Женская доля

С радикализмом, свойственным феминистскому движению, некоторые представительницы гендерной истории, или истории полов, сформулировали вывод о том, что вся история представляет собой только his-story[247] — историю мужчин, написанную самими мужчинами, притом с позиций «мужского шовинизма». Этот упрек отчасти справедлив. Большую проблему представляет преодоление специфического уклона исторических источников, которые освещают прежде всего вопросы, связанные с деятельностью мужской части населения. Да и написаны они, действительно, в основном мужчинами. Мужские дела и заботы направлены вовне, связывают семью с обществом. А функция женщины обращена внутрь дома, связана с повседневной рутиной: У гаспадыні работа адна, трэба рабіць яе штодня (ежедневно).

И все же источник, отражающий женский взгляд на мир и созданный самими женщинами, есть. Правда, он не письменный, а устный — это лирические песни, в огромных количествах зафиксированные собирателями фольклора. На А. Богдановича этот фольклор произвел удручающее впечатление. Он пишет: Песен у белорусов довольно много, но содержание их очень бедно, очень однообразно. Особенным однообразием отличаются те из них, которые посвящены изображению горькой доли замужней женщины. А песен этого рода большинство: они заполняют, нимало не преувеличивая, две трети всего песенного материала. Это бесконечные вариации на тему о побоях мужа, свекра, о преследованиях свекрови, злобе золовок; к этому господствующему мотиву присоединяется тоска по роду-племени и изрядное чувство ревности или мести к злой разлучнице. Но вы не встретите в них выражения более сложных или более тонких чувств. Нет в них и помина о том разнообразном проявлении нежной любви, которая так разлита в малорусских песнях. Напротив, в среде белорусов обращается множество песен и припевок самого бесстыдного содержания. Их распевает стар и млад, мужской и женский пол, — распевает не стесняясь, как нечто совершенно обыкновенное. <…> Мелодии их, по видимому, еще беднее содержания: в Белоруссии часто целый отдел песен поется на один мотив. <…> Веселые напевы сравнительно редки; большинство же до последней степени однообразно-заунывны, так что наводят щемящую тоску даже и на привычного слушателя.[248]

Многие особенности белорусского песенного творчества подмечены удивительно метко. Но общий вывод поспешен. Внимательно приглядевшись к содержанию лирических песен и припевок, в них можно найти сложнейшую гамму чувств, сопровождающих все ключевые этапы жизненного цикла женщины: юность с ее робким пробуждением полового влечения, период ухаживания с его коллизиями, сватовство, замужество и сложные отношения в новой семье, тяжелый труд, мимолетные радости, утрату близких, старческое угасание. Я хотел бы продемонстрировать это примерами из сборника лирических песен, подготовленного Нилом Гилевичем по материалам кафедры белорусской литературы БГУ. Песни записаны в 1960-е гг. преимущественно на территории центральной Беларуси — Минской и прилегающей части Витебской области[249]. Кореньщина находится в самом центре данного ареала, и большинство этих песен наверняка звучало там. Некоторые из них зафиксированы в ее окрестностях, но это не принципиально — фольклор бытует очень широко. Припевка про шостак, которую Я. Гладкий слышал в родных Михалковичах, попала в записи кафедры из Ивьевского района, примерно в 120 км к западу.

Некоторые песни, судя по упоминаемым в них реалиям, очень древние: их персонажи получают за труд давно вышедшие из обращения шостаки, пьют мед (забытый как алкогольный напиток уже к XVII в.); в них фигурируют казаки, едущие на Украину (это — тоже реалия XVII в.) и даже татарские набеги (на территории Беларуси они прекратились в первой половине XVI в.); в отдельных вариантах очень популярной песни про несчастную невестку мать посылает героя, вернувшегося с войны, рубить калину или рябину, в которую превратилась его жена, не топором, а мечом, что соотносится с реалиями не позднее XIV в. (затем меч был вытеснен саблей, да и крестьяне на войну уже не ходили). Среди этих песен большинство — специфически женские, и через них женщины доставили нам свое послание, с которым не могут сравниться по яркости и пронзительной эмоциональности все написанные мужской рукой документы.

Сборник ценен прежде всего тем, что из огромной массы сырого материала профессиональный поэт (к тому же родившийся всего в 8 км от Кореня) отобрал тексты, отличающиеся наибольшим художественным достоинством. Выборка из этой выборки (результат своего рода «двойной дистилляции»), предлагаемая вниманию читателя, содержит в концентрированном виде те жемчужины, которые рассеяны по множеству песен, порой действительно однообразных и не всегда художественно безупречных. А. Богданович эти жемчужины разглядеть не сумел.

Кое в чем их дополняют воспоминания, записанные Н. Улащиком. Он отмечает, что уже пяти-шестилетние дети нянчили младших, а с семи-восьмилетних девочек учили прясть. Понемногу их привлекали к сушке сена, уходу за скотом, дойке коров, учили шить и готовить. С 12 лет, а то и раньше, девочки начинали жать. Это был тяжелый труд. На поле выходили рано утром, как только подсыхала роса, и до одиннадцати работали без перерыва. После получасового отдыха жали до обеда, около третьего часа пополудни, и тогда отдыхали примерно час. Затем вновь жали — уже до захода солнца. Работали всегда босиком, ступая по острому жнивью. Некоторые модницы создавали себе дополнительные проблемы: В начале ХХ в. мода требовала, чтобы женское лицо было белым. С этой причины девчата и молодые женщины «закручивались» — завязывали все лицо, оставляя только узкую щель для глаз, и целый день дышали через платок. Во время этой монотонной работы и после нее, по дороге домой, рождались и исполнялись многие из тех песен, которые остались нам в память об ушедшей эпохе.

От детства и подросткового возраста в фольклоре остался след одной заветной мечты: Дай Бог усяго, чаго хочацца: паспаць, паляжаць, паварочацца. Но проходит время, и новые, еще непонятные тревоги просыпаются в душе: Як выйду на вуліцу, рассыплю арэшкі. А дзе ж вы падзеліся, дзявоцкія смешкі? Понемногу чувства приобретают более ясные очертания: І сохну, і вяну, як лапаць на печы, бо не знаюць мальцы, што я ёсць на свеце. И наконец, в сердце поселяется первое чувство: У выстопцы была, канапельку цёрла. Як пачула, што ты йдзеш — чуць я не памёрла.

В этом возрасте, в предвкушении короткой поры цветения, девушка должна быстро усвоить те критерии, по которым осуществляется выбор. Не красота и не богатство, а прежде всего исправность хозяйства, трудолюбие и аккуратность самой девушки, даже чистота ее рубашки (кашулі) могут стать главными козырями: Я не выйду, я не выйду, мама не вялела: руса каса не чэсана, кашуля не бела; Хлопцы знаюць, хлопцы занюць, знаюць з кім знаёміцца: у каго куры нясуцца і карова доіцца; Хоць караляў поўна шыя, а кашулі не пашые і рубчыка не зарубіць — яе хлопец не палюбіць. Правда, для полного комплекта необходимо еще и приданое — посаг, минимальный комплект которого предполагал белье, подушки, вышитую юбку (спадніцу). Если и в этом отношении все в порядке, можно рассчитывать на успех: Ці кашуля чорна? А ці я пазорна? Кашулячка бела, бяры мяне смела. І спадніца ў кружкі, чатыры падушкі. Но если девушка не овладела всеми необходимыми трудовыми навыками, это сулит серьезные затруднения, которые выявляются в шутливом диалоге с будущим женихом: Як жа тваёй быць — не ўмею рабіць: шыці, мыці, кросны ткаці, раненька ўставаць. — А ў мяне ёсць біч — навуча рабіць. — Яшчэ і не ўзяў — збіраешся біць. А бадай ты не даждаўся маім мужам быць!

Но пока еще замужество лишь маячит на горизонте. Наступает пора, когда душа рвётся на волю из родительского дома: Мароз трашчыць, вада коціцца. Аж у сэрцы баліць — гуляць хочацца. Отношения с родителями становятся напряженными: Бацька добры, бацька добры, а маці ліхая: не пускае пагуляці, кажа: маладая. — Пусці, маці, пагуляці, я не забаўлюся, як запяе першы певень, я назад вярнуся. Пяе певень, пяе другі і кура сакоча. Кліча маці вячэраці, а дачка не хоча. — Вячэрайце, мая мамка, вячэрайце самі, бо ужо мне надаела вячэраці з вамі.

Словно цветущая яблоня, привлекающая рой пчёл, девушка в эту весну своей жизни купается во внимании парней: Як я была мала, мала, калыхала мяне мама. Як я стала падрастаць, сталі хлопцы калыхаць; У гародзе на градзе тры качаны ўюцца. А за мяне, маладую, тры хлопчыкі б’юцца. Біцеся не біцеся — не ваша паненка. Яшчэ замуж не пайду, бо я маладзенька. Но к хорошему быстро привыкаешь, и если внимание переключается на кого-то еще, это вызывает острую ревность: Журавіны не ўзышлі, кавуны пасохлі. Ка мне хлопцы не прыйшлі, каб яны падохлі.

Постепенно на первый план выходит могучий голос плоти, ощущения пронизывает эротика, появляются нескромные фантазии: Ой, мамачка, рада буду: са спадніцы зраблю буду, а з паперы зраблю дзверы, каб хадзілі кавалеры, каб стучыкі не стучэлі і падкоўкі не звінелі, каб матуля не чувала, з кім дачушка начавала. И в отношениях с парнями появляются новые оттенки: Ты не стой на гарэ і не кліч ты мяне. Лепей стань у лагу — я сама прыбягу; Не вядзі мяне ў мякіну, а то я ўкалюся, вядзі мяне ў лебяду — сама павалюся. В таком состоянии легко совершит непоправимую ошибку, и очень многое зависит от матери, от ее бдительного и порой весьма решительного контроля: Чырвоная стужачка шоўкам перашыта. Ў маладога казачэнькі спіна перабіта. А хто яму перабіў? Марусіна маці. — Было яму не хадзіць да майго дзіцяці. Достается и самой девушке, но совладать с ней трудно: Біла мяне маці беразовым прутам, каб я не гуляла з маладым рэкрутам. А я ўсё гуляла, пакуль пеўні пелі, дзверы палівала, каб не зарыпелі.

Иногда непоправимое все же случалось: — Чаму гэта, дочка, сабакі брахалі? — Ой, мама, мама, ў лесе воўка чулі. — А хто гэта, дочка, пад акенцам ходзіць? — Ой, мама, мама, ўбогі хлеба просіць. — Чаму гэта, дочка, скрыпіць тваё ложка? — Ой, мама, мама, бо з сырое ліпы. — Чаму гэта, дочка, твой фартушак пнецца? — Ой, мама, мама, крахмал не ўдаецца. — Чаму гэта, дочка, твой пояс не сходзіць? — Ой, мама, мама, бо мой час прыходзіць. Ой, ці табе, мама, першая навука? Калыхала мяне — калышы і ўнука. Но в большинстве случаев период взаимных ухаживаний удавалось преодолеть благополучно, разве что на сердце оставались шрамы от неразделенной любви: Мілы ў сваты выязджае з маляванаю дугой. Абмінуў мае вароты і паехаў да другой.

Река жизни течет дальше, и приоритеты меняются: Чаго йдзеш, чаго йдзеш, чаго цягнешся? Чаму мяне не бярэш, толькі дражнішся? Те, кому не удалось обзавестись надежным женихом, чувствуют себя совсем неуютно: Я на ганачку стаю, слёзы коцяцца. Усе дзеўкі замуж ідуць, і мне хочацца. Чаму мяне не бяруць — ці ж я не такая? Ліцо маё румянае, сама маладая. И совсем худо приходится тем, чей социальный статус не позволяет рассчитывать на выгодную партию: У гародзе рэпка, на плоце націнка. Ніхто замуж не бярэ, бо я сірацінка.

Ответственный момент наступает для всей семьи: Бацька грае, сын басуе, дачка замуж галасуе. Бацька жыта прадае, дачку замуж аддае. Хорошо, когда выбор родителей согласован с мнением самой невесты: Сяку дуб, сяку дуб, куды трэскі ляцяць. Аддай мяне, мой татулька, куды вочы глядзяць. Но бывало и так, что девушке оставалось только гадать о своей дальнейшей судьбе: Нядолечка ды няшчасцейка — ніхто праўды не скажа. Не гаворыць і мая мамачка, з кім ручанькі звяжа. Стоит отметить, что сравнительно поздний возраст брака не способствовал популярности сюжета о выдаче замуж совсем юной девушки, психологически не готовой к этому. В российском фольклоре он был гораздо более распространен — вспомним хотя бы столь любимую Пушкиным песню, в которой звучит растерянный девичий голосок: Сударыня-матушка образа снимает, сударыня-матушка меня благославляет!

По мере модернизации в деревню проникают новые веяния, и примерно к началу ХХ в. появляются совсем неслыханные ранее мотивы: Сама сені зрубіла, сама выцесала. Сама мілага злюбіла, сама высватала. Жыві маці, у той хаце, што я выцесала, любі, маці, таго зяця, што я высватала.

Каким же представляется желанный партнер? Требования к нему не слишком высоки. Каля саду я хадзіла ды шчыпала вішні. Дай жа, Божа, кавалера ды па маей мыслі. Каб і люлькі не курыў, табакі не нюхаў, чужых жонак не любіў, адну мяне слухаў. Но с курением еще можно смириться. Главное, чего девушка ожидает от будущего мужа — это все-таки верность: За люлечку — капеечку, за цыбук — тры грошы. — Куры, куры, мой міленькі, бо ты ёсць харошы. Куры, куры, мой міленькі, ды не накурайся. На чужыя, красівыя ты й не заглядайся. Эта жгучая ревность — непременный атрибут любви. Сквозь многие песни она проходит рефреном: Сівы конь, сівы конь, белыя галёнкі. Не едзь, не едзь, мой міленькі да чужое жонкі. Бо чужая жонка, як асінка, горка. А я ж, маладзёнка, як мёд, саладзёнка; Салавейка шчабеча, а зязюля кукуе. А Бог знае, ды Бог ведае, дзе мой мілы начуе. Калі ён у дарозе — памажы яму, Божа, калі ў дзевачкі у пасцелячцы — пакарай яго, Божа!

Женщины были достаточно требовательны к интимным отношениям: Ой, дастаўся мне муж — праклятае ліха. Калышу, варушу — а ён ляжыць ціха. — Уставай, не маўчы, разварушы косці. Ой не сушы, не муці маёй маладосці. Что должно последовать за этими отношениями — они тоже прекрасно себе представляли: Ці ж я табе не казала, ці ж не гаварыла: не кладзіся ля мяне, бо будзе Гаўрыла. А ты ж мяне не паслухаў, каля мяне клаўся. А цяпер жа ты пытаеш, скуль Гаўрыла ўзяўся.

Но замужество было сопряжено не столько с любовью и сексом, сколько с той новой ролью, в которую вступала молодая женщина, — ей предстояло стать хозяйкой в доме, а в многосемейном дворе — младшей из хозяек. Как отмечает Н. Улащик, это был труд до изнеможения. Например, чтобы зимой накормить коров и свиней, нужно было наносить воды из колодца, корзинкой натаскать из подпола или погреба картошки (а в зажиточном хозяйстве на корм скоту в день уходило килограммов 50–60), помыть ее в ледяной воде, засыпать в саганы, весившие по 15–20 кг, и поставить в печь. Пареную картошку затем нужно было извлечь из печи, вывернуть в корыто и в клубах пара истолочь, а потом вынести за дверь. Стараясь хоть как-то сберечь силы, хозяйки обычно не несли еду в хлев, а подгоняли скотину к крыльцу, где ставили корыто.

Уход из родительского дома в семью мужа очень резко и внезапно изменяет жизнь молодой женщины: А ты, дзеўка, ты дурная: не йдзі замуж маладая. Замуж пайсці, трэба знаці — позна легчы, рана ўстаці, ўсю сямейку абудзіці, дзевяць кароў падаіці, дзяжу цеста замясіці. Он, как правило, застает врасплох: Я ж думала ў мамачкі панаваці — чаравічак з ножак не здымаці. Аж прышлося ж, родная, гараваці, на шырокім полюшку жыта жаці. Под гнетом внезапно свалившихся проблем настроение меняется, меняется и отношение к родителям: Ой, я злую, ой, я злую на сваю матулю, што аддала замуж мяне, маладую. Я не нажылася, я не набылася, за табою, мілы, роду выраклася.

Дополнительные психологические сложности возникали, если девушку выдавали замуж за вдовца (такое, напомню, случалось не так уж и редко — в 17,6% случаев): А ў удаўца, мая мамка, да тры наравы — ды не хопіць, мая мамка, беднай галавы. Ён жа будзе, мая мамка, біці, караці, будзе мяне першай жонкай дакараці: “Як у мае першай жонкі белы лаўкі, а ты ў мяне негадзяйка, шчэ й караўка”. Шокирующее впечатление производил переход в хозяйство с более низким достатком. Реагировать на это можно было по-разному — или жалобной песней (Кацілася гарошынка з гары у паддолейка. Аддала мяне мамачка з роскашы ў бяздолейка), или веселой припевкой: Ой, дзеўкі, бяда: за каго я вышла! Ні каровы, ні каня — адна чупрына пышна. Но если сама жена не соответствовала ожиданиям новой семьи, это также было достаточно болезненно: Ты не знаў, каго браў, што не ўмее жаці: будзе твая пшанічанька ў полі зімаваці.

Чреват коллизиями был вариант, когда девушка любила одного, но оказывалась женой другого. Внешне все, видимо, выглядело благопристойно, но в своих песнях женщины не скрывают, что сохранить супружескую верность в такой ситуации бывало непросто: Цераз сад-вінаград бочачку каціла. Не даў Бог за таго, каго я любіла. Цераз сад-вінаград пагнала цялятка. Туды маё сэрца рвецца, дзе мілога хатка. Цераз сад-вінаград на жоўты пясочак. Падману я мужыка за сыра кусочак. Но безнаказанно обмануть удавалось не всегда: Я ў суседа на бяседзе была, я ж у яго піва п’янае піла, а мой мілы пад аконцам стаяў, раменну плець пад палою дзяржаў.

Но главная проблема, безусловно, была связана с отношениями в семье мужа, если он сам был одним из младших в своем хозяйстве. Решающее слово принадлежало в таком случае его родителям, а угодить им было непросто: Мілы ў мілае пытае: — Чаго ходзіш ты хмурная? — Ой, як жа мне вясёлай быці? Тваёй мамцы не ўгадзіці: пасцялю пасцель — не ляжа, памыю лаву — не сядзе, замяту хату — не ступіць, выйдзе на вуліцу — судзіць: “Нявехна мая лядашта, яе работа ні зашта”. Типичность этой ситуации не без юмора фиксирует поговорка: Дзе добрыя дочкі дзяюцца, і дзе благія нявесткі бяруцца?

Если же невеста оказывалась бесприданницей, она могла столкнуться вдобавок и с едкой издевкой: — Ідзі ж, ідзі, нявестачка, ды падой карову. Падой тую каровачку, што з сабою прыгнала. — Айшто, айшто, мой міленькі, ці ж я не казала? Ужо твая матулечка пасагам ругае. — Пакінь, пакінь, мая мамка, пасагам ругаці, і ты знала, і я ведаў — не трэ было браці. Багатая багатырка — яна ўсё дзьмецца, а бедная сірацінка к сэрцу прыхільнецца. Дзяўчыначка-сірацінка кашулячкі мыла, калі ўзялі, павянчалі — дык будзем жыці міла.

Огромным счастьем в такой ситуации бывало, если муж принимал сторону жены, и в нем она находила хоть какую-то опору. Упование на это запечатлено в удивительно лиричной песне, которую женщины пели зимними ночами под шум веретена или прялки: Тоненька праду, спаценькі хачу. Як пайду ў каморачку, прыкладу я галовачку: ой, спіцца мне, дрэмлецца мне. А свёкар ідзе па сенях, стучыць, гручыць і гаворыць: “Спі, шэльма, спі, спі, не гадай. Усё дзела не роблена: сыра пшонка не мелена, шэры гусі не скублены, чорна воўна не прадзена”. Во втором куплете те же слова повторяет свекровь. И наконец, когда женщина засыпает в третий раз, появляется муж — толи наяву, толи во сне: Ой, спіцца мне, дрэмлецца мне: мой мілы па сенях ідзе паціхеньку, памалюсеньку: “Спі, жонка, спі, спі, малада. Усё дзела пароблена: сыра пшонка памелена, шэры гусі паскублены, чорна воўна папрадзена”.

Если же муж был нелюбимым, женщине приходилось особенно тяжело. Именно этой ситуации посвящена значительная часть внеобрядовой лирики, и как раз она произвела такое впечатление на А. Богдановича. Как правило, в песнях дело усугубляется еще и тем, что женщина отдана замуж в чужую сторону, страдает от разлуки с близкими: Ах, выйду я на вулічку — там жоўты пясок. Нігдзе маёй радзіначкі — адзін мой слядок. Такие песни действительно пронизаны тоской и жалобами, обращенными к далеким родителям: Аддалі мяне на чужынаньку, не маяюць мяне за дзяцінаньку. Ой, ёсць у мяне каму біць, ругаць, а няма каму ды й пажалаваць. Аддалі мяне, каб глуміціся, а няма каму заступіціся. Толи наяву, толи в мечтах женщина посещает родной дом, чтобы излить свою боль: Ці ела, мама, рэдзьку з палыном? Так мне, маладой, за чужым сталом. Ў канцы століка настаялася, лічаных кусочкаў наглыталася, саломкаю печкі напалілася, гаршчочкамі вадзічкі нанасілася. Этот мотив варьируется многократно: У чужых людзях цяжанька ў грудзях: у канец стала настаялася, кожнаму піці надавалася — падай старому, падай малому, свайму нелюбу падай перваму. Одна из самы популярных песен этого жанра ритмично причитает: Ты думаеш, мама, што я тут паную, прыдзі, падзівіся, як я тут гарую. Ты думаеш, мама, што я тут не плачу, а я ж з за слязамі бела свету не бачу. Успомні мяне, мама, хоць раз у нядзелю, а я цябе мама, сцелячы пасцелю. Успомні мяне, мама, хоць раз у аўторак, а я цябе, мама, на дзень разоў сорак — и т. д. по всем дням недели.

Следует отметить, что в действительности невеста оказывалась в далекой стороне гораздо реже, чем можно предположить исходя из частоты встречаемости этого сюжета, — примерно в одном случае из десяти, к тому же отнюдь не всегда невестка заставала в живых родителей своего мужа. Этот архетипический сюжет, несомненно, был излюбленным у женщин, он уходит корнями в миф о жене, не сумевшей прижиться в чужом роду и превратившейся в рябину (калину), срубленную затем ничего не подозревающим мужем. Думается, женщины пели эти песни не столько для того, чтобы излить свои реальные переживания, а скорее с целью посочувствовать чужой беде, на время окунуться в гораздо более тяжелую ситуацию. Это была своеобразная психотерапия, которая позволяла черпать силы для исполнения своей роли — тоже достаточно нелегкой.

Первые годы супружеской жизни обычно проходили в семье одного из родителей. Если это были родители жены, то достаточно нелегко приходилось мужу, чему тоже посвящена очень популярная песня, известная в нескольких вариантах: Цвіце, цвіце чарамшына, ягадак не мае. А хто ў прымах не бываў, той гора не знае. В этой песне описываются страдания примака, который позже всех дожидается обеда на поле, а по возвращении с пахоты ему не приходится рассчитывать и на сытный ужин: Не паспеў наш прымачэнька ды й на лаву сесці, загадала яму цешча несці свінням есці. — Паздыхалі б тае свінні, хата каб згарэла! Так мне гэта прымацкая доля надаела! Один из вариантов заканчивается полным самоиронии эпизодом: три примака, излив друг другу свои беды, решают сообща утопиться, но им не везет даже в этом: Пастаялі, паглядзелі — мелкая вадзіца. Така доля прымацкая — недзе утапіцца!

Женские песни аналогичного жанра, как правило, лишены юмористического оттенка и наполнены слезными мотивами. В тех сюжетах, когда женщина на чужой стороне терпит еще и побои от своего мужа, это нередко описывается с почти мазохистскими подробностями: Мой міленькі — як вецер ліхенькі. Вот я яму кашулячку шыю, а ён жа мне кулаком у шыю. Вот я яму вячэрачку гатую, а ён жа мне журыць маладую. Вот я яму пасцельку сцялю, а ён мяне галоўкай аб сцяну; Ды ўжо ж маё цела ад нагаек скіпела. Мая белая ўся кашулечка ад крыві ўзмакрэла. Но их лиризм бывает порой пронзительно острым: Ой, аддавала мяне мамачка, за каго я не хацела. Ой, шуміць, гудзе да й нагаечка ля майго белага цела. Тую нагайку кіну пад лаўку — хай яна трошкі аддыша. Няхай мае шыты рукавы буйны вецер калыша. Иногда в таких песнях муж истязает жену в присутствии всей семьи, и каждый ее член (свекровь, свекор, деверь) поочередно поощряют его: — Бі, бі, навучай — на свой абычай перавучай. За несчастную заступается только сестра мужа: Залвіца-сястрыца пужачку адбірае: — А не бі ж, браток, а не бі ж яе: усё гэта будзе мне на чужой старане.

Обычно женщина в таких песнях выступает безропотной жертвой. Лишь иногда она ведет себя активно: Самі сядуць вячэраць, мяне пашлюць па ваду. Я вадзіцу нясу, уціраюся, у новы сені ўвайду да й прыслухаюся, што ў хаце гавораць, майго мілага зводзяць: — Чаго жонку не б’еш, нашто патачку даеш? — Як я маю яе біць: яна ўмее ўсё рабіць: і пашыць, і памыць, і дзяжу замясіць. Героиня не полагается на защиту мужа, а сама переходит в наступление: Я у хату ўвайшла ды не змоўчыла: — Вы не біце мяне, не сушыце мяне. А не трэба я вам — адпраўляйце мяне. Буду ў таткі рабіць — будзе хлебам карміць. Буду братку гадзіць — буду хораша хадзіць. Буду мамцы гадзіць — буду на вулку хадзіць.

Эта сцена выглядит бытовой зарисовкой с натуры, но ее концовка заведомо нереальна: как раз вернуться-то в родительский дом традиционная мораль не позволяла. Это означало навлечь позор на всю семью, и родители вряд ли бы решились на то, чтобы принять беглянку. Адкроіная скібка не прыліпня, — гласила на этот счет пословица, что точно соответствует русской пословице: Откроенный ломоть не приложишь. Гораздо более правдива ситуация, изображенная в другой песне: Як выйду на ганак ды крыкну дадому: — Вары, мама, вячэру, і на маю долю. — Варыла, варыла, ні многа, ні трошкі: няма табе, дочка, ні міскі, ні ложкі. Міску разламалі, а ложку згубілі. Ідзі туды, дочка, каго ты любіла. Все, чем родители реально могли помочь, так это мудрым советом: — Іду ў прочкі, мой татачка. — Ад каго йдзеш, дзіцятачка? — Ад свёкра, ад свякроўкі, ад дзевера, ад залоўкі. Свёкар кажа: “парыйніца”, свякроў кажа: “памыйніца”, дзевер кажа: “палятушка”, а залоўка: “памятушка”. — Ой, вярніся, дзіця маё, ой, вярніся, дарагое, і сумей ім адказаці: ў хлеве свіння — парыйніца, ў хаце рашка — памыйніца, ў полі птушка — палятушка, ў таку мятла — памятушка, а я ў хаце гаспадыня: і натаўкла-намалола, і ў агародзе апалола, і бацвіння наварыла, і сямейку накарміла.

Реальные взаимоотношения в большой семье были очень разными, и их отражают другие жанры лирической песни. Свекровь нередко не могла помочь неопытной невестке в уходе за ребенком просто потому, что сама находилась в схожей ситуации: первенец одной мог быть ровесником последыша другой: — Ты, свякроўка, мая матачка, калышы маё дзіцятачка. — А чорт яго накалышацца, у мяне сваё ў калысачцы. Бывало и так, что свекрови приходилось терпеть обиду от жены сына. В одной из песен она поутру будит невестку с мягким упреком: — Ўжо нашы суседзі да таўкуць і мелюць, а у нас, нябога, не чуваць нікога. В ответ пожилая женщина нарывается на откровенную дерзость: Нявестачка ўстала, горда адказала: — Не ты мяне нарадзіла, каб мяне будзіла. Не ты гадавала, каб мной пасылала. Свякроў адышлася, ручкі заламала: “Ой Божа мой, Божа, чаго я прыждала: чужое дзіцятка горда адказала”.

Отношения с родителями мужа представляют лишь один из элементов семейной жизни. Решающую роль в судьбе все же имели отношения между самими супругами: Як пад гаем, як пад гаем траўка зелянеіць. За харошым мужам жонка маладзеіць. Як пад гаем, як пад гаем траўка падсыхаіць. За няўдалым мужам жонка пагібаіць. Неудачный брак мог быть следствием ошибки родителей, но и собственный выбор не гарантировал от него: — Мамачка мая, мілая мая, не аддай мяне за п’янічэньку — будзіць роду жаль. — Дачушка мая, мілая мая, выбірай сабе, выглядай сабе ўсякага сама. — Мамачка мая, мілая мая, я й выбірала, я й выглядала, ды не доля мая. Оставалось осыпать мужа горькими упреками: Не рубай, не сячы зялёнага дубу. Чаму шыі не скруціў, як ехаў да шлюбу? Не рубай, не сячы зялёнай бярозы. А нашто ты мяне браў — праліваці слёзы?В таких случаях и мать мало чем могла помочь, разве что призывать дочь к стоическому терпению: — Жыві, жыві, дачушка, жыві, нябога, гэта табе, дачушка, доля ад Бога. Тры гары капаючы, сядзеш адпачнеш і з нялюбым дружочкам веку дажывеш.

В конечном счете все зависело от того, чей характер оказывался крепче. Иногда женщина с самого начала предвидела, что расклад будет в ее пользу: Табе — саха, барана, мне — чужая старана. Ты будзеш касіць, араць, а я буду панаваць. Случаи, когда жена брала полный верх над мужем, видимо, были не так уж и редки: Жана мужа біла, на ліха не ўчыла: — Сядзі, мужу, дома, стружы верацёна, калышы дзіцятка і пасі цялятка. В пословице эта же ситуация отражена с мужской точки зрения: Благая тая дамова, дзе вала бадзе карова. Есть и мужские припевки на эту тему: Горачка нямалае — жоначка няўдалая. Горачка вялікае — жоначка сярдзітая. Отношение жены к такому мужу было снисходительно-насмешливым: Такі-сякі авясец — трэба яго жаці. Такі-сякі мужычок — трэба паважаці. Уважение порой бывало чисто внешним: Така, така мая доля, так я і рабіла: словам мужа шанавала, а хлапцоў любіла. Но насколько часто семейная жизнь складывалась таким образом, знали только сами женщины.

А. Богданович был не совсем прав, утверждая, что веселые мотивы редко встречаются в женских песнях. Другое дело, что даже на залихватские мотивы, вроде знаменитой «Лявоніхі», порой ложились не такие уж веселые слова: Як я ў роднай мамкі была, на галоўку русу косу пляла. Да свякроўкі як папалася, руса каса растрапалася. Папалася злому ліху-мужыку — засушыў мяне, як ліпінку ў духу. Женщина могла и помечтать об избавлении от такой доли: Наехала повен двор татароў, ды й забралі майго мужа ў палон. Сожаление при этом вызывает не то, что татары забрали его в плен, а то, что плохо связали: ён, паганец, уцячэць, уцячэць, мне галоўку натаўчэць, натаўчэць. Трэба будзе уцякаць, уцякаць, з вераб’ямі пад страхой начаваць.

Случалось и так, что житейские тяготы ломали женщину, и ей становилось уже не до юмора. Душевный надлом превращал ее в истеричную кликушу или заставлял искать забвение в пьянстве: А прала б я кудзеліцу — галоўка баліць, а пайшла б я у карчомку — мілы не вяліць. Як паехаў мой міленькі ды ў поле араць, а я, млада-младзюсенька, — у карчомку гуляць. Опьянение сулило хоть и временное, но облегчение: Ой, дайце мне, дайце, пяць чарак гарэлкі: адну чарку дайце, каб я была п’яна, а другую дайце, каб я была смела, а трэцюю дайце, каб песню запела, чацвёртую дайце, каб я была дужа, а пятую дайце, каб набіла мужа! Если женщина совсем спивалась, зрелище во все времена было гораздо более неприглядное, чем являл собой спившийся мужчина. Это констатирует поговорка: Хочаш пабачыць чорта — паглядзі на п’яную бабу.

Сколь бы ни тяжела казалась семейная жизнь, но гораздо хуже было преждевременно потерять мужа: Расці, зелле, травою — я асталася ўдавою. Расці, зелле, кветкамі — асталася з дзеткамі. Расці зелле, жоўты цвет — я удоўка на ўвесь свет. Если не удавалось выйти замуж повторно, женщину ждала печальная участь: Усе гоні зелянеюць, паміж імі адна чорна — дзе сеяла бедна ўдова. Дзе сеяла, валачыла, да слёзкамі памачыла, дзе сеяла, палівала, сваю долю праклінала.

Часто жизнь самой женщины обрывалась рано, и ей приходилось оставлять сиротами маленьких детей. Мысль об этом отравляла последние минуты: — Устань, устань, Анелячка, плача тваё маленечка. — Няхай плача, прызабудзе — ў яго маткі век не будзе. Няхай плача, перастане — яго матка век не ўстане.

Если смерть до поры и обходила женщину стороной, прожитые годы уносили с собой жизни родителей и других родственников: Любая гасціначка — дачушка у мамачкі. А як памрэ мамачка, мінецца гасціначка. Зарастуць дарожанькі ельнічкам, бярэзнічкам, зялёненькім арэшнічкам, колкаю шыпшынкаю, горкаю калінкаю. Круг близких лиц неотвратимо сужался: У мяне роду не багатка — адзін родненькі братка.

Свою грусть по поводу расставания с молодостью женщины тоже увековечили в песне: Ёсць у майго у брацяткі коні вараныя — я паеду даганяці леты маладыя. Но прожитых лет не вернуть: Сідзяць, сідзяць мае леты ў калінавым кусце. — Вярніцеся, мае леты, хаця ка мне ў госці. — Не вернімся, не вернімся, бо няма да чаго: было ўмеці шанаваці здароўечка сваё. Порой казалось, что ноша жизни уже исчерпана, но женщину ждали еще кое-какие задачи: Я рада была б памерці, ды не дае мне Бог смерці: яшчэ сыноў не жаніла і дачок не аддавала. І сама не ўгадала, калі старэнькая стала.

Теперь предстояло пройти жизненный круг словно бы по второму разу: уже в роли матери, отгоняющей от дочери назойливых кавалеров, а затем определяющей ее судьбу (не случайно в песнях именно голос матери в вопросе о замужестве дочери представлен как решающий). Потом ей же доводилось принимать упреки, если выбор оказался неудачным, и переживать за дочь, отданную в чужую семью. Но в то же время тем, кто вырастил детей, предстояло сыграть и роль свякроўкі-змяёўкі или злой тещи, на которую так жаловался бедный примак.

Те женщины, которым довелось прожить в браке четверть века и более (а такая судьба доставалась примерно одной из трех), часто мало хорошего могли увидеть, оглянувшись назад: Гора маё, гараваннейка маё, пацярала я здароўечка сваё, да за ліхім мужыком жывучы, да ліхому мужыку годзячы. Утрата такого мужа уже не казалась трагедией. Порой, хотя бы в озорных припевках, женщины могли даже помечтать об избавлении: Мой муж ды нядуж, ляжыць у запечку. Кох-вох, каб ён здох, запаліла б свечку. Можно было даже посмеяться над самой смертью: На магільнік вязуць — я падплакваю, а з магільніка іду ды й падскакваю. Музыканты мае, падыграйце вы мне: пахавала я старога, што памучыў мяне.

Впрочем, и со стороны мужчин чувства бывали взаимными: — Што пасадзіш на магіле, мілы мой міленькі? Што пасадзіш на магіле, голуб мой сівенькі? — Бур’яну, міла, бур’яну, міла, бур’яну, уха-ха, чарнабровая мая! Тут, как говорится, в каждой шутке есть доля шутки, остальное — правда. Последним образом, который принимала женщина на своем долгом житейском пути, мог стать тот образ неугомонной старухи, который запечатлен в популярной шуточной песне: І сляпая, і крывая, яшчэ к таму злая: і крычыць, і бурчыць, проці дзеда не змаўчыць. Конец ее в этой песне оказался печальным — она так допекла своего деда, что тот столкнул ее с моста в речку: — Цяпер, бабка, кайся — трошкі пакупайся. А як бабка узнырне, то дзед кіем папіхне. Но куда более вероятным был исход, при котором муж оставался под каблуком до конца жизни: Пасеяў дзед грэчку, баба кажа: “Мак”. — Гоп, гоп, жынка мая, няхай будзе воля твая. Няхай так, няхай сяк, няхай грэчка будзе мак. В конце концов сама жена запоздало осознает: — Ой, мае ж вы людцы, што я нарабіла? Я свайго мужыка дураком зрабіла. — Гоп, гоп, жынка мая, няхай будзе воля твая. Няхай так, няхай сяк, няхай я буду дурак.

Но был, несомненно, и другой образ: терпеливой и безропотной труженицы, честно испившей отмеренную ей чашу. Думается, и в семейной жизни не все состояло из одних горестей. Те 20 случаев, когда один из супругов не пережил другого и на месяц, наверное, не сводятся целиком к совпадениям. Мы не можем заглянуть в их сердца, но хочется верить, что была среди этих случаев и такая любовь, при которой жизнь одного превращалась в жизнь обоих и смерть становилась одной на двоих.

А потомкам остался образ, запечатленный в памяти благодарного сына: А мне жонка міла — з вечара да свету, а мне мамка міла — ад веку да веку: як мяне насіла — цяжынька хадзіла, як мяне раджала — канала-ўмірала, мяне гадавала — ночкі недаспала. К этому образу стремятся по заросшей ельничком-березничком дороге мысли и чувства ее взрослой дочери. И светлая память тех, кому она дала жизнь, заменяет собой все эпитафии, которых не было, да и не могло быть на увенчанной простым серым камнем могиле белорусской женщины.

[247] Игра слов, основанная на созвучии английского слова history — «история» и словосочетания his story — «его рассказ».

[248] Богданович А. Е. Пережитки древнего миросозерцания у белорусов: Этнограф. очерк. С. 1—3.

[249] Лірычныя песні / Уклад. і рэд. Н. С. Гілевіча. — Мн., 1976.