Жизнь после реформы

Отмена крепостного права существенно изменила правовой статус крестьян. Им предстояло заново овладевать навыками общинного самоуправления, практически сведенными на нет в последние десятилетия крепостного права. Жители одной или нескольких деревень образовывали сельское общество. Несколько сельских обществ объединялись в волость. Сельский сход в составе всех дворохозяев сельского общества выбирал сельского старосту (на трехлетний срок) и уполномоченных на волостной сход — по 1 от каждых 10 дворов. В его полномочия входили раскладка налогов и сборов по отдельным хозяйствам, прием в общину новых членов, выделение займов из запасного хлебного магазина, вопросы благоустройства и пр. Староста поддерживал в случае надобности контакты с полицией, осуществлял предварительное дознание и мог сам задерживать виновных в правонарушениях, налагать на них штраф до 1 руб., подвергать аресту или принудительным общественным работам на срок до 2 дней. Сельский сход контролировал и перемещения крестьян: без его санкции можно было отлучаться из дома (например, на заработки) на срок не более года. По истечении этого срока он мог быть в принудительном порядке отправлен домой.

На волостном сходе старосты и уполномоченные от сельских сходов избирали (также на 3 года) волостной суд и волостное правление, ключевыми фигурами в котором были волостной старшина и писарь. В их руки передавались довольно существенные административные полномочия. Старшина осуществлял надзор за сельскими старостами, ведал денежными средствами, поступавшими в распоряжение волости, был ответственен за сбор налогов, мог налагать такие же взыскания, как сельский староста. Волостной суд в составе от 4 до 12 судей действовал на основе обычного права. Он мог рассматривать мелкие гражданские и уголовные дела (по исковым суммам не выше 100 руб.), приговаривать к телесному наказанию (до 20 ударов розгами), штрафу (до 3 руб.), кратковременному тюремному заключению (до 7 суток). Параллельно создавались полицейские службы в составе десятских (выбирались по одному от примерно 10 дворов) и сотского[19]. Сотским и десятским предписывалось периодически нести дежурство при становых приставах и уездном полицейском управлении, которое длилось по неделе и более.

В хозяйствах, имевших нескольких взрослых мужчин, кто-то из наследников мог покинуть общину. Для этого требовалось обязательное разрешение главы хозяйства, который гарантировал продолжение выплаты выкупных платежей в полном объеме (если за хозяйством числилась недоимка, то на выход требовалась еще и санкция губернского присутствия). Покидающий хозяйство должен был уплатить все налоги и сборы, распределенные на него, и отказаться от своего права на наследство, получив от остальных наследников материальную компенсацию — удовлетворение.

Правовая и налоговая база не оставалась неизменной. Земский поземельный сбор в 1875 г. преобразован в государственный поземельный налог. В 1886–1887 гг. подушный налог отменен, а поземельный — повышен. В начале ХХ в. земский поземельный налог составлял в среднем по Беларуси 12,9 коп. в расчете на десятину надела, общественные сборы — 42,4 коп., обязательные страховые платежи — 20,8 коп. Стоимость подводной повинности в переводе на деньги оценивалась в 11,5 коп.

В 1878 г. был введен институт полицейских урядников, по 11 в каждом уезде, с подчинением им сотских и десятских. По закону от 12 июня 1900 г. в пореформенное общественное устройство внесены новые существенные изменения. В частности, вводился институт земских начальников, которые отныне утверждали волостных старшин, писарей и судей из предложенных сходом кандидатов, осуществляли некоторые судебные функции, ранее входившие в компетенцию волостного суда. Земский начальник, назначаемый генерал-губернатором (обычно из числа местных потомственных дворян) значительно усилил государственный контроль над общинным самоуправлением. С марта 1903 г. полностью отменялась круговая порука при сборе государственных и земских налогов. В 1904 г. по случаю крещения наследника престола были отменены телесные наказания, которые ранее налагал волостной суд[20].

Первые свидетельства осознания крестьянами своих новых прав связаны именно с выплатой налогов. При составлении уставной грамоты в 1862 г. в нее были включены 8 дворовых людей, еще в 1850 г. отданных А. Чудовским в услужение в имение Славечна, принадлежавшее его родственнице Элизе Чудовской. За них крестьяне Красноборской волости сообща выплачивали подушный налог. Когда же в 1862 г. семеро из этих работников вернулись, выяснилось, что владелица Славечны также вычитала из их заработной платы сумму подушного налога, оставляя ее, очевидно, в свою пользу. Дать ход этому делу крестьяне решились только 11 апреля 1864 г., подав прошение на имя мирового посредника с просьбой взыскать с помещицы Чудовской незаконно удержанные деньги и перечислить их в пользу сельского общества. Минский губернатор признал требование крестьян справедливым и отослал его в Волынское губернское по крестьянским делам присутствие, которое 7 сентября 1864 г. удовлетворило их иск, присудив удержать с помещицы указанную сумму[21].

В 1867 г., через месяц после объявления крестьянам об изменении характера выкупных платежей, они направили в губернское присутствие жалобу. В ней утверждалось, что при исчислении оброка за 1863–1865 гг. в его сумму включались и платежи за прирезку в размере 1753,6 дес., добавленную к наделам согласно протоколу поверочной комиссии. Между тем выкупной акт, оформивший увеличение наделов, окончательно составлен только в конце 1865 г., т. е. крестьяне платили за прирезку, которая им реально еще не принадлежала. Жалоба была составлена от имени 16 дворохозяев из деревни Жирблевичи (сельский староста — Михаил Федоров Жолторович), 2 дворохозяйств из Михалкович, 11 хозяйств из Лищиц (староста — Иван Яковлев Лойковский), 14 хозяйств из Громницы (староста — Иван Николаев Окулич), 17 хозяйств из Терехов (староста — Адам Францев Вашкевич), 14 хозяйств из Козырей (староста — Иван Матвеев Лис) и 12 хозяйств из Прудков (староста — Михаил Карлов Лис)[22]. Второе испытание способности крестьян постоять за свои интересы также оказалось успешным — 7 декабря 1866 г. их представители расписались в уведомлении о том, что жалоба удовлетворена, а переплаченная сумма в размере 1500 руб. учтена при начислении последующих платежей. В расписке фигурирует почти тот же состав дворохозяев, что и в жалобе, хотя есть и отличия. Старостой от Жирблевичского общества назван Юрий Носевич (живший, согласно списку дворохозяев, в Михалковичах), от Лищицкого — Осип Соколинский (житель Чернева), а от Прудчанского — Франц Вашкевич[23].

Как можно оценить экономические условия, в которых оказались крестьяне в результате реформы? У бывших помещичьих крестьян наделы несколько выросли. В основном это произошло благодаря деятельности поверочных комиссий, лишь 6 хозяйств получили дарственные земли от помещика. Те 14–16 дес. пашни, которые оказались в итоге в руках у большинства хозяйств, соответствовали 3/4 старой волоки и примерно на 50% превышали размер, характерный для середины ХІХ в. Посевная площадь в большинстве деревень составляла 10–11 га, или на 3–4 га больше, чем в модели хозяйственного цикла указанного периода. Это означало дополнительный сбор за вычетом семян от 5 до 6,6 ц ржи и от 8 до 12 ц яровых, 30–40 ц соломы. С 2,7 га добавочных сенокосов можно было накосить около 33 ц сена. Даже если учесть, что для такой площади пашни требовалось не менее 2 коней, а средняя населенность двора к концу 1860-х гг. выросла до 11 человек, к реализации должно было оставаться на 8–12 ц зерна больше, чем в прежней модели. Дополнительный доход составлял не менее 20 руб., а при продаже по рыночным ценам — вдвое больше. Другими словами, доход от земледелия мог возрасти примерно вдвое.

Отмена крепостного права высвободила также 930 человеко-дней, из которых от 110 до 140 требовались на обработку увеличенного надела, а 790–820 (полный бюджет времени почти трех взрослых работников) могли быть использованы для работы по найму. Теоретически при среднем дневном заработке в 20 коп. это могло принести около 160 руб. Но, во-первых, возникало естественное желание использовать высвободившийся ресурс рабочего времени на увеличение досуга. Во-вторых, добавочные заработки еще следовало найти. Расположенные рядом помещичьи имения, после реформы оставшиеся без крепостных, наверняка предоставляли такую возможность. Но неизвестно, какая часть их угодий обрабатывалась наемными работниками, а какая сдавалась в мелкую аренду, при которой арендаторы обрабатывали участки собственным трудом. Существовала и конкуренция со стороны профессиональных батраков (в основном это бывшие дворовые люди и неоседлые, не получившие наделов во время реформы). Такие батраки жили при помещичьих имениях целыми семьями. По мнению В. П. Панютича, именно они составляли в имениях большинство. Поэтому реально при сезонном найме на период страды (шесть летних месяцев) работник зарабатывал в Минской губернии от 18 до 30 руб., при поденной работе — от 40 до 44 руб. Более гарантированный заработок давала отдача члена семьи в постоянные батраки на весь год. Но в таком случае ставка оплаты была ниже. В среднем за 1870-е гг. она составила 35 руб. (12,5 коп. в день при 280 рабочих днях в году), за 1880-е — 45, за 1890-е гг. — 49,4 руб. При найме в семью зажиточного крестьянина батрак зарабатывал еще меньше, чем в имении. В 1870-е гг. такой наем стоил от 10 до 25 руб.[24] К тому же следует учитывать низкий статус батрака в глазах самих крестьян, поэтому решиться на такой способ заработка без крайней необходимости было сложно.

Выгоднее было отправляться на заработки в отдаленные места, где ощущалась гораздо большая потребность в сезонных работниках и платили лучше. В частности, в южных степных губерниях реальный заработок сельскохозяйственного рабочего, выраженный в местных ценах ржи, был выше на 81,4%[25]. Для такого отходного промысла требовался временный паспорт (на срок в 6 месяцев или 1 год) или краткосрочный отпускной билет, который давал право перемещаться за пределами родной губернии в течение 1–3 месяцев. Судя по динамике выдачи таких документов, сразу после реформы их получали менее 2% работоспособного населения Беларуси, а к 1890-м гг. их число увеличилось в 6,6 раза, составив уже 12,5% работоспособных[26]. Если уровень отходничества на территории Кореньщины принять сопоставимым со средним по Беларуси, то можно прийти к выводу, что в нем ежегодно принимало участие порядка 100–200 чел., или один представитель от 2–3 надельных хозяйств. Многие нанимались на лесосплав. В Борисовском уезде при численности населения в конце 1890-х гг. около 250 тыс. человек ежегодно плотогонами становились 2–3 тыс. мужчин (для Кореньщины при той же пропорции это должно составлять 20–30 человек). Они объединялись в команды по 5 человек, которые сплавляли лес по Гайне и Березине в Днепр и затем в южные губернии или по Илии или Вилии в Неман и Прибалтику. Доставка плота занимала от 2 недель до 3 месяцев, в день за такую работу получали от 18 до 50 коп. На вывозке бревен из леса к местам сплава работник со своей лошадью мог заработать за зиму около 20 руб.[27]

Таким образом, один член хозяйства, полностью посвятивший себя заработкам на стороне, мог заработать в год порядка 40 руб. Демографический состав хозяйства позволял выделить на это до 3 работников, но реально их, видимо, бывало не более двух, а чаще всего один. Следовательно, максимальный уровень денежного дохода, который могло получить пореформенное крестьянское хозяйство, составлял около 120 руб., а чаще он равнялся половине этой суммы.

На выкупные платежи уходило до 10 руб. Кроме того, крестьяне продолжали платить государственные налоги и сборы: подушный налог (в 1867 г. он составлял в белорусских губерниях от 1,34 до 1,85 руб.), земский подушный сбор, к которому в 1872 г. добавился земский поземельный налог на местные нужды. С государственных крестьян взимались еще и общественные сборы на расходы по управлению, размежеванию и пр. Общую сумму налогов и сборов определить сложно, так как она менялась в зависимости от местности, количества душ и земли в хозяйстве. В целом налоговое бремя в расчете на десятину примерно вдвое превышало выкупные платежи. В первой половине 1870-х гг. оно составляло по Беларуси 6,3 руб. на душу мужского пола или 1,3 руб. на десятину[28]. В таком случае хозяйство из 11 человек, получившее надел в 22 дес., должно было выплачивать в год около 30–35 руб. налогов и сборов. Помимо этого существовали общественные натуральные повинности: работы по ремонту дорог, тушению лесных пожаров, предоставление подвод для государственных нужд (перевозки войск, арестантов, чинов полиции, сельских врачей и фельдшеров). На нужды религиозного культа тоже требовались определенные средства, но их доля в общем бюджете не выходила за пределы погрешности реконструкции. Вместе с выкупом обязательные выплаты составляли до 40–45 руб. В итоге чистый остаток составлял несколько десятков рублей, а при максимально эффективном использовании земли и высвободившегося рабочего времени — до 100 руб. Видимо, это было верхним пределом для хозяйства, не имевшего дарственной земли, которого достигал далеко не каждый.

Многое зависело от того, как хозяйство распоряжалось этой суммой. При желании всю ее можно было попросту пропить: среднедушевое потребление водки в России во второй половине 1860-х — 1880-е гг. колебалось от 0,9 до 0,6 ведра, к 1890-м гг. оно снизилось до 0,5 ведра, но цена этого ведра выросла к тому времени до 6,4 руб.[29] Это значит, что на семью из 6 человек приходилось в среднем 3 ведра, за которые требовалось уплатить 19,2 руб. Превысив средний уровень втрое, можно было потратить сумму, сопоставимую с годовым доходом. Если же откладывать в год по 25 руб., за 10 лет можно было скопить сумму, которая позволила бы купить еще почти 20 дес.: в 1870-е гг. в Беларуси десятина земли стоила в среднем 12 руб. 86 коп., к 1890-м гг. цена ее возросла до 34 руб. 87 коп.[30] Правда, и рынок недвижимости был узок. Надельные земли не разрешалось продавать до погашения выкупной ссуды. К тому же покупавший землю становился членом общины, на территории которой она находилась, а на это требовалось согласие сельского схода. Реальнее было купить помещичью землю, если она выставлялась на торги, но эти земли продавались обычно большими участками, в сотни десятин. Крестьяне могли приобрести такой участок только в складчину, как поступили в 1883 г. основатели Вицковщины, описанной Н. Улащиком. Однако подобная акция требовала большой организованности и попросту грамотности хотя бы некоторых инициаторов, а главное — преодоления многих стереотипов. Слишком уж рискованным, да и непривычным, не освященным традицией был этот шаг.

Уровень дохода во многом определялся и отношением крестьян к своему хозяйству, степенью интенсивности их труда. Исследования 1920-х гг. на территории российского Нечерноземья показали, что интенсивность труда могла сильно изменяться в зависимости от того, какие задачи ставил перед собой работник. Причем отмечена тенденция, наблюдавшаяся при сосуществовании малосемейной и общежительской моделей поведения. Если крестьянин имел большой надел — он трудился интенсивнее. При наличии небольшого количества земли он уделял работе меньше времени, сосредоточиваясь на других источниках дохода (или в соответствии с принципом хто не мае, той і не дбае обращал оставшееся время в свободный досуг). Как показал А. В. Чаянов[31], при одном и том же составе семьи (пропорция е/р от 1 до 1,3) работник, имевший не более 2 дес., с каждой из них производил продукции в среднем на 76,4 советского рубля. Если на него приходилось от 2,1 до 3 дес., отдача с каждой из них составляла уже 103,5 руб., а если более 3 дес. — 105,1 руб. Но еще интереснее, что отдача с десятины значительно возрастала, если на работника приходилось больше едоков. При пропорции е/р от 1,31 до 1,6 и при участке до 2 дес. она составляла 106,3 руб., от 2,1 до 3 дес. — 125,8 руб., свыше 3 дес. — 128,6 руб. Если же пропорция е/р превышала 1,6 (напомню, это случалось с односемейным хозяйством в определенной фазе его жизненного цикла), цифры возрастали соответственно до 107,8 руб., 136,6 руб. и 175,8 руб.!

Этот пример показывает, что при равной обеспеченности землей работник мог варьировать интенсивность своего труда более чем в полтора раза. В целом же с учетом всех обстоятельств она могла колебаться от 76,4 до 175,8 руб. производимой продукции, т. е. в 2,3 раза. Обследовав 25 хозяйств в Волоколамском уезде, А. Чаянов установил, что количество человеко-дней, отводимых собственному хозяйству и промыслам, колебалось примерно в таком же диапазоне, как и отдача с десятины. Среднее количество на 1 работника составило 131,8 дня (из них 13,7 дня — на промыслы), минимальное — 78,8 дня, максимальное — 216. Эту переменную А. Чаянов предложил назвать мерой самоэксплуатации[32].

От степени интенсивности труда зависело многое, но не все. Ключевым ресурсом все-таки являлась земля — ее плодородие и площадь надела. Не случайно земельный вопрос в пореформенной России вышел на первый план. Этой теме посвящена огромная литература, но ее вряд ли можно исчерпать до дна. Ниже я вернусь к ней более основательно, пока же отмечу, что догматическое освещение многих аспектов аграрной истории в годы советской власти способствовало укоренению некоторых стереотипов. Большинство людей со школьного курса истории уверены, что реформа 1861 г., равно как и последующая политика царского правительства, отвечала интересам прежде всего помещиков, а не крестьян, зато аграрные преобразования первых лет советской власти привели к кардинальному решению вопроса о земле. О том, насколько упрощенным является такое представление, можно судить по тому обстоятельству, что А. Чудовский в результате реформы не только не получил никаких выгод, но и полностью утратил свое поместье. Оставшееся в его руках имение Красный Бор находилось в залоге у Санкт-Петербургской сохранной казны (бывшего опекунского совета). Оброк перечислялся туда на погашение долга. При этом ежегодные платежи не покрывали даже проценты по займу. Так, за 1862–1863 гг. выплачено 7317 руб., тогда как проценты за это же время составили 7426 руб.[33] В итоге за неуплату долгов 22 января 1878 г. имение было описано становым приставом и выставлено на публичные торги, в ходе которых его приобрел за 40200 руб. надворный советник Тамерлан Яковлевич Давидович.

Земли проданного имения охватывали фольварки Антоновка, Алексополье, Гани, Идалино и Селище, застенки Гряда, Межигорье, Купалы и Равы, усадьбу Курганы и 2 водяные мельницы[34]. Их площадь указана в размере 6644 дес., но эта цифра сомнительна, так как после выделения крестьянам 3560 дес. в составе имения должно было остаться около 5640 дес. Тамерлан Давидович был введен во владение имением Красный Бор 4 ноября 1878 г. в присутствии 8 свидетелей — крестьян Жирблевичского сельского общества во главе со старостой Гавриилом Ивановым Носевичем[35].

Новый владелец имения 20 мая 1885 г. подал в губернское присутствие жалобу, в которой утверждал, что при разграничении крестьянских наделов, составленном в 1875 г. и заверенном протоколом мирового посредника 19 апреля 1876 г., в состав крестьянских земель было включено на 321 дес. больше, чем полагалось по выкупному акту от 1865 г. По его мнению, крестьяне завладели значительными участками помещичьей земли, которые представляли довольно большой перечень (таблица 46), причем суммарная цифра в нем оказывается еще выше.

Т а б л и ц а 46. Земли, захваченные крестьянами из состава имения Красный Бор в 1875 г.

Деревня

Захвачено земли (десятин)

всего

в том числе в урочищах

Громница

17,1

Яловец — 2,1; корчемный участок — 15

Жирблевичи

4,4

Под Болтовкой — 4,4

Козыри

152,5

Майдан, Королево Поле, Прадедов Крыж — 62,7; Каменица, Пасека — 9; Островы — 26,1; Подселище — 27,8; Борки — 26,9

Лищицы

15,7

Под Болтовкой — 3; Костяновка — 12,7

Михалковичи

133,0

Углы — 3; Конашевка и Новинки — 38; Новинки — 15,5; Великое Поле — 10; Поддубье — 2,1; Староречье — 1, Волчье Болото — 62,4

Прудки

12,7

Яловец — 5,1; при дороге из Красного Бора в ф. Селище — 4,9; при дороге из Михалкович в Мурованый Двор — 2,7

Терехи

7,5

Чистик — 4; Колубелищи — 3,5

Чернево

40,6

Углы — 7,1; при дороге из Кореня — 33,5

Итого

383,5

 

Т. Давидович поименно назвал 35 дворохозяев, а также 2 отставных солдат и 2 посторонних лиц (членов других обществ Лаврентия Стригу и Илью Кишкурно), владевших этими землями[36]. Позднее, в 1889–1890 гг. он подал еще 6 жалоб на крестьян отдельных деревень, обвиняя их в захвате помещичьих земель. Однако при окончательном разбирательстве, состоявшемся летом 1891 г., Давидович не смог доказать свои обвинения. Некоторые из них кресстьяне легко опровергали. В частности, отставные солдаты и один из «посторонних», Лаврентий Стрига, заявили, что пользуются наделами своих родственников, а Илья Кишкурно — что вообще не пользуется землей бывшего имения. В конце концов жалоба помещика была отклонена, равно как и его апелляции, последняя из которых была подана на имя императора и оставлена им без последствий 29 октября 1893 г.[37]

Любопытную информацию содержат окладные листы на земли бывших помещичьих крестьян, составленные в начале ХХ в.[38] Их сведения можно сопоставить с цифрами, содержащимися в данной на землю от 1868 г., и такими же сведениями люстрационного акта имения Гайна 1850 г. (с добавками пастбищ и неудобиц, переданными из лесного ведомства в 1865 г.). Цифры несколько расходятся, и это расхождение показательно (таблица 47).

Т а б л и ц а 47. Изменения в количестве надельной земли с 1860-х по 1900-е гг. (в десятинах)

Деревня

На момент реформы

По окладным листам 1904–1912 гг.

Прирост надельной земли

Захвачено в 1875 г. (по жалобе помещика)

надельной и пастбищной земли

неудобиц

дарственной земли

всего

надельной земли

дарственной земли

всего облагаемой земли

Громница

476,8

16,8

22,0

515,6

502,8

22,0

524,8

24,0

17,1

Жирблевичи

389,1

19,7

0

408,8

390,0

0

390,0

0,9

4,4

Козыри

379,0

37,4

47,0

463,4

568,3

43,0

611,3

189,3

152,5

Лищицы

320,4

44,2

4,0

368,6

338,6

4,0

342,6

18,2

15,7

Михалковичи

475,8

48,9

0

524,7

538,6

0

538,6

62,8

133,0

Прудки

523,3

19,4

12,5

555,2

532,8

13,0

545,8

9,6

12,7

Терехи

530,1

54,7

0

584,8

515,6

0

515,6

-14,5

7,5

Чернево

213,1

8,8

0

221,9

254,8

0

254,8

41,7

40,6

Всего по имению Красный Бор

3307,4

250,0

85,5

3643,0

3641,5

82,0

3723,5

334,1

383,5

Количество надельной земли, которое должно было оставаться неизменным, существенно выросло. Вряд ли это объясняется только несовершенством измерений, поскольку все отклонения (за исключением деревни Терехи) направлены в пользу крестьян. Скорее прирост площади наделов объясняется захватами, на что жаловался в своем неудачном иске Т. Давидович. Хотя упомянутые обвинения и не были доказаны, но общая площадь захваченных земель, указанная помещиком, подозрительно близка к той цифре, на которую увеличились наделы в окладных листах. Вероятно, имевшее место несовершенство учета сознательно использовалось крестьянами, которые успешно осуществляли своего рода «ползучую экспансию» на помещичьи владения, а впоследствии столь же успешно прибегали к коллективной защите своих приобретений. Это вновь показывает, что в пореформенную эпоху крестьяне порой выступали в отношении своих бывших владельцев в роли не столько жертвы, сколько хищника. Даже апелляция помещика к государственной и судебной власти могла оказаться безуспешной[39].

У бывших государственных крестьян из Кореня площадь наделов увеличилась почти на 61%.Это, возможно, произошло в основном за счет запасной земли, ранее секуляризованной у костела. Указанные земли после реформы были предоставлены в наделы некоторым арендаторам, причисленным к Кореньскому сельскому обществу.

Данные о структуре сельхозугодий на момент аграрной переписи 1917 г. подтверждают, что при всех неточностях учета площадь неудобиц существенно не менялась, а увеличение наделов за счет помещичьей земли действительно имело место (таблица 48).

Т а б л и ц а 48.Структура сельхозугодий по данным аграрной переписи 1917 г.

 

Количество дворов

Количество земли (в десятинах)

Деревня

надель-ных

дарствен-ных

усадебной

пашня

сенокосы

пастбища

всего надельной

лес и неудобицы

дарствен-ной

всего купчей

всего

Громница

45

0

28,0

344

80,3

47

499,3

16,8

17,6

0

533,7

Жирблевичи

37

0

16,0

268

72

37,6

393,6

19,7

0

26,4

439,7

Козыри

27

1

30,5

322,4

106,5

36,9

496,3

37,8

78

0

612,1

Корень

40

0

10,5

188,8

34,1

108,4

341,8

34,8

0

0

376,6

Лищицы

30

0

17,8

222,4

59

39,2

338,4

44,2

17

0

399,6

Михалковичи

77

0

30,0

341,5

103

64,3

538,8

48,9

0

0

587,7

Нарбутово

7

0

2,0

48

12,5

11,3

73,8

7

0

0

80,8

Прудки

57

0

26,9

269,5

154,7

70,8

521,9

18,1

0

0

540

Терехи

65

0

40,0

266

224

15,3

545,3

54,4

0

0

599,7

Чернево

33

0

12,7

166,4

52

28

259,1

8,8

0

0

267,9

Итого на надельных землях

418

1

214,4

2437

898,1

458,8

4008,3

290,5

112,6

26,4

4437,8

На момент переписи странным образом увеличилось даже количество дарственной земли. Если изменение цифры по Прудкам объясняется тем, что дарственная земля Николая Лойковского оказалась причисленной к Лищицам в связи с переездом туда его наследников, то возрастание площади дарственной земли у крестьян деревни Козыри на целых 31 дес. объясняется, вероятно, той же «ползучей экспансией».

Влияние реформы выходило далеко за рамки ее основных направлений — предоставление крестьянам личной свободы и закрепление за ними земли. Новым фактором, серьезно отразившимся на повседневной жизни, стало осуществление в 1874 г. военной реформы. Рекрутская служба (с 1862 по 1873 г. ее срок составлял 7–8 лет) была заменена всеобщей воинской повинностью, которой подлежали все мужчины в возрасте свыше 20 лет, кроме старшего сына главы хозяйства. Они призывались на 6 лет, а лица, закончившие начальную школу, — на 4 года. С этого времени через военную службу проходило большинство молодых людей. Практически все они возвращались затем назад и обзаводились семьями, но армейский опыт расширял их кругозор и не мог не отразиться на поведении. Одним из последствий стало обострение конфликта между поколениями: для возвращавшихся со службы молодых мужчин жизнь в условиях общежительской модели хозяйствования оказывалась, как правило, неприемлемой.

Не менее важным для повседневной жизни стало формирование сети народных училищ и сельских школ, которые дали возможность научиться читать и писать значительной части крестьянских детей. По официальной статистике, количество учащихся в Минской губернии с 1872 по 1887 г. выросло на 86% (при том, что численность населения выросла на 33%). Из всех учащихся 82% составляли крестьянские дети, посещавшие народные училища. Обучением было охвачено 13,75% детей в возрасте от 7 до 15 лет, т. е. примерно один из семи детей этой возрастной группы[40].

Одним из первых документов, отражающих деятельность органов крестьянского самоуправления вновь созданной Гайно-Слободской волости, является протокол волостного схода по учреждению в деревне Слобода сельской школы, датированный 14 декабря 1867 г.[41] Сход отметил, что народное училище в местечке Гайна расположено далеко и не всем удобно посещать его. Поэтому волость на свои средства переоборудовала под школу дом, который уступила для этой цели владелица имения Мурованый Двор Екатерина Степановна Смоляк. Ее зять барон Рутлянд выделил в пользу волости 20 руб. серебром на устройство при школе мастерской, а также обязался жертвовать ежегодно по 15 руб. в течение 10 лет на содержание школы.

Волостной сход со своей стороны постановил собирать ежегодно на жалованье народному наставнику Гайненского училища, сельскому учителю и мастерам Слободской школы по 10 коп. с каждой ревизской души мужского пола, коих в волости насчитывается 2107. Всего, таким образом, получалось 210 руб. 70 коп. Из этой суммы наставнику училища выделялось в счет жалованья 26 руб. 42 коп. (с тем, чтобы часть жалованья в размере 23 руб. 58 коп. доплачивала Минская дирекция народных училищ). Оставшуюся сумму было решено употребить на наем учителя и мастеров для Слободской школы. Решение утвердили представители от сельских обществ в количестве 56 человек, из них около 18 — с территории Кореньщины.

Курс обучения в таких заведениях регламентировался официально утвержденными правилами. Такие правила для Виленского учебного округа, принятые 23 марта 1863 г., предусматривали преподавание закона Божьего и церковного пения, церковнославянского чтения, русского чтения и письма, арифметики. Специальным распоряжением от 6 января 1864 г. в стенах школ и училищ предписывалось разговаривать только на русском языке, употребление местных наречий допускалось только для толкования ученикам незнакомых слов. Правила от 1871 г. предусматривали трехлетнее обучение, учебный год должен был длиться с 1 сентября до 1мая. Реально он продолжался обычно не более четырех месяцев, поскольку родители отпускали детей на учебу только в периоды, свободные от хозяйственных работ[42]. Многие родители сознательно прекращали учебу своих детей, едва они овладевали минимальными навыками чтения, письма и счета в пределах 100, так как бытовало мнение, что излишняя наука делает детей неуправляемыми.

Значительно возросла интенсивность информационных потоков, связывающих популяцию с окружающим миром. Новые знания, суждения и вкусы приносили дети, посещавшие народное училище, возвращавшиеся со службы солдаты, отходники, подрабатывавшие на стороне в свободное от интенсивных сельскохозяйственных работ время. Основную информацию о происходящем за пределами узкого мирка повседневных интересов белорусские крестьяне издавна получали тем же путем, что и в любом традиционном обществе, — в процессе прямого межличностного общения. Каждая встреча людей, не видевших друг друга хотя бы несколько дней, предполагала обязательный обмен новостями и слухами. Более динамичными переносчиками информации были профессиональные нищие, которых независимо от возраста называли старцами. Существовала прямая заинтересованность старцев в степени своей информированности: чем более ценными сведениями они располагали, тем на большую симпатию и, следовательно, подаяние могли рассчитывать. Скорость распространения слухов в крестьянской среде порой поражала воображение государственных чиновников[43].

Окружающий мир воздействовал на мораль, причем иногда в лучшую, иногда — в худшую сторону. Имеется ряд свидетельств об асоциальном поведении и уголовных преступлениях, совершенных отдельными жителями Кореньщины в пореформенные десятилетия. Первое из них датируется декабрем 1861 г.[44], когда крестьянин деревни Жирблевичи Томаш Юрьев Запольский убил свою жену, ударив ее долбней по голове в сенях собственного дома, после чего убежал в лес. Когда же его догнала погоня, организованная сельским старостой Михаилом Равиной, Запольский выпил серную кислоту из имевшейся у него бутылочки и умер через неделю в больнице Борисовской городской тюрьмы. Опрос свидетелей, включая родителей Томаша Запольского, показал, что хозяйством он не занимался, свое имущество промотал, часто отлучался из дому и шлялся по разным местам, страдал венерической болезнью, для лечения которой им и была куплена кислота (витриаль) у какого-то минского еврея. Лишенный из-за болезни возможности иметь интимную близость с женой, он постоянно доводил ее ревностью и подозрениями в измене. Причиной убийства одни называли глупость и ревность, другие — уверенность Запольского в том, что жена его околдовала. По данным метрической книги, на момент смерти ему было 29 лет.

В 1870-е гг. был осужден крестьянин Лищицкого сельского общества Иосиф Николаев Жуковский. После отбытия наказания сельский сход, заново рассмотрев вопрос о зачислении его в члены общины, 12 ноября 1876 г. принял положительное решение[45]. Этот же крестьянин впоследствии еще раз упоминается в документах губернского присутствия. 16 июля 1892 г. он обратился с апелляцией на решение волостного суда о разделе его хозяйства, в результате которого к зятю Жуковского — Иосифу Балцевичу отошла половина надела в ущерб интересам трех оставшихся дочерей. Однако губернское присутствие в конце 1893 г. отклонило жалобу[46].

Решение о судьбе другого уголовного преступника оказалось более строгим. 28-летний житель деревни Терехи Василий Михайлов Шейпа 21 января 1878 г. был осужден на 2,5 года за четыре кражи (из них две — со взломом). После отбытия наказания в Борисовской тюрьме Прудковское сельское общество в составе 60 дворохозяйств (243 ревизских душ) 24 апреля 1880 г. отказалось принять его в свои члены. Апелляцию Василия Шейпы 24 ноября того же года отклонило и губернское присутствие, после чего 2 мая 1881 г. его выслали на поселение в Сибирь. Через два года, вскоре после праздника Пасхи 1883 г., Шейпа тайно приехал на родину, чтобы повидать отца и сестру, оставшихся членами сельского общества. В феврале 1884 г. односельчане, опознав его, сообщили в полицию, и Шейпу вновь отправили в Сибирь[47].

В апреле 1886 г. Минский окружной суд возбудил дело о краже со взломом в доме мещанина-еврея Мовши Гурария в урочище Присады, рядом с местечком Зембин. Двое злоумышленников, в том числе 28-летний житель деревни Терехи Степан Алексеев Шульгович, взломали раму окна и украли вещи на сумму около 100 руб. При себе они имели револьвер. По приговору суда, вынесенному в октябре того же года, оба преступника получили по 3 года тюрьмы[48].

Достаточно показательную картину рисуют материалы еще одного уголовного дела. Вечером 8 сентября 1893 г. на улице села Корень у кабака (питейного дома), который содержала Магдалена Жижемская, произошла пьяная драка, закончившаяся убийством. Началось все с того, что хозяйка заведения выгнала одного из клиентов — жителя урочища Затишье, мелкого шляхтича Осипа Политанского. Последний продолжал буянить на улице, где ударил по щеке вышедшую из кабака хозяйку. За нее вступился племянник — Иван Фомин Ясюкевич. Завязалась драка. Ее свидетелями были отец Осипа Франц Августинов Политанский и братья последнего Викентий и Владислав, а также некоторые крестьяне из Громницы и Терехов. Владислав вмешался в драку. По утверждению его родственников, он лишь пытался разнять дерущихся. Крестьяне утверждали, что Владислав сначала набросился на стоявшего рядом Фому Вашкевича из Громницы, который оттолкнул его, а затем — на 35-летнего жителя Терехов Николая Степанова Ясюкевича. Последний ударил Владислава Политанского в висок, отчего тот свалился замертво. После этого Николай Ясюкевич еще раз ударил лежащего ногой в пах. Политанский от полученных ударов умер на месте. Суд, состоявшийся 17 ноября 1894 г., признал Николая Ясюкевича виновным в неумышленном убийстве, приговорив его к 6 месяцам тюрьмы и церковному покаянию[49].

Свидетельством заметного сдвига в отношении к внебрачным сексуальным связям может послужить дело о незаконном сожительстве Антона Рафаилова Романовича и Агафьи Гавриловны Носевич, разбиравшееся в 1892–1893 гг. Минским окружным судом[50]. Поводом для него послужила достаточно тривиальная житейская история: 22-летний сын отставного солдата Дорофея (Рафаила) Романовича Антон, живший в деревне Михалковичи, соблазнил 25-летнюю односельчанку Агафью (Агату), дочь Гаврилы Носевича. Он, как водится, обещал на ней жениться, но не сдержал слова. В апреле 1891 г. Агафья родила внебрачного ребенка. Несколькими десятилетиями ранее эта история осталась бы личной проблемой обманутой девушки и ее семьи. Но Агафья 19 июня 1891 г. обратилась к судебному следователю Борисовского уезда с иском о присуждении алиментов, а 19 мая 1892 г. подала соответствующее прошение в Минский окружной суд. К тому времени Антон Романович, не имевший земли, уже покинул родную деревню и в декабре 1891 г. поселился в урочище Дубовый Лог Гребенской волости Игуменского уезда, где взял на збудованье уволоку у некоего Гарбузевича.

Однако расчет Агафьи и, видимо, ее родителей не оправдался: суд возбудил дело против обоих молодых людей по обвинению в незаконном сожительстве (статья 994 ч. 2 действовавшего тогда Уложения о наказаниях). Романович повел себя наступательно и выставил в качестве свидетелей Клементия Щербовича и Осипа Соколовского, которые должны были подтвердить, что он не состоял ни в какой связи с Агафьей, а последняя, ведя себя постоянно самым распутным образом, имела непотребные сношения со всяким и каждым молодым человеком, а также выдавала себя за 20-летнюю, хотя ей на самом деле исполнилось больше 30 лет. Показания, касающиеся возраста, — явная ложь: к делу приобщена метрическая выписка о рождении Агафьи 21 октября 1865 г., т. е. к августу 1890 г., когда произошел ее скоротечный роман с Антоном, ей было неполных 25 лет. Судебное решение, вынесенное 27 апреля 1893 г., признало обоих виновными в незаконном сожительстве и предписало подвергнуть их церковному покаянию. С Романовича также были взысканы единовременно 30 руб. на содержание ребенка. Отмечу, что Агафья впоследствии так и не вышла замуж. Вместе с братом Иваном они жили бобылями еще в 1920-е гг.

В массовом сознании происходили определенные сдвиги, связанные с повышением ценности человеческой жизни. Среди в общем немногочисленных сообщений об уголовных преступлениях, совершенных жителями Кореньщины, с конца XIX в. впервые начинают фигурировать факты убийства матерями незаконнорожденных младенцев. Всего зафиксированы 3 таких случая: в Козырях в 1895 г.[51], в Михалковичах в 1897 г.[52] и в Новом Черневе в 1912 г.[53] Довольно позднее появление судебных дел такого рода свидетельствует не столько о запоздалом возникновении самого явления, сколько о возрастании негативной оценки его в обществе. Дела возбуждались по инициативе (или, если угодно, по доносам) соседей, подмечавших на определенном этапе беременность молодых женщин. В то же время в материалах дел не ощущается всеобщего осуждения таких поступков, и наказание за них бывало достаточно мягким.

Довольно примечателен в этом смысле первый из вышеупомянутых случаев, когда от новорожденного избавилась 24-летняя солдатка Мария Вашкевич. Сама она вела себя довольно дерзко, поначалу отрицая самый факт беременности. Когда свидетели привели неопровержимые доказательства этого факта, Мария изменила показания, заявив, что была беременна от мужа, который приходил на побывку, но при родах вышел не ребенок, а гной. Вернувшийся вскоре с воинской службы муж, Яков Францев Вашкевич, как ни странно, решительно занял сторону жены. В своем прошении он подчеркивал, что убежден в ее верности, а также предлагал оригинальную версию: Мария по неопытности не поняла, что была беременна, потому и не сообщила о неудачных родах. Эта «неопытность» приобретает совсем анекдотический оттенок, если учесть, что она уже имела трехлетнего сына. Тем не менее суд вынес по этому делу оправдательный приговор. Во втором случае 20-летняя обвиняемая фактически не отрицала свою вину, заявив лишь, что ребенок родился уже полумертвым. Ее приговорили к трехнедельному аресту.

В пореформенные годы население Кореньщины, видимо, столкнулось с определенными проблемами по причине принадлежности к католической конфессии. В условиях русификации, наиболее активно осуществляемой после восстания 1863 г., католическая церковь, ведшая богослужение на польском языке, рассматривалась как потенциально подрывная организация, что и определяло отношение к ней. В 1867 г. был закрыт один из старейших в Беларуси Гайненский костел, а его приход присоединен к Логойскому приходу. В Кореньском приходе в начале 1870-х гг. также временно не было настоятеля, а его функции совмещал администратор Логойского костела.

Весьма любопытен рапорт борисовского декана минскому губернатору от 16 апреля 1876 г., посвященный состоянию дел в этом приходе[54]. Поводом для него послужило заявление священника Плещеницкой православной церкви Саховского в адрес уездного полицейского исправника от 12 января того же года. В нем Саховский писал о закостенелом фанатизме крестьян Кореньского прихода, не принявших перевод богослужения на русский язык. В связи с этим якобы распространились идеи «беспоповства», не пресеченные в самом начале. В результате уже шестой год прихожане вводят вымышленные ими обрядности: дали бабам право крестить своих младенцев, старикам поручили сочинять браки, более грамотным освящать воду, пасху и могилы умерших. Более 300 детей, по утверждению Саховского, за это время не были подвергнуты каноническому обряду крещения.

Декан, получив от исправника это сообщение, поручил администратору Логойского костела ксендзу Лазоровичу доложить о состоянии дел в заведуемом им Кореньском приходе. Тот в рапорте от 11 марта 1876 г., приложенном деканом к его письму в адрес губернатора, сообщил, что метрические книги костела ведутся регулярно. В подтверждение ксендз привел сведения обо всех рождениях, браках и смертях, зарегистрированных в Корене с момента его вступления в должность логойского администратора в 1874 г. (очевидно, ближе к концу года) по начало апреля 1876 г., поименно перечислив всех новорожденных, сочетавшихся браком и умерших. Из них на территории исследуемого региона в 1874 г. зарегистрированы 8 рождений, 20 браков и 2 смерти, в 1875 г. — 76 рождений, 15 браков и 2 смерти, в начале 1876 г. — 12 рождений, 4 брака и 1 смерть.

Эти цифры свидетельствуют, что с метрическими записями дело действительно обстояло неблагополучно. Число рождений в 1874 г. слишком мало в сравнении с числом браков, в то время как в 1875 г. — слишком велико в сравнении с сохранившимися записями за 1870 г. (тогда на территории Кореньщины родилось 52 ребенка). Часть рождений явно была зарегистрирована уже задним числом. На это указывает и тот факт, что отнесенные на 1875 г. 76 рождений пришлись всего на 65 семей, причем в девяти семьях якобы родилось по два ребенка, а в одной (семье Франца Белостоцкого из Михалкович) — даже три. Что касается количества смертей, то оно явно несоизмеримо с реальным уровнем смертности. Признавая этот факт, ксендз Лазорович утверждал, что многие похороны совершались настоятелями соседних Хотаевичского и Зембинского костелов и, следовательно, вписаны в их метрические книги. Проверить данное утверждение невозможно, так как книги указанных костелов за эти годы также не сохранились.

После восстания 1863 г. крестьяне-католики ущемлялись и в праве покупать землю, которое было предоставлено всем крестьянам законом от 10 декабря 1865 г. Виленский генерал-губернатор А. Л. Потапов, в ведении которого находилась и Минская губерния, после выхода этого закона потребовал от губернаторов, чтобы при разрешении покупать землю католикам собирались сведения о политической благонадежности как продавца, так и покупателя. В 1885 г. уже новый генерал-губернатор И. С. Коханов своей властью ограничил размер участка, покупаемого крестьянином-католиком: вместе с уже имеющимся наделом он не должен был превышать 60 дес. Это ограничение действовало до 1905 г.[55], хотя, как будет показано далее, на практике оно не соблюдалось уже в начале 1900-х гг., когда приступили к распродаже земли имения Красный Бор.

Настороженное отношение власти к католической церкви сохранилось до конца существования Российской империи. В 1916 г. ксендз Кореньского костела Станислав Ивановский обвинялся в совращении крестьян из христианской веры в католическую. Обвинение основывалось на изданном в 1908 г. запрете венчать прихожан по католическому обряду, если один из них был православным. За это предусматривалась уголовная ответственность (статья 362 Уложения о наказаниях). Ксендзу вменили в вину то, что еще в июне 1907 г. он обвенчал местного прихожанина Осипа Колошу с православной Антониной Мирончик. Не принимался во внимание даже тот факт, что вдовая мать Антонины была католичкой. Ксендза спасло лишь то, что венчание состоялось раньше, чем были изданы и обнародованы соответствующие запреты[56].


[19] Полное собрание законов Российской империи. 2-е собр. Т. XXXVI. № 36657.

[20] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 2. С. 154—155, 280—284.

[21] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 232.

[22] НИАБ. Ф. 242. Оп. 2. Ед. хр. 293. Л. 103—104об.

[23] НИАБ. Ф. 242. Оп. 2. Ед. хр. 293. Л. 118—119.

[24] Панютич В. П. Наемный труд в сельском хозяйстве Беларуси 1861—1914 гг. — Мн., 1996. С. 46—53, 65, 72.

[25] Панютич В. П. Наемный труд в сельском хозяйстве Беларуси 1861—1914 гг. С. 73.

[26] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 2. С. 195.

[27] Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба. Минская губерния. Ч. 1 / Сост. И. Зеленский. СПб., 1864. С. 265—266.

[28] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 2. С. 184—186.

[29] Зайцева Л. И. С. Ю. Витте и Россия. Ч. 1: Казенная винная монополия. 1894—1914. (По научным публикациям и архивным материалам конца XIX — начала ХХ века.) — М., 2000. С. 51, 295.

[30] Панютич В. П. Наемный труд в сельском хозяйстве Беларуси 1861—1914 гг. С. 79.

[31] Чаянов А. В. Бюджет крестьянского хозяйства // Очерки по экономике трудового сельского хозяйства. — М., 1924; Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство: Избр. труды. — М., 1989. С. 106.

[32] Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство: Избр. труды. С. 232, 238—239.

[33] НИАБ. Ф. 242. Оп. 2. Ед. хр. 392. Л. 134.

[34] НИАБ. Ф. 147. Оп. 3. Ед. хр. 22355.

[35] НИАБ. Ф. 1595. Оп. 2. Ед. хр. 147. Л. 14—14 об.

[36] НИАБ. Ф. 1595. Оп. 2. Ед. хр. 147. Л. 90—90 об.

[37] НИАБ. Ф. 1595. Оп. 2. Ед. хр. 147. Л. 127—172.

[38] НИАБ. Ф. 333. Оп. 2. Ед. хр. 1238. Л. 38об.— 40, 41об.—44; Ед. хр. 1240. Л. 27об.— 29; Ед. хр. 1241. Л. 37об.— 42; Ед. хр. 1242. Л. 26об.— 27.

[39] С этими фактами можно сопоставить оценку той же ситуации историком марксистской ориентации, приводимую без ссылки на конкретные факты: В первое пореформенное десятилетие абсолютное большинство их (крестьянских и помещичьих земель. — В. Н.) не было разграничено в натуре, что приводило к злоупотреблениям помещиков, которые стремились «округлить» свои владения за счет крестьян. (Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 2. С. 158.)

[40] Довнар-Запольский М. В. Исследования и статьи. Т. 1. — Киев, 1909. С. 433—434.

[41] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 1017. Л. 15—17.

[42] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 2. С. 488—491.

[43] Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи и правового государства: В 2 т. — 2-е изд., испр. — СПб., 2000. Т. 2. С. 240, 242.

[44] НИАБ. Ф. 145. Оп. 2. Ед. хр. 868.

[45] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 13798.

[46] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 4528.

[47] НИАБ. Ф. 242. Оп. 1. Ед. хр. 13799; Ф. 183. Оп. 2. Ед. хр. 63.

[48] НИАБ. Ф. 183. Оп. 2. Ед. хр. 1340.

[49] НИАБ. Ф. 183. Оп. 2. Ед. хр. 7117, 7118.

[50] НИАБ. Ф. 183. Оп. 2. Ед. хр. 6165.

[51] НИАБ. Ф. 183. Оп. 2. Ед. хр. 9075.

[52] НИАБ. Ф. 183. Оп. 2. Ед. хр. 10591.

[53] НИАБ. Ф. 183. Оп. 2. Ед. хр. 23501.

[54] НИАБ. Ф. 295. Оп. 1. Ед. хр. 3092.

[55] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 2. С. 127—128, 153.

[56] НИАБ. Ф. 299. Оп. 2. Ед. хр. 16532.