница, Жирблевичи, Козыри, Корень, Красный Бор, Лищицы, Михалковичи, Новое Чернево, Нарбутово, Прудки, Старое Чернево и Терехи. Большинство их жителей были уже колхозниками — судя по тому, что на 1 июля 1939 г. в целом по республике в колхозах состояло 91,9% хозяйств[192]. Немногочисленные оставшиеся единоличники в основном были лицами, ранее исключенными из колхозов или не принятыми в них из-за своего кулацкого прошлого.

---

[113] ГАМО. Ф. 422. Оп. 1. Ед. хр. 730, 840, 863, 879, 890, 911, 935, 941, 953, 954, 1044, 1052, 1064.

[114] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 23807-с; 23808.

[115] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 27337.

[116] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 26244.

[117] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 26922.

[118] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 22677.

[119] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 23373.

[120] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 19659.

[121] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 25993.

[122] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 29940.

[123] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 12861.

[124] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 12863.

[125] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 24857.

[126] ГАМО. Ф. 25. Оп. 1. Ед. хр. 526. Л. 5—6, 22.

[127] Чырвоная Лагойшчына. № 23. 23 марта 1933.

[128] Памяць: Гіст.-дакум. хроніка Лагойскага р-на. Кн. 1. — Мн., 2003. С. 225.

[129] ГАМО. Ф. 25. Оп. 1. Ед. хр. 485. Л. 19.

[130] ГАМО. Ф. 25. Оп. 1. Ед. хр. 485. Л. 30.

[131] ГАМО. Ф. 25. Оп. 1. Ед. хр. 485. Л. 28.

[132] Чырвоная Лагойшчына. № 66. 30 сентября 1932. См. также: ГАМО. Ф. 422. Оп. 1. Ед. хр. 941.

[133] ГАМО. Ф. 25. Оп. 1. Ед. хр. 485. Л. 56.

[134] ГАМО. Ф. 25. Оп. 1. Ед. хр. 485. Л. 11.

[135] Завершение коллективизации сельского хозяйства и организационно-хозяйственное укрепление колхозов Белорусской ССР (1933 — июнь 1941 гг.): Сб. документов и материалов. — Мн., 1985. С. 27—8.

[136] ГАМО. Ф. 314. Оп. 2. Ед. хр. 11. Л. 4, 30.

[137] ГАМО. Ф. 314. Оп. 1. Ед. хр. 168.

[138] ГАМО. Ф. 314. Ед. хр. 178.

[139] ГАМО. Ф. 314. Ед. хр. 169.

[140] Чырвоная Лагойшчына. № 10. 26 января 1934.

[141] ГАМО. Ф. 314. Оп. 1. Ед. хр. 172. Л. 1—6.

[142] ГАМО. Ф. 314. Оп. 1. Ед. хр. 172. Л. 16.

[143] ГАМО. Ф. 25. Оп. 1. Ед. хр. 526. Л. 72об.

[144] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 27081. По воспоминаниям жителей деревни Михалковичи, сообщенным мне В. Полупановым, отбыв наказание, вскоре после войны Михаил Воронко вернулся в родные места и поселился в Корени. По общему мнению, он забрал спрятанное на своем бывшем хуторе золото, поскольку жил впоследствии довольно богато.

[145] ГАМО. Ф. 25. Оп. 1. Ед. хр. 480. Л. 35, 42.

[146] Чырвоная Лагойшчына. № 1. 6 января 1933 г.

[147] Чырвоная Лагойшчына. № 83. 3 декабря 1932.

[148] Чырвоная Лагойшчына. № 11. 7 февраля 1933.

[149] Чырвоная Лагойшчына. № 36. 22 апреля 1933.

[150] Чырвоная Лагойшчына. № 18. 7 марта 1933.

[151] Чырвоная Лагойшчына. № 22. 19 марта 1933.

[152] Чырвоная Лагойшчына. № 26. 28 марта 1933.

[153] Чырвоная Лагойшчына. № 52. 1 мая 1933.

[154] Чырвоная Лагойшчына. № 57. 26 мая 1933.

[155] Чырвоная Лагойшчына. № 58. 28 мая 1933.

[156] Чырвоная Лагойшчына. № 77. 15 июня 1933.

[157] Чырвоная Лагойшчына. № 90. 27 августа 1933.

[158] Чырвоная Лагойшчына. № 52. 20 мая 1933.

[159] Чырвоная Лагойшчына. № 90. 27 августа 1933.

[160] Чырвоная Лагойшчына. № 75. 8 июля 1933.

[161] ГАМО. Ф. 206. Оп. 1. Ед. хр. 192. Л. 15.

[162] ГАМО. Ф. 206. Оп. 1. Ед. хр. 192. Л. 16.

[163] Завершение коллективизации сельского хозяйства и организационно-хозяйственное укрепление колхозов Белорусской ССР (1933 — июнь 1941 гг.): Сб. документов и материалов. С. 119.

[164] Чырвоная Лагойшчына. № 105. 10 октября 1933.

[165] ГАМО. Ф. 25. Оп. 1. Ед. хр. 526. Л. 67.

[166] ГАМО. Ф. 25. Оп. 1. Ед. хр. 526. Л. 72.

[167] БД «Реабилитированные». Оригинал — Архив КГБ. № 31424-с.

[168] БД «Реабилитированные». Оригинал — Информационный центр УВД Минской обл. № 23.

[169] ГАМО. Ф. 314. Оп. 1. Ед. хр. 172. Л. 10.

[170] Чырвоная Лагойшчына. № 110. 14 октября 1934.

[171] Завершение коллективизации сельского хозяйства и организационно-хозяйственное укрепление колхозов Белорусской ССР (1933 — июнь 1941 гг.): Сб. документов и материалов. С. 200.

[172] Чырвоная Лагойшчына. № 80. 5 августа 1936.

[173] Завершение коллективизации сельского хозяйства и организационно-хозяйственное укрепление колхозов Белорусской ССР (1933 — июнь 1941 гг.): Сб. документов и материалов. С. 142—145.

[174] Чырвоная Лагойшчына. № 60. 21 июня 1934.

[175] Чырвоная Лагойшчына. № 127. 15 декабря 1934.

[176] Чырвоная Лагойшчына. № 89. 29 августа 1936.

[177] Завершение коллективизации сельского хозяйства и организационно-хозяйственное укрепление колхозов Белорусской ССР (1933 — июнь 1941 гг.): Сб. документов и материалов. С. 144.

[178] Завершение коллективизации сельского хозяйства и организационно-хозяйственное укрепление колхозов Белорусской ССР (1933 — июнь 1941 гг.): Сб. документов и материалов. С. 164, 176

[179] Завершение коллективизации сельского хозяйства и организационно-хозяйственное укрепление колхозов Белорусской ССР (1933 — июнь 1941 гг.): Сб. документов и материалов. С. 171.

[180] Завершение коллективизации сельского хозяйства и организационно-хозяйственное укрепление колхозов Белорусской ССР (1933 — июнь 1941 гг.): Сб. документов и материалов. С. 172.

[181] Завершение коллективизации сельского хозяйства и организационно-хозяйственное укрепление колхозов Белорусской ССР (1933 — июнь 1941 гг.): Сб. документов и материалов. С. 168—170, 172.

[182] Завершение коллективизации сельского хозяйства и организационно-хозяйственное укрепление колхозов Белорусской ССР (1933 — июнь 1941 гг.): Сб. документов и материалов. С. 174.

[183] Завершение коллективизации сельского хозяйства и организационно-хозяйственное укрепление колхозов Белорусской ССР (1933 — июнь 1941 гг.): Сб. документов и материалов. С. 182.

[184] Завершение коллективизации сельского хозяйства и организационно-хозяйственное укрепление колхозов Белорусской ССР (1933 — июнь 1941 гг.): Сб. документов и материалов. С. 225.

[185] Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи и правового государства: В 2 т. — 2-е изд., испр. — СПб., 2000. Т. 2. С. 401.

[186] Historia Polski w liczbach: rolnictwo, leśnictwo. Zeszyt 2. GUS. 1991. S. 232.

[187] Беларусы. Т. 5: Сям’я. — Мн., 2001. С. 47.

[188] Из личных наблюдений автора.

[189] Чырвоная Лагойшчына. № 80. 3 августа 1934.

[190] Чырвоная Лагойшчына. № 78. 19 июля 1933; № 83. 3 августа 1933.

[191] Касцюк М. Бальшавісцкая сістэма ўлады на Беларусі. — Мн., 2000. С. 176.

[192] Завершение коллективизации сельского хозяйства и организационно-хозяйственное укрепление колхозов Белорусской ССР (1933 — июнь 1941 гг.): Сб. документов и материалов. С. 216.