Историография

Краеведческие исследования в Беларуси зародились в XIX в. Владелец имения Логойск Евстафий Тышкевич опубликовал на польском языке описание Борисовского уезда, в котором опирался не только на собственные наблюдения, но и на материалы официальной статистики[156]. Из серии краеведческих очерков, появившихся на рубеже XIX—XX вв., стоит особо выделить работу К. Т. Аникиевича, в которой предприняты интересные попытки описать модель хозяйственного цикла, типичного для белорусской деревни[157]. Затем краеведение пережило короткий период подъема в 1920-е гг. На страницах журнала «Наш край» тогда появился целый ряд локальных микроисследований, не претендующих на широкие обобщения[158]. Отдельные попытки дать общую картину бытовых условий белорусского крестьянства[159] не получили развития.

Наиболее крупной работой, посвященной микроанализу сельского населения, в отечественной историографии является очерк Н. Н. Улащика о деревне Вицковщина, расположенной примерно в 20 км на юго-запад от Минска. Материалы для него собирались во второй половине тех же 1920-х гг. В этом очерке автор по воспоминаниям, рассказам родственников, земляков и с ограниченным привлечением архивных материалов реконструирует картину повседневности своей родной деревни. Работа ценна прежде всего большим количеством живых подробностей, собранных автором по методике, как бы сейчас сказали, «устной истории». Они охватывают краткую предысторию деревни, основанной в 1883 г. на купленных крестьянами в складчину помещичьих землях, и характеристику крестьянского быта от момента основания Вицковщины до 1917 г. Статистические методы в очерке практически не применялись, но это не мешает использовать его сведения как очень яркую иллюстрацию. Правда, объектом исследования была уже не столько традиционная, сколько сильно модернизованная деревня, а уровень зажиточности ее обитателей намного превышал средний. Показательно, что книгу рекомендовали к печати в конце 1978 г., но вскоре исключили из плана издания и при жизни автора она так и не увидела свет. Не помогли даже такие отчаянные шаги Н. Н. Улащика, как письма в редакцию газеты «Правда» в октябре 1985 г. и в адрес XXVII съезда КПСС в феврале 1986 г.[160] Опубликована эта работа была только посмертно[161].

Общий упадок в советский период (начиная с 1930-х гг.) краеведческих и других видов исследований, ориентированных на личностный контакт с историей, кратко упоминался во введении, равно как и последствия этого упадка. Даже тогда, когда для возрождения краеведческих очерков появился такой великолепный шанс, как издание книг серии «Память» по каждому району Беларуси, этот шанс практически не был использован на должном уровне. Большинство из нескольких десятков книг этой серии, вышедших с 1985 г. по настоящее время, в лучшем случае содержат лишь отрывочные сведения о повседневной жизни, а в худшем ограничиваются событиями военно-политической истории с явным акцентом на установление советской власти и годы Великой Отечественной войны. Исключение составляют случаи, когда в написании текстов принимали активное участие профессиональные историки. На этом фоне поистине ярким бриллиантом выглядит недавно изданная книга «Хроніка Убарцкага Палесся», автором-составителем которой выступил местный уроженец Анатолий Атнагулов[162]. При работе над ней выявлены основные комплексы документов, относящихся к истории Лельчицкого района с древнейших времен до конца ХХ в., а наиболее интересные из них полностью опубликованы. В данном случае, конечно, речь идет не о микроисторическом, а о чисто краеведческом подходе, но в рамках такого подхода работа не имеет себе равных в Беларуси и свидетельствует о начавшемся возрождении белорусского краеведения.

Что касается общеисторических выводов, то здесь белорусскими историками советского периода накоплен и проанализирован большой массив сведений, относящихся прежде всего к социально-экономическим процессам в белорусской деревне, правовому статусу крестьян и их борьбе против его ухудшения[163]. Итоги этих исследований обобщены в двух недавно вышедших томах «Гісторыі сялянства Беларусі», охвативших период от древнейших времен до 1917 г.[164] Этот коллективный труд содержит в концентрированном виде массу фактического материала. Правда, при обобщении и интерпретации историки редко выходили за рамки марксистской методологии. Некоторые тексты несут в себе печать догматизма, заставляющего вспомнить знаменитую легенду о халифе Омаре[165]. Часть советских историков была искренне убеждена, что наиболее принципиальные вопросы общественного устройства уже решены классиками марксизма-ленинизма. Разве что, в отличие от средневековых мусульманских фанатиков, новые подтверждения правоты «Священного писания» не считались излишними. Наоборот, именно они составляли смысл исторического исследования. Если историку удавалось фактами и цифрами подтвердить вывод, соответствующий тому или иному постулату Маркса или Ленина, он мог считать свою задачу выполненной.

Несмотря на эти ограничения, многое из написанного в те годы имеет непреходящую ценность. Историки более молодого поколения тоже внесли достойный вклад[166]. Их работам свойственны оригинальные выводы и более широкое привлечение статистического материала, хотя уровень его анализа не отличается особой изощренностью. Среднестатистические данные (например, относительно величины крестьянского надела, численности дворохозяйств или объема повинностей) приводятся в основном на макроуровне — по регионам, лишь иногда они дополняются таблицами сводных цифр по отдельным имениям. Это диктовалось задачами авторов, и полученные ими цифры могут быть использованы при сопоставлении конкретной выборки с общей совокупностью.

Немало ценных сведений о материальной культуре белорусской деревни накоплено этнографами. В их работах описаны и классифицированы постройки, орудия труда, другие предметы, окружавшие человека в его повседневной жизни[167]. Слабой стороной этих работ является прежде всего незначительный акцент на динамике изменения материальной культуры, недостаточное использование исторических и археологических свидетельств. Установить даты возникновения или исчезновения каких-то вещей и явлений с помощью этой литературы довольно сложно, или же они приводятся голословно, без надлежащего обоснования.

К сожалению, по политическим причинам не получила развития очень перспективная методика изучения экономики крестьянского хозяйства, которую предложил в начале 1920-х гг. российский экономист Александр Чаянов. Она основывалась на диахронном анализе крестьянского семейного хозяйства, в частности динамики производства и потребления, выражаемой через пропорцию едоков/работников[168]. Эта пропорция подвержена непрерывным изменениям по мере рождения членов семьи и других демографических событий. Она может послужить еще одним примером удачно выбранного диагностического параметра. Сравнительно простой численный показатель, легко устанавливаемый при наличии данных о возрасте членов семьи, позволил оценить уровень благосостояния семьи, распределение бюджета рабочего времени и даже такую трудноуловимую вещь, как интенсивность труда (меру самоэксплуатации в определении А.Чаянова). На основании подобного подхода чаяновской школой была сформулирована теория трудопотребительского баланса семейного хозяйства, которая включала не только объективные экономические показатели (трудозатраты, цены, доходность хозяйства), но и такие параметры, как субъективная оценка крестьянами тягостности собственного труда и относительной полезности каждой единицы произведенной продукции. Похожие подходы начинали использоваться и белорусскими экономистами[169]. Все надолго оборвалось после того, как в конце 1920-х гг. сам А.Чаянов и его ученики были репрессированы.

Из непосредственных соседей Беларуси единственной, где исследования на макроуровне довольно широко сочетались с микроисследованиями, была Польша. Микроисторический подход впервые применил там Франтишек Буяк еще в 1903 г.[170] Объектом изучения стала крупная деревня Жимянца в Новосандецком воеводстве (Западная Галиция) с населением на тот момент свыше 800 человек. Ф. Буяк одним из первых успешно употребил метод устного опроса, сочетая его с анализом метрических записей местного костела и других доступных ему документов. Это позволило поистине всесторонне проанализировать жизнь и быт жителей деревни. Исследователь в той или иной степени затронул вопросы демографии, землепользования и наследования наделов, технологию земледелия и животноводства, применение наемной рабочей силы, торговлю и промыслы, практику получения и использования кредита, культуру, образование, религиозную жизнь и даже вопросы политики.

Спустя полвека, в 1957 г., уже другой польский исследователь Збигнев Вержбицкий заново предпринял изучение той же деревни, результаты которого опубликовал в 1963 г.[171] Он сознательно использовал ту же методику, чтобы сравнить перемены, произошедшие в Жимянце за полстолетия. Почти одновременно аналогичную работу в отношении деревни Модльница недалеко от Кракова провела Данута Марковска, которая опиралась на опросы всех жителей деревни в возрасте 60 лет и старше, а также на анкетирование каждого домохозяйства[172]. При этом ее интересовали в первую очередь проблемы семьи. В дальнейшем в Польше продолжались историко-демографические исследования на микроуровне — в масштабе одного прихода, города или местечка. Их результаты публиковались в основном в ежегоднике «Демографическое прошлое Польши» (“Przeszłość Demograficzna Polski”), который начал издаваться с 1968 г.[173]

В жанре социальной истории выполнено микроисследование деревни Стрельцы-Давидовичи в Белостоцком воеводстве (населенной этническими белорусами), опубликованное в 1994 г. Иреной Матус[174]. В нем рассматривается судьба практически всех хозяйств этой деревни с конца XIX в., но главным образом в период между двумя мировыми войнами.

Микроистории польского крестьянства также посвящена работа японского исследователя Ецуо Ёшино[175]. Его интересовали прежде всего экономические параметры изучаемого общества. Основным методом сбора информации избран устный опрос. Практически не привлекались архивные материалы, что, безусловно, сузило источниковую базу. Тем не менее Е. Ёшино удалось реконструировать историю 31 крестьянского домохозяйства из деревни Точонек (название условное, подлинное название не разглашается в интересах сохранения тайны личной жизни) от начала века (иногда даже ранее) до начала 1990-х гг., когда проводилось исследование. Для каждого хозяйства реконструировано генеалогическое древо его членов, прослежена история недвижимой собственности (передача земли по наследству, разделы, покупка, продажа), динамика обеспеченности тягловой силой и сельскохозяйственным инвентарем, использование наемной рабочей силы, уровень дохода и факторы, его определявшие. В работе подчеркивается, что многие обстоятельства в истории домохозяйств стали очевидны только после реконструкции состава семьи и его динамики, а также родственных связей между семьями.

Другие исследования подобного плана были успешно осуществлены в конце ХХ в. в Германии[176], Италии[177], Великобритании[178]. Их полный обзор потребовал бы слишком много места.

В качестве аналога микроисторического подхода, ценного с методологической точки зрения, можно рассматривать и этнографические исследования традиционных культур так называемых «первобытных» народов, не испытавших деформирующего воздействия западной цивилизации (с той разницей, что этнолог изучает живое общество путем непосредственных наблюдений, а историк реконструирует общество прошлого на основании сохранившихся свидетельств). В 1920-е гг. этнологи начали применять заимствованный из экспериментальной психологии метод возрастных срезов, который позволил реконструировать более продолжительные циклы путем параллельных наблюдений за несколькими разновозрастными группами. Большой общественный резонанс вызвала вышедшая в 1928 г. книга Маргарет Мид “Взросление на Самоа”, в которой результаты наблюдений за возрастными группами полинезийских девушек послужили основой для объемной реконструкции социальных и психологических аспектов самоанской культуры в целом[179].

Довольно показательным примером микроисторического подхода в исторической демографии может послужить исследование индейского племени яномама, предпринятое в середине ХХ в.[180] Все племя насчитывало около 15 тыс. представителей, расселенных примерно в 125—150 поселениях в джунглях на пограничьи Бразилии и Венесуэлы, на территории площадью около 250 тыс. кв. км. Материалы для воссоздания демографических параметров яномама были собраны в 29 поселениях в процессе обследования около 1400 мужчин и 1200 женщин. При этом авторы высказали предположение, что общий демографический характер яномама репрезентативен для первобытного человека[181]. Одним из способов реконструкции целостной картины на основании локальных данных в этом случае была имитационная компьютерная модель, в которой воспроизводилось поведение «виртуальной популяции» с демографическими характеристиками, свойственными яномама. В компьютерной программе использовались возрастные распределения вероятностей рождения, брака, смерти и другие параметры, установленные при обследовании четырех селений с численностью населения 451 человек. Искусственная популяция с такими параметрами «размножалась» в памяти компьютера на протяжении 200 лет, после чего ее характеристики (половозрастной состав, среднее число детей в семье и т.п.) вновь сопоставлялись с реальными[182].

Что касается данных для сопоставления на уровне всей зоны пашенного земледелия, то здесь общее количество имеющегося материала тем более не поддается даже самой поверхностной характеристике. Впрочем, это и не входит в мою задачу. Для сопоставления на таком уровне достаточно учесть наиболее значимые, определяющие черты материального производства и других сторон крестьянской жизни. В большинстве случаев для этого вполне пригодны сводные обобщающие работы, в частности трехтомная «История крестьянства в Европе»[183] и успевший выйти до распада Советского Союза второй том «Истории крестьянства СССР»[184] (третий том вышел уже как «История крестьянства России»[185]). По территории России недавно появилось фундаментальное исследование Б.Н. Миронова[186], которое выполнено на современном методологическом уровне и потому может служить серьезным дополнением к материалам соответствующих разделов многотомных «Историй крестьянства». По этим причинам необходимость широко использовать непереводные работы по западноевропейской территории возникала сравнительно редко — в тех случаях, когда упомянутые сводные работы советских авторов совершенно упускали существенные моменты.

Одним из таких случаев является освещение некоторых аспектов исторической демографии. По оценке Стивена Хока, целый ряд историков советского периода занимался «политической арифметикой», стараясь выделить различные категории населения по их принадлежности к географическому региону, навыкам и производственной деятельности, официальному и этническому статусу. Часто эти исследования не выходили за рамки перепечатки официальных данных статистики населения царского времени (с небольшими поправками) и обсуждения динамики изменения[187]. Действительно, довольно быстро определив динамику базовых демографических показателей (численности и плотности населения, рождаемости, смертности) на макроуровне,[188] советские исследователи не стали углубляться в более изощренный анализ тонкостей воспроизводства населения. На территории СССР практически не проводились историко-демографические исследования на микроуровне (в отношении отдельных локальных популяций или узких социальных групп).

Серьезными методическими просчетами страдает и раздел по исторической демографии конца XVIII — первой половины XIX в. в первом томе «Гісторыі сялянства Беларусі»[189]. Некритическое использование источников привело при подсчете демографических коэффициентов к ряду курьезных показателей, выходящих за биологические пределы человеческой репродуктивности.

В Западной Европе во второй половине ХХ в. объектами всестороннего исследования стали первичные демографические данные — метрические книги церковных приходов, для анализа которых применялся метод восстановления истории семей (family reconstitution. На основании записей о крещениях, браках и смертях для каждой семьи по отдельности устанавливались продолжительность брака, возраст матери при рождении детей, общее количество рожденных и выживших детей, распределение смертей по возрастам и другие демографические характеристики, на основании которых определялись данные для популяции в целом — как правило, более детальные и надежные, чем агрегированные сведения официальной статистики XVIII—XIX вв. Этот метод, впервые использованный французским исследователем Луи Анри в 1950-е гг., нашел последователей среди историков других стран[190]. На территории СССР он был взят на вооружение только группой эстонских ученых под руководством Х. Палли[191].

Впечатляющие успехи в изучении метрических книг были достигнуты в Великобритании. Кембриджская группа по истории народонаселения и социальной структуры (Cambridge Group for the History of Population and Social Structure), возглавляемая Питером Леслеттом (Peter Laslett), реализовала масштабный проект по выявлению и обработке ежегодной статистики о рождениях, браках и смертях по каждому английскому приходу за период с середины XVI в. по 1871 г. Всего в проекте было учтено около 3,7 млн. численных значений из примерно 10 тыс. приходов, которые позволили проследить демографические колебания в малые отрезки времени и по малым регионам, а также реконструировать сравнительно точные характеристики английской популяции на протяжении трех столетий, отталкиваясь от достоверных данных переписи 1871 г. и двигаясь в прошлое в технике обратной проекции[192].

Демографические методы исследования нашли новое преломление в социальной истории. Австрийская школа одной из первых проявила интерес к восстановлению жизненного цикла семьи (family life course) на протяжении длительных отрезков времени. Этот подход позволил проследить практику наследования статуса главы семьи его сыном, братом и т. п., соотношения семьи и дворохозяйства, включавшего, помимо членов семьи, также работников, примаков, дальних родственников и другие категории лиц. В частности, в вышеупомянутом сборнике «Семейные формы в исторической Европе» особое место занимает статья Р. Зидера и М. Миттерауера, посвященная реконструкции жизненного цикла семьи как динамического процесса. Она демонстрирует, что отмеченные П. Леслеттом формы домохозяйства могут последовательно сменять друг друга[193].

Объектом другого направления исследований стало определение круга социальных связей индивида, т. е. круга лиц (родственников, свояков, крестных и кумов), на эмоциональную, а часто и материальную поддержку которых он был вправе рассчитывать в различных жизненных ситуациях[194]. Например, количество близких кровных родственников связано с демографическими параметрами популяции, поэтому для его определения применялись методы, свойственные «чистой» демографии, включая компьютерное моделирование процесса воспроизводства населения[195].

В середине 1960-х гг. британский исследователь Джон Хайнал продемонстрировал перспективность сравнительного изучения структуры семьи и дворохозяйства в разных регионах мира. Сравнив демографическую статистику разных европейских стран за период со второй половины XVIII до начала ХХ в., Дж. Хайнал показал[196], что эти страны распадаются на две большие группы, разделительную линию между которыми он провел в направлении от Санкт-Петербурга до Триеста. К востоку от этой линии господствовала ориентация на раннюю и универсальную брачность. Уже в возрасте 25 лет от 85 до 95 % женщин и около 70 — 80 % мужчин состояли в браке. В течение жизни вне брака оставались в основном лишь те, кто имел к этому какие-то биологические препятствия (от одного до нескольких процентов). В западной части Европы отмечался более высокий возраст первого брака: к 25 годам около половины мужчин и порядка 30 — 40 % женщин еще не вступали в брак. Не существовало там и установки на всеобщую брачность: до конца репродуктивного периода оставались одинокими от 10 до 20 % мужчин и женщин. Несколькими примерами Дж. Хайнал продемонстрировал, что восточноевропейская модель была свойственна также и другим регионам мира, в то же время западная модель как уникальное явление за пределами Европы наблюдалась лишь в странах, населенных выходцами из нее и входивших в состав западной цивилизации: США, Канаде, Австралии. Таким образом, брачное поведение западноевропейцев (“европейская брачная модель”, как предложил именовать ее сам Дж. Хайнал) отличало их от всего остального мира.

Работа Джона Хайнала является очень хорошим примером выявления диагностического параметра, пригодного для широкого сопоставления. Ему удалось обнаружить фактор, который поддавался количественному измерению — специфический способ брачного поведения, и за которым, как выяснилось, стояла глубокая разница в культурных и поведенческих стереотипах. В 1979 г. эта работа опубликована на русском языке (правда, фамилия автора приводилась в неправильной транслитерации — Хаджнал)[197], но на территории СССР она не вызвала большого резонанса. Зато на Западе интерес к сравнительному изучению брачного поведения и семейной структуры неуклонно нарастал. Лидером этого направления стала в 1970-е годы Кембриджская группа по истории народонаселения и социальной структуры. Огромную роль в становлении названного подхода сыграла конференция “Домохозяйство и семья в прошлом”, проведенная в Кембридже в 1969 г. (ее материалы были опубликованы в 1972 г. отдельной книгой)[198]. На конференции П. Леслетт предложил систему классификации семейных форм[199], впоследствии доработанную им совместно с антропологом Юджином Хэммелом[200]. В ней выделялись пять основных типов домохозяйства в зависимости от родственных связей между его членами. Методика описания дворов П. Леслетта публиковалась на русском языке одновременно со статьей Дж. Хайнала[201], но в ту пору не нашла последователей на территории СССР. Между тем западные исследователи широко использовали ее для сравнительного анализа структуры дворов в разных регионах.

Первые итоги такого изучения представлены в коллективном труде “Семейные формы в исторической Европе”, изданном в 1983 г.[202] В своей статье для этого сборника Дж. Хайнал показал, что с выявленным им типом брачности тесно связан (и фактически определял его) специфический для Запада способ организации дворохозяйства, которое базировалось на простой (нуклеарной) семье, состоявшей из родителей и их детей. Состарившись, глава такой семьи передавал хозяйство одному из своих сыновей (который только после этого обзаводился собственной семьей). Другие сыновья (даже в зажиточных семьях) обычно не получали доли недвижимого имущества, а некоторое время работали по найму. Заработанные таким способом средства позволяли им устраиваться в жизни самостоятельно — овладевать какой-либо профессией или основывать собственное хозяйство. И в том и в другом случае время женитьбы наступало сравнительно поздно. На востоке Европы и в других регионах мира гораздо чаще встречались хозяйства, основанные на совместном труде нескольких брачных пар (отца и женатых сыновей или нескольких женатых братьев). В таком большесемейном хозяйстве не было препятствий для ранних браков, а новые хозяйства обычно образовывались путем раздела, при жизни отца или после его смерти. В некоторых регионах имел место раздел в третьем поколении (между детьми ведших совместное хозяйство братьев) или еще позже, что приводило к высокой пропорции очень крупных по западным меркам домохозяйств, состоявших из десятков членов[203].

В том же издании П. Леслетт наметил в пределах Европы четыре основные зоны, в которых способы формирования дворохозяйства существенно различались: запад и северо-запад Европы (ареал преобладания выявленной Дж. Хайналом “европейской брачной модели”), центр Европы, Средиземноморье и, наконец, Восточная Европа, включая Балканы и европейскую часть бывшей Российской империи. В контексте сопоставления “европейской” и “восточной” моделей особый интерес представляют в сводке П. Леслетта те параметры, по которым наиболее ярко различаются между собой первая и четвертая из этих зон. На востоке Европы наблюдались, по его мнению, более высокая пропорция совместно живущих родственников, отсутствие одиночек, низкая пропорция простых и расширенных семей, очень высокая пропорция многопоколенных (три и более поколения) и многосемейных хозяйств, повсеместное привлечение родственников в качестве работников, редкое использование наемных работников и др. (всего П. Леслетт предложил 22 диагностических параметра)[204].

За последующие десятилетия накоплен чрезвычайно богатый материал в отношении структуры семьи и дворохозяйства в разных регионах Европы[205]. Но при этом указанные структуры долгое время оставались почти неизученными в восточной части ареала пашенного земледелия. В лучшем случае исследователи располагали лишь агрегированными данными на уровне больших регионов. Первое микроисследование на российском материале предпринял Питер Зап, который по материалам инвентарей и ревизских сказок, сохранившихся в фонде князей Гагариных, изучил принадлежавшее им имение Мишино Рязанской губернии[206] и определил основные параметры семейной структуры в период 1782—1858 гг. Почти одновременно лидер австрийской школы исторической демографии М. Миттерауер совместно с российским исследователем Александром Каганом сделали попытку сравнительного анализа структуры семьи в Центральной и Восточной Европе[207], а Родни Богач защитил диссертацию в университете штата Мичиган по материалам микроисследования имения Мануиловское Тверской губернии (принадлежавшего тем же Гагариным). К сожалению, результаты этой работы остались неопубликованными и практически не вошли в научный оборот[208]. Зато две статьи, в которых П. Зап опубликовал свои результаты, на протяжении 1980-х — начала 90-х гг. неизменно упоминались во всех работах, посвященных исторической демографии Восточной Европы, и нередко служили единственным основанием для выводов, распространяемых на весь регион.

Вопросы структуры крестьянской семьи и двора Восточной Европы рассматривал также американский исследователь Стивен Хок. Он подверг анализу материалы из фонда князей Гагариных, относящиеся к селу Петровское Тамбовской губернии. Хотя основная тема исследования С. Хока — социальный контроль со стороны помещика в условиях крепостного права, одну из пяти глав своей книги он посвятил демографическим аспектам жизни села, в том числе привел данные о среднем возрасте первого брака и о структуре крестьянского двора в период с 1813 по 1856 г.[209] Еще один американский историк, Дэниел Кайзер, проанализировал структуру городской семьи России и некоторые аспекты брачного поведения по сохранившимся материалам переписей десяти уездных городов за период с 1710 по 1720 г.[210]

В общем ряду достойна упоминания магистерская диссертация, защищенная в 1995 г. Хердис Колле в Бергенском университете (Норвегия). Она содержит результаты анализа демографических параметров, семейной структуры и социально-экономических условий в двух деревнях Московской губернии (Дракино и Спас-Коркодино) в пореформенный период[211]. Материалом для изучения послужили подворные списки 1869/71 и 1886 гг. — источник, ранее практически не используемый ни западными, ни российскими историками.

Особую ценность для сопоставления на уровне пашенной зоны Европы приобретают работы австрийского ученого Карла Казера, который в двух книгах на немецком языке рассматривает широкую панораму социально-демографических моделей в масштабах Европы[212]. Стоит упомянуть также монографию американской исследовательницы Кристины Воробек «Крестьянская Россия. Семья и община в пореформенный период», в которой вопросы семейной структуры русского крестьянства обсуждаются вместе с широким кругом других социально-исторических проблем, включая правила наследования надела и статус членов семьи в зависимости от пола и возраста[213]. В то же время американские исследователи Андрейс Плаканс и Чарльз Ветерелл плодотворно изучали параметры крестьянской семьи Балтии в контексте социальных и родственных связей, в том числе с использованием данных на уровне отдельных имений и приходов[214].

Вклад восточноевропейских историков долгое время оставался скромным. Отрывочные сведения о структуре домохозяйства в разные периоды и по разным регионам России публиковались неоднократно, но большинство из них подсчитывались и группировались таким образом, что не позволяли провести сплошное сопоставление ни с данными западноевропейских исследователей, ни между собой[215]. Для этого годились разве что отдельные цифры. Несопоставимой с методикой Кембриджской группы оказалась и система классификации семейных форм, предложенная В. Александровым[216]. Ряд публикаций касался семейных форм на территории Латвии[217] и Эстонии[218], причем эстонские исследователи придерживались схемы П. Леслетта.

В 1993 г. опубликована практически единственная сводка данных о структуре крестьянского двора на территории Беларуси. В ней учитывались сведения многочисленных инвентарей конца XVI — первой половины XVII в., которые охватывали 5663 двора в 267 населенных пунктах. К сожалению, и в этом случае методика подсчета отличалась от общепринятой в западной историографии[219].

С середины 1990-х гг. западноевропейские исследователи начали привлекать своих российских коллег к совместным проектам по изучению исторической демографии, и это сыграло позитивную роль. Один такой проект, в рамках которого сопоставлялись демографические выборки на микроуровне (главным образом на основании приходских метрических книг и с использованием методики когортного анализа), реализовали совместно исследователи из Нидерландов и России (Москвы, Ярославля, Тамбова)[220]. Краткие результаты проекта публиковались в Гронингене в 1998 г. в сборнике под броским заголовком «Когда эти двое сходятся» (“Where the twain meet”)[221]. С конца 1990-х гг. к нему подключились ученые из Санкт-Петербургского и Петрозаводского университетов, которые проводили анализ метрических книг Олонецкой губернии .[222] Одновременно схожий проект инициировал Стивен Хок (Университет штата Айова, США) совместно с Тамбовским и Санкт-Петербургским университетами[223]. В процессе его реализации изучалась динамика рождаемости, брачности и смертности на основании анализа метрических книг нескольких приходов Тамбовской губернии. Результаты проекта нашли отражение в отдельных публикациях его участников. С. Хок опубликовал анализ метрических книг прихода Борщевка Тамбовской губернии за 1830—1912 гг.[224], а сотрудники Тамбовского университета — прихода Малые Пупки той же губернии за 1811—1916 гг.[225] Петербургские исследователи напечатали очень краткие результаты своих работ, связанных с динамикой рождаемости и смертности[226].

Третий совместный проект организовали сотрудник Национального института демографических исследований (Institut national d’études démografic) в Париже Ален Блюм и сотрудники экономического факультета Московского государственного университета Александр Авдеев и Ирина Троицкая. В этом случае осуществлено комплексное микроисследование имения Выхино в Московской губернии, принадлежавшего графам Шереметевым, путем сопоставления данных ревизских сказок за 1811—1858 гг. и метрических книг за 1815—1861 гг.[227]

Значительным событием стало рождение ежегодника «Социальная история», издание которого осуществляется с 1999 г. в России при поддержке Международного института социальной истории в Амстердаме[228]. На его страницах российские историки демонстрируют успешные примеры использования новейших методологических подходов, активно применяемых и обсуждаемых мировой исторической наукой.

Реконструкция мировоззренческой составляющей традиционной культуры — задача гораздо более сложная, требующая специфических подходов. Особое значение имеют свидетельства уроженца Кореньщины Язепа Гладкого (Адама Варлыги). В своих воспоминаниях, очерках «Забабоны» («Суеверия») и «Чатыры ўрачыстасьці» («Четыре торжества») он приводит факты, виденные и слышанные им непосредственно на Кореньщине в годы своего детства, в конце XIX и начале ХХ в. Его материалы, собранные вместе, отражают взгляд на мир самого автора — некогда обычного крестьянского паренька, родившегося 4 октября 1890 г. в Михалковичах в семье коренного жителя этой деревни Адама Гладкого. Мать Язепа была дочерью Адама Яковлевича Окулича, переселившегося в начале 1850-х гг. из Чернева. Сам Язеп поначалу закончил всего двухклассную начальную школу. Он жил в Михалковичах до Первой мировой войны, затем был призван на фронт, а в 1918—1919 гг. учился в Минске в педагогическом институте. Потом около 10 лет учительствовал в родных местах — вместе со старшим братом Казимиром, пока оба они не попали под жернова политических репрессий против национальной белорусской интеллигенции. Казимира расстреляли, а Язеп уцелел и жил в Минске, где в 1935 г. устроился в Институт школьного образования. Во время Второй мировой войны он ненадолго вернулся в Михалковичи, но в 1944 г. покинул родину навсегда, уйдя с отступающими немецкими войсками. После этого путь домой для него был закрыт.

Бесспорно, своим образованием, литературным даром и активной политической позицией Язеп Гладкий значительно выделялся среди земляков. Но в остальном он являлся таким же сыном своей земли, как и каждый из них. Взгляд на мир, чуть-чуть приоткрытый нам в его текстах, в чем-то характерен для всей популяции. Даже описывая ее с позиций исследователя, Адам Варлыга всегда оставался Язепом, и этим он особенно дорог нам.

Из этнографических записей, пригодных для сравнительного сопоставления, наиболее ценна подборка, опубликованная в издании Института искусствоведения, этнографии и фольклора, посвященном свадебному обряду. Особую ценность с точки зрения данного исследования имеет очень раннее описание свадебного обряда в Гайненском приходе, т. е. в непосредственном соседстве с исследуемым микрорегионом, составленное И. Шидловским (или, по другой версии, З. Доленга-Ходаковским) и датируемое 1800—1802 гг.[229] Под сельским людом в этом случае, возможно, имелось в виду не только крестьянство, но и мелкая шляхта, но их обрядность вряд ли резко различалась. Учитывая территориальную близость, можно почти не сомневаться, что обряды населения Кореньщины на рубеже XVIII—XIX вв. были аналогичными или очень схожими.

Основной багаж фактов, фиксирующих духовную составляющую традиционного белорусского общества, накопили исследователи второй половины XIX — начала ХХ в.[230] При этом особое внимание уделялось таким экзотическим явлениям, как пережитки первобытной магии, суеверия и т. п. Вопрос об описании традиционного мировосприятия как целостной системы в ту пору еще не ставился. Достаточно объемную и яркую, но порой чересчур обобщенную картину бытовых отношений и мировоззрения белорусских крестьян дают этнографические записи, обобщенные на рубеже XIX и ХХ вв. М. В. Довнар-Запольским и Д. З. Шендриком для девятого тома издания «Россия»[231]. Более конкретен и компактен материал, собранный в 1880-е — начале 1890-х гг. Адамом Богдановичем (отцом белорусского поэта Максима Богдановича) на территории центральной Беларуси[232]. Значительная часть этого материала происходит из окрестностей местечка Холопеничи на востоке Борисовского уезда, где в 1862 г. родился и провел детские годы А. Богданович.

Большие возможности дает анализ устного фольклора, в данном случае прежде всего собрания пословиц и поговорок того же А. Варлыги. Эффективность этого приема продемонстрировал Б. Н. Миронов, который использовал собрание пословиц и поговорок В. И. Даля для реконструкции ментальности российских крестьян[233]. То, что поговорки передавались из уст в уста и из поколения в поколение (многие известны по всей Беларуси и имеют аналоги в фольклоре других народов), доказывает, что люди внутренне соглашались с ними — иначе, несмотря на всю свою искрометность, они были бы забыты. Тот факт, что пословицы и поговорки собрал и записал уроженец Кореньщины, придает им дополнительную ценность. Во-первых, это бесспорно свидетельствует, что все они бытовали именно в указанной местности и потому отражают реальный этический кодекс, а не случайный конгломерат мнений, присущих совершенно разным людям в разных краях. Во-вторых, этот фольклорный материал, проходя через сознание одного человека, подвергался определенному отбору. Записывалось или припоминалось через много лет только то, что когда-то вызвало отклик в его душе. Таким образом, перед нами не только коллективный банк данных, но и его индивидуальное преломление.

Серьезным подспорьем является упоминавшаяся уже книга Н. Улащика о его родной Вицковщине. Правда, эта деревня, основанная предприимчивыми и зажиточными крестьянами, которые уже в 1883 г. оказались способны купить крупные (от 20 до 40 дес.) земельные участки, в конце XIX в. была сильно модернизирована. Однако многие детали быта и мировоззрения крестьянской элиты Вицковщины оставались вполне традиционными, о чем не раз упоминает сам автор.

В целом отмеченные материалы укладываются в единую систему, но взгляды авторов и общие парадигмы восприятия архаичных верований, бытовавшие во время формирования их личности, не могли не проявиться, на что нужно делать некоторую поправку. Все авторы слишком дорожили тем новым взглядом, который придало им городское образование, и зачастую делали поспешные суждения. Особенно это свойственно А. Богдановичу с присущей ему склонностью абсолютизировать первое впечатление, а порой и недостаточной вдумчивостью. Материалам из издания «Россия», с одной стороны, придан слишком универсальный характер — некоторые черты, приписываемые в этом очерке всем белорусам, на самом деле являлись региональными особенностями. С другой стороны, в качестве отличительных черт белорусов указываются явления, характерные для любого традиционного общества.

Белорусские этнографы советского периода при изучении духовной культуры главный упор делали на сбор, публикацию и поверхностную характеристику фольклора, прежде всего народных песен. В последние годы появились пять коллективных монографий серии «Беларускі фальклор: Жанры, віды, паэтыка», исследующих белорусский фольклор более углубленно[234]. Довольно подробно была исследована также свадебная обрядность, а в последнее время — символика народного орнамента[235] и традиции семейного воспитания[236].

В последние годы появились крупные обобщающие работы, в которых накопленный материал представлен в систематизированном и концентрированном виде. Прежде всего следует отметить последние тома серии «Беларусы», один из которых посвящен этногенетическим и этническим процессам, второй — семейным отношениям в самом широком смысле, а третий — общественным традициям[237]. К сожалению, этим изданиям свойственен описательный, а порой и попросту констатирующий характер многих выводов. Эпизодически привлекаемые статистические данные отличаются достаточной произвольностью. Совершенно неприсуще стремление точно датировать изменения в бытовой культуре. В текстах некоторых авторов белорусская деревня предстает чем-то вроде кладезя неисчерпаемой мудрости, потенциально способного обеспечить индивиду полноценное и гармоничное существование. «Темные» стороны традиционного уклада, неоптимальность некоторых традиций в сравнении с принятыми у других народов остаются на периферии внимания, и уж совершенно отсутствуют попытки вскрыть неявные, не признаваемые открыто модели поведения. Того, о чем информатор считал неловким вслух говорить этнографу, для авторов как бы и не существует. Для рубежа XXI в. такой уровень проникновения в материал представляется явно недостаточным.

Одной из сторон ментальности белорусов, а именно стереотипам традиционного мышления, посвящена работа И. А. Марзолюка[238], охватывающая период от Киевской Руси до конца XVII в. Правда, использованные автором письменные источники позволяют говорить о ментальности преимущественно интеллектуальной и социальной элиты общества, в меньшей степени — рядовых горожан. Отразить специфику крестьянства с их помощью практически невозможно. Тем не менее многие выводы общего характера представляют несомненный интерес.

Воспринимать выводы этнографов XIX — начала ХХ в. необходимо сквозь призму знаний и концепций, накопленных науками о человеке в последующие годы. Прежде всего необходимо учитывать достижения психологии, серьезно изменившие представления о человеческой психике и происходящих в ней процессах. У истоков этого переворота стоял классический психоанализ Зигмунда Фрейда, обогативший науку категориями бессознательного, вытеснения, сублимации, проекции, рационализации и т. п. Хотя попытки самого Фрейда расширить теорию психоанализа на сферу социальной жизни сегодня выглядят устаревшими, они дали начало целому ряду направлений глубинной психологии. Немало полезного для интерпретации исторических и социальных процессов можно почерпнуть, например, из поздних работ Карла Густава Юнга[239]. Очень ценными представляются взгляды Виктора Франкла[240], который выработал их, пройдя через нацистские концентрационные лагеря. То, что определенная система мировосприятия, по его собственному убеждению, позволила ему выжить в нечеловеческих условиях, заставляет относиться к ней предельно внимательно, тем более что она оказалась вполне эффективной в клинической психиатрии. Сформулировать новую мировоззренческую парадигму (трансперсональную психологию) пытался в свое время американский психиатр чешского происхождения Станислав Гроф[241]. Эти идеи уже используются, например, историками религии для пересмотра некоторых устоявшихся взглядов на истоки человеческой религиозности[242].

Несколько иной подход, который можно условно определить как «технократический», предлагают сторонники структуралистского направления, у истоков которого стоял Клод Леви-Строс[243]. В данном случае исследуются те особенности человеческого мышления, которые объединяют его с работой компьютера: потребность классифицировать поступающую информацию на основе бинарных оппозиций (добро — зло, чет — нечет, белое — черное и т. п.), склонность устанавливать связи между выделенными объектами вполне определенным образом и группировать их в специфические структуры, которые легко узнаются в мифологии самых разных народов (они отчасти перекликаются с архетипами К. Г. Юнга[244]). Врожденные особенности человеческого мышления, продемонстрированные структуралистами, необходимо учитывать, но в целом их методы, предполагающие анализ формы при абстрагировании от содержания, не привели к столь глубокому проникновению в закономерности культурной эволюции, как ожидалось поначалу. Эта их относительная неудача указывает на безусловный приоритет содержания перед формой. Продолжая аналогию с компьютером, можно сказать, что роль «программного обеспечения» оказалась гораздо более важной, чем конкретные свойства той «вычислительной машины», в которой оно реализуется.

Стремление напрямую применить методы глубинной психологии для анализа исторических процессов породило такое направление, как психоистория[245]. В рамках исторической науки оно осталось маргинальным, чему в немалой степени способствовала претенциозная и поучающая манера изложения материалов самими психоисториками. Но полностью игнорировать их наработки при всей порой шокирующей их новизне было бы опрометчиво.

Более взвешенный стиль работы с материалом, позволяющим заглянуть в тайники души ушедших поколений, свойственен работам некоторых советских историков, творчески воспринявших подходы школы «Анналов»[246]. В современной белорусской этнографии попытка использовать новые взгляды на психику человека (как структуралистские, так и свойственные глубинной психологии) предпринята в исследовании Я. Крука[247]. Эта работа очень неровная. Сам подход, основанный на реконструкции общекультурного семантического кода, можно только приветствовать. Но некоторые из предложенных реконструкций представляются излишне смелыми. В других случаях автор, наоборот, остался на уровне констатаций. И уж совсем неоправданной представляется попытка возродить в современной бытовой культуре далеко не лучшую черту языческого мировоззрения — его насыщенность суевериями, гипертрофированное стремление защититься от враждебного мира духов с помощью до мелочей регламентированной системы ритуальных запретов и предписаний.

[156] Tyszkiewicz E. Opisanie powiatu Borysowskiego. – Wilno, 1847.

[157] Аникиевич К. Т. Сененский уезд Могилевской губернии. – Могилев, 1907.

[158] Азбукін М. Мястэчка Шацаск // Наш край. 1927. № 1. С. 44; Нямцоў А. З матэр’ялаў абследавання Асіповіцкага раёну // Там жа. С. 51; Ганжын А. Мястэчка Чачэрск Гомельскай акругі // Там жа. С. 59; Крукоўскі А. Я. Горад Мазыр і яго ваколіцы // Наш край. 1927. № 3. С. 16; Самцэвіч В. Эканамічна-культурнае становішча м. Багушэвічы // Там жа. С. 29; Нямцоў А. Замоскі сельсавет // Наш край. 1927. № 6–7. С. 19; Самцэвіч В. Вёска Дакудава (Крупскі раён Аршанскай акругі) // Наш край. 1927. № 8–9. С. 38; Тамковіч М. Да пытання аб санітарна-бытавым стане вёсак Глядкі, Шабунькі, Куляшы, Бранчыцы і Чапялі, Старобінскага раёну Бабруйскай акругі // Наш край. 1927. № 12; Мікіцінскі, Пяцэвіч Р., Ажэўскі П. Падарож па Случчыне // Наш край. 1928. № 2. С. 24; № 3. С. 28; Самцэвіч В. Мястэчка Лагойск (Менскай акругі) // Наш край. 1928. № 4; Бараноўскі Яз. Санітарна-бытавы стан вёскі Радзілавічы, Букчынскі сельсавет, Тураўскі раён Менскай акругі // Наш край. 1928. № 8–9; Кулакоў Т. Мястэчка Азарычы Мазырскай акругі // Там жа. С. 81; Шашалевіч А. Па Гомельскай акрузе (краязнаўчыя нататкі) // Наш край. 1928. № 11. С. 43.

[159] Магілеўчык З. К. Санітарна-гігіенічныя ўмовы хаты і двара беларускага сялянства // Наш край. 1925. № 6–7.

[160] Второе из этих писем опубликовано в сборнике: Русь – Литва – Беларусь. Проблемы национального самосознания в историографии и культурологии. – М., 1997. С. 201–203.

[161] Улашчык М. Была такая вёска: Гіст.-этнагр. нарыс. – Мн., 1989.

[162] Хроніка Убарцкага Палесся / Аўтар-уклад. А. І. Атнагулаў. – Мн., 2001.

[163] Похилевич Д. Л. Крестьяне Белоруссии и Литвы в XVI–XVIII вв. – Львов, 1957; Улащик Н. Н. Предпосылки крестьянской реформы 1861 г. в Литве и Западной Белоруссии. – М., 1965; Похилевич Д. Л. Крестьяне Белоруссии и Литвы во второй половине XVIII в. – Вильнюс, 1966; Чепко В. В. Сельское хозяйство Белоруссии в первой половине XIX в. – Мн., 1966; Козловский П. Г. Крестьяне Белоруссии во второй половине XVII–XVIII вв. (по материалам магнатских вотчин). – Мн., 1969; Липинский Л. П. Развитие капитализма в сельском хозяйстве Белоруссии. – Мн., 1971; Мелешко В. И. Очерки аграрной истории Восточной Белоруссии (вторая половина XVII–XVIII в.) – Мн., 1975; Он же. Классовая борьба в белорусской деревне во второй половине XVII–XVIII в. – Мн., 1982; Козловский П. Г. Землевладение и землепользование в Белоруссии в конце XVIII – первой половине XIX в. – Мн., 1982; Панютич В. П. Социально-экономическое развитие белорусской деревни в 1861–1900 гг. – Мн., 1990; Спиридонов М. Ф. Закрепощение крестьянства Беларуси (XV–XVI вв.) – Мн., 1993; Панютич В. П. Наемный труд в сельском хозяйстве Беларуси 1861–1914 гг. – Мн., 1996.

[164] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён: У 3 т. Т. 1: Гісторыя сялянства Беларусі ад старажытнасці да 1861 г. – Мн., 1997; Т. 2: Гісторыя сялянства Беларусі ад рэформы 1861 г. да сакавіка 1917 г. – Мн., 2002.

[165] После завоевания арабами Египта халифу Омару доложили об огромном количестве книг, хранившихся в Александрийской библиотеке, и спросили, что с ними делать. Халиф сказал: «Если их содержание соответствует Корану, они излишни, если противоречит – вредны».

[166] Лойка П. А. Прыватнаўласніцкія сяляне Беларусі. Эвалюцыя феадальнай рэнты ў другой палове XVI–XVIII ст. – Мн., 1991; Голубеў В. Ф. Сялянскае землеўладанне і землекарыстанне на Беларусі XVI–XVIII стст. – Мн., 1992; Кіткурка І. Ф. Дзяржаўныя ўладанні на землях Беларусі ў другой палове XVII – XVIII стст.: палітыка гаспадарчага аднаўлення і развіцця. – Гродна, 2003. С. 142–144.

[167] Никифоровский Н. Я. Очерки простонародного житья-бытья в Витебской Белоруссии и описание предметов обиходности. – Витебск, 1895; Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-Западного края. / Собр. П. В. Шейном. – СПб., 1902. Т. 3; Лебедева Н. И. Жилище и хозяйственные постройки Белорусской ССР. – М., 1929; Молчанова Л. А. Материальная культура белорусов. – Мн., 1968; Гринблат М. Я. Белорусы. Очерки происхождения и этнической истории. – Мн., 1968; Беларускае народнае жыллё. – Мн., 1973; Беларускае народнае адзенне. – Мн., 1975; Народная сельскагаспадарчая тэхніка беларусаў. – Мн., 1975; Трацевский В. В. Народное зодчество Белоруссии. – Мн., 1976; Молчанова Л. А. Очерки материальной культуры белорусов XVI–XX вв. – Мн., 1981; Титов В. С. Историко-этнографическое районирование материальной культуры белорусов XIX – начала ХХ в. – Мн., 1983; Локотко А. И. Белорусское народное зодчество. Середина XIX–XX в. – Мн., 1991; Цітоў В. С. Народная спадчына: Матэрыяльная культура ў лакальна-тыпалагічнай разнастайнасці. – Мн., 1994.

<

[168] Чаянов А. В. Крестьянское хозяйство: Избр. тр. – М., 1989. С. 218–241 и др. Аналогичный подход применял значительно позднее Е. Мюллер: Mueller E. The economic value of children in peasant agriculture // Ridker R. G. (ed.). Population and development. — Baltimore, 1976. P. 98–153.

[169] Кісьлякоў Я. Тып беларускай сялянскай гаспадаркі // Наш край. 1925. № 2–3.

[170] Bujak F. Żymiąca: wieś powiatu Limanowskiego – stosunki gospodarcze i społeczne. – Kraków, 1903.

[171] Wierzbicki T.Z. Żymiąca w pół wieku później. – Wrocław, 1963.

[172] Markowska D. Rodzina w środowisku wiejskim – studium wsi podkrakowskiej. – Wrocław, 1964.

[173] Brodnicka E. Ludność parafii Wieleń nad Notecią w drugej połowie XVIII w. // Przeszłość Demograficzna Polski. T. 2. 1969. S. 177–215; T. 3. 1970. S. 179–202; Puczyński B. Ludność Brzeżan i okolicy w XVII i XVIII w. // Przeszłość Demograficzna Polski. T. 4. 1971. S. 177–214; T. 5. 1972. S. 15–64; T. 6. 1974. S. 3–52; Gawrysiakowa J. Badania demograficzne w parafii Bockotnica Kościełna // Przeszłość Demograficzna Polski. T. 8. 1975. S. 81–123; Borowski S. Próba odtworzenia struktur społecznych i processów demograficznych na Warmii w schytku XVII w. na przykładzie Dobrzego Miasta i okolicy // Ibid. S. 125–198; Он же. Procesy demograficzne w mikroregionie Czacz w latach 1598–1975 // Przeszłość Demograficzna Polski. T. 9. 1976. S. 95–191; Он же. Prawdopodobieństwo powiększania rodziny w mikroregionie Czacz od XVII do XX wieku // Przeszłość Demograficzna Polski. T. 10. 1977. S. 135–155; Górna K. Analiza demograficzna metryk dolnośląskiej parafii Rząśnik z lat 1794–1874 // Przeszłość Demograficzna Polski. T. 17. 1987. S. 197–199; Kuklo C. Rodzina w osiemnastowiecznej Warszawe. – Białystok, 1991.

[174] Matus I. Wieś Strzelce – Dawidowicz w tradycji historycznej. – Białystok, 1994.

[175] Yoshino E. Polscy chłopi w XX wieku. Podejście mikro-deskryptywne. – Warszawa, 1997.

[176] Levi G. Das immaterielle Erbe. Eine baeuerlische Welt an der Schwelle zur Zmoderne. — Berlin, 1968; Ginzburg C. Die Käse und die Würmer. Die Welt eines Müllers um 1600. — Frankfurt a.M., 1979 (2 Aufl. — Berlin, 1990); Knodel J. E. Demographic Behavior in the past. A Study of Fourteen German Village populations in the Eighteenth and Nineteenth Centuries. — Cambridge, 1988; Medick H. Leben und Überleben in Laichingen vom 17. bis 19. Jahrhundert. Untersuchungen zur Social-, Kultur- und Wirtschaftsgeschichte in den Oerspektiven einer lokalen Gesellschaft Altwürtemberg. — Göttingen, 1994.

[177] Cerutti S. La ville et ses métiers. Naîssance d’un langage corporatif (Turin 17-e et 18-e siécles). — Paris, 1990.

[178] Phythian-Adams C. Desolation of a City: Coventry and the Urban Crisis of the Late Middle Ages. — Cambridge, 1979; Sabean D. Property, Production and Family in Neckarhausen 1700 to 1870. — Cambridge, 1990; Reay B. Microhistories: Demography, Society and Culture in Rural England, 1800—1930. — Cambridge, 1996.

tyle='mso-element:footnote' id=ftn179>

[179] Mead M. Coming of Age in Samoa. A Psychological Study of Primitive Youth for Western Civilisation. — N. Y., 1928. Сокращенный русский перевод этой и ряда аналогичных работ Маргарет Мид см. в книге: Мид М. Культура и мир детства: Избр. произв. — М., 1988.

[180] Chagnon N.A. Yanomamo: The Fierce People. — N. Y., 1968; Он же. Tribal social organization and genetic microdifferentiation // G. A. Harrison and A .J. Boyce (eds.). The Structure of Human Population. — Oxford, 1972. P. 252—282; Он же. Studying the Yanomamo. — N. Y., 1974; Neel J. V., Weiss K. M. The Genetic Structure of a Tribal Population, the Yanomama Indians. XII. Biodemographic Studies // American Journal of Physical Anthropology. 1980. 42: 25—52.

[181] Neel J.V., Weiss K.M. The Genetic Structure of a Tribal Population, the Yanomama Indians. P. 26.

[182] MacCluer J.W., Neel J.V. and Chagnon N. A. Demographic Structure of a Primitive Population: A Simulation // American Journal of Physical Anthropology, 1971, 35: 193—208.

[183] История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма: В 3 т. Т. 1: Формирование феодально-зависимого крестьянства. — М., 1985; Т. 2: Крестьянство Европы в период развитого феодализма. — М., 1986; Т. 3: Крестьянство Европы в период разложения феодализма и зарождения капиталистических отношений. — М., 1986.

[184] История крестьянства СССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции: В 5 т. Т. 2: Крестьянство в периоды раннего и развитого феодализма. — М., 1990.

[185] История крестьянства России с древнейших времен до 1917 г. Т. 3: Крестьянство периода позднего феодализма (середина XVII в. — 1861 г.). — М., 1993.

[186] Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи и правового государства: В 2 т. — СПб., 1999 (2-е изд., испр. — СПб., 2000). Английский вариант этой книги издан в США: Mironov B. with Eklof B. The social History of Imperial Russia, 1700—1917. In 2 vol. — Boulder, 2000.

[187] Хок С. Л. От редактора // Анри Л., Блюм А. Методика анализа в исторической демографии. — М., 1997. С. 7—8.

[188] Рашин А. Г. Население России за 100 лет (1811—1913 гг.): Стат. очерки. — М., 1956; Кобузан В. М. Народонаселение России в XVIII — первой половине XIX в. — М., 1963; Вишневский А. Г. Брачность, рождаемость, смертность в России и СССР. — М., 1977.

[189] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да 1996 г.: У 3 т. Т. 1. — Мн., 1997. С. 267—276.

[190] Henry L. Manuel de démographie historique. — Paris, 1967; Drake M. Historical Demography: Problems and Projects. — London, 1974; Fleury M., Henry L. Nouveau manuel de dépouilement et d’exploitation de l’état civil ancien, 2 éd. — Paris, 1976; Willigan D. J., Lynch K. Sources and Methods of Historical Demography. — N. Y., 1982; Drake M. Population Studies from Parish Registers. — London, 1982.

[191] Палли Х. К методике обработки демографических материалов Эстонии XIII—XVIII вв. (до ревизии душ 1781—1782 гг.) // Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы. 1966 год. — Таллин, 1971. С. 147—161; Палли Х. Методика использования метрик в историко-демографических исследованиях // История СССР. 1982. № 1.

[192] Wrigley E.A., Schofield R.S. The Population History of England, 1571—1871. — Cambridge, 1981.

[193] Sieder R. and Mitterauer M. The reconstruction of the family life course: theoretical problems and empirical results // R. Wall (ed.), in collaboration with J. Robin and P.Laslett. Family Forms in Historic Europe. — Cambridge, 1983. P. 309—345.

[194] Plekans A. Kinship in the Past: An Anthropology of European Family Life, 1500—1900. — Oxford, 1984; Smith R.M. (ed.). Land, Kinship and Life-cycle. — Cambridge, 1984; Boulton J. Neighbourhood and Society in the Seventeenth Century. — Cambridge, 1987; Wellman B. and Berkowitz S.D. (eds.). Social Structures: A Network Approach. — New York, 1988; Wetherell C., Plakans A. and Wellman B. Social Networks, Kinship, and Community in Eastern Europe // Journal of Interdisciplinary History. Vol. XXIV:4 (Spring 1994). P. 639—663.

[195] Smith J. E. The Computer Simulation of Kin Sets and Kin Counts // Boungaars J., Burch T. K. and Wacher K. W. (eds.). Family Demography: Methods and their Applications. — Oxford, 1987. P. 249—266; Smith J. E. and Oeppen J. Estimating Numbers of Kin in Historical England Using Demographic Microsimulation // Reher D.S. and Schofield R. (eds.). Old and New Methods in Historical Demography. — Oxford, 1993. P. 280—317; Post W., Poppel F. van., Imnoff E. van. and Kruse E. Reconstructing the Extended Kin-networkin the Netherlands with Genealogical Data: Methods, Problems, and Results // Population Studies. Vol. 51. 1997. P. 263—278.

[196] Hajnal J. European marriage patterns in perspective // D.V. Glass and D.E.C. Everslay (eds). Population in History. — Chicago, 1965. P. 101—143.

[197] Хаджнал Дж. Европейский тип брачности в перспективе // Брачность, рождаемость, семья за три века: Сб. статей / Под ред. А.Г. Вишневского и И.С. Кона. — М., 1979. С. 14—70.

[198] Laslett Р. and Wall R. (eds.). Household and Family in Past Time: Comparative Studies in the Size and Structure of the Domestic Group over the Last Three Centuries in England, France, Serbia, Japan, and Colonial North America, with Further Materials from Western Europe. — Cambridge, 1972.

[199] Laslett P. Introduction: The history of the family // Laslett Р. and Wall R. (eds.). Household and Family in Past Time ... P. 1—89.

[200] Hammel E.A. and Laslett P. Comparing household structures over time and between cultures // Comparative Studies in Society and History, 16 (1974). P. 73—109.

[201] Ласлетт П. Семья и домохозяйство: исторический подход // Брачность, рождаемость, семья за три века: Сб. статей / Под ред. А.Г. Вишневского и И.С. Кона. С. 132—157. Перевод осуществлен с франкоязычной публикации: Laslett P. La famille et le ménage: approches historiques. — Annales: Économies. Sociétes. Civilisations. No. 4—5 (July — October 1972).

[202] R. Wall (ed.), in collaboration with J. Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe.

[203] Hajnal J. Two kinds of pre-industrial household formation systems // R. Wall (ed.), in collaboration with J. Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. P. 65—104.

[204] Laslett P. Family and household as work group and kin group: areas of traditional Europe compared // R. Wall (ed.), in collaboration with J. Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. P. 513—563. Особо см. табл. 17.5 на с. 526—527.

[205] Сводки данных о структуре двора в разных выборках по Западной Европе см., напр.: Laslett P. Introduction: The history of the family // Laslett Р. and Wall R. (eds.). Household and Family in Past Time ... P. 85; Blayo Y. Size and structure of households in a northern French village between 1836 and 1861. Ibid. P. 258; Flandrin J.-L. Families in Former Times. — Cambridge, 1976. P. 68, 71, 90; Wall R. Real property, marriage and children: the evidence from pre-industrial communities // R.M. Smith (ed.). Land, Kinship and Life-cycle. — Cambridge, 1984. P. 460; Reay B. Microhistories: Demography, Society and Culture in Rural England, 1800 — 1930. — Cambridge, 1996. P. 159; Wall R. Zum Wandel der Familienstrukturen im Europa der Neuzeit // Historische Familienforschhung. Ergebnisse und Kontroversen. Michael Mitterauer zum 60. Geburtstag. Herausgegen von J. Ehmer, T.K. Hareven und R. Wall. — Frankfurt; N. Y., 1997. P. 276—277, 280.

[206] Czap P. The perennial multiple family household, Mishino, Russia, 1782—1858 // Journal of Family History, 7 (1982). P. 5—26; Czap P. “A large family: the peasants’ greatest wealth”: serf households in Mishino, Russia, 1815—1858 // R. Wall (ed.), in collaboration with J. Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. P. 105—151.

[207] Mitterauer M. and Kagan A. Russian and central European family structures: a comparative view // Journal of Family History, 7 (1982). P. 103—131.

[208] Bohac R. D. Family, Property, and Socioeconomic Mobility: Russian Peasants on Manuilovskoe Estate, 1810—1861. (Ph.D. diss., University of Michigan, 1982).

[209] Hoch S. Serfdom and social control in Russia: Petrovskoe, a village in Tambov. — Chicago, 1986. Русский перевод: Хок С.Л. Крепостное право и социальный контроль в России: Петровское, село Тамбовской губернии. — М., 1993.

[210] Kaiser D. H. Urban household composition in early modern Russia // Journal of Interdisciplinary History, 23 (1992). P. 39—71; Он же. The seasonality of family life in Early Modern Russia // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte, 46 (1992). P. 21—50; Он же. Возраст при браке и разница в возрасте супругов в городах России в начале XVIII в. // Сословия и государственная власть в России. XV — середина XIX в.: В 2 ч. Ч. 2. — М., 1994. С. 225—237.

[211] Kolle H. The Russian Post-Emancipation Household. Two Villages in the Moscow Area. Master thesis in history, University of Bergen. — Bergen, 1995. Работа доступна на сайте Бергенского университета: www.uib.no/hi/herdis/.

[212] Kaser K. Familie und Verwandtschaft auf dem Balkan. — Vienna, 1995; Он же. Macht und Erbe. Männerherrschaft, Besitz und Familie im östlichen Europa (1500—1900). — Wien; Köln; Weimar, 2000.

[213] Worobec C. D. Peasant Russia: Family and Community in the Post-Emansipation Period. — Princeton, 1991.

[214] Plakans A. Interaction between the household and the kin group in the Eastern European past: posing the problem // Journal of Family History, 12 (1987). P. 163—175; Wetherell C., Plakans A., and Wellman B. Social networks, kinship, and community in Eastern Europe // Journal of Interdisciplinary History, 24 (1994). P. 639—63; Wetherell C., and Plakans A. Borders, ethnicity, and demographic patterns in the Russian Baltic provinces in the late nineteenth century // Continuity and Change, 14 (1999). P. 33—56.

[215] См. напр.: Бакланова Е. Н. Крестьянский двор и община на русском Севере: конец XVII — начало XVIII в. — М., 1976; Горская Н. А. Монастырские крестьяне Центральной России в XVII в. — М., 1977. С. 226—228; Биленко М. В. О мордовской семье XVII века // Советская этнография. 1979. № 1. С. 92—104; Миненко Н. А. Русская крестьянская семья в Западной Сибири (XVIIІ — первая половина ХІХ в.) — Новосибирск, 1979; Власова И. В. Структура и численность семей русских крестьян Сибири в XVII — первой половине ХІХ в. // Советская этнография. 1980. № 3. С. 37—50; Швейковская Е. Н. Крестьянская семья и община как категории социальной структуры феодальной России (конец XV — XVII в.) // Социально-демографические процессы в российской деревне (XVI — начало ХХ в): Материалы ХХ сессии Всесоюз. симпоз. по изучению проблем аграрной истории. Вып. 1. — Таллин, 1986. С. 5—14; Гришкина М. В. Типология удмуртской крестьянской семьи конца XVIII — первой половины ХІХ в. // Там же. С. 146—153; Кох О. В. Крестьянская семья // Аграрная история Северо-Запада России XVII века (население, землевладение, землепользование) / Под ред. А. Л. Шапиро. — Л., 1989. С. 56—58; Дашкевич Л. А. Семья государственных крестьян на Урале (по материалам подворных описей Поташинской волости 1805 г.) // Государственные крестьяне Урала в эпоху феодализма. — Екатеринбург, 1992. С. 109—121; Голикова С. В., Нечаева М. Ю. Домохозяйства населения Златоустовского округа на рубеже XVIII—XIX вв. (по материалам подворных описей) // Металлургические заводы и крестьянство: проблемы социальной организации промышленности России и Швеции в раннеиндустриальный период. — Екатеринбург, 1992. С. 150—156; Зырянов П. Н. Крестьянская община Европейской России: 1907—1914 гг. — М., 1992.

[216] Александров В. А. Типология русской крестьянской семьи в эпоху феодализма // История СССР. 1981. № 3. С. 78—96; Он же. Обычное право крепостной деревни России. XVІІІ — начало ХІХ в. — М., 1984. С. 58—61.

[217] Ефремова Л. С. Латышская крестьянская семья в Латгале, 1860—1939. — Рига, 1982; Стродс Х. Социальная структура латышского крестьянсктва в Курляндии (1734—1813 гг.) // История СССР. 1984. С. 2. С. 142—150.

[218] Кахк Ю., Уйбу Х. О социальной структуре и мобильности эстонского крестьянства в первой половине ХІХ века. — Таллин, 1980 (особо см.: С. 50—55); Палли Х. Э. Естественное движение сельского населения Эстонии (1650 — 1799): В 3 ч. — Таллин, 1980 (особо см.: Ч. 1. С. 114); Он же. Estonian households in the seventeenth and eighteenth centuries // R. Wall (ed.), in collaboration with J. Robin and P.Laslett. Family Forms in Historic Europe. P. 213—215; Палли Х. Население крестьянского домохозяйства (дворохозяйства) в Эстонии в XVII—XVIIІ веках // Социально-демографические процессы в российской деревне (XVI — начало ХХ в): Материалы ХХ сессии Всесоюз. симпоз. по изучению проблем аграрной истории. Вып. 1. С. 48—56.

[219] Капыскі З., Капыскі Б. Беларуская вёска і яе насельніцтва ў канцы XVI — першай палове XVII ст. Вопыт дэмаграфічнай характарыстыкі // Беларускі гістарычны часопіс. 1993. № 2. С. 42—45. Позднее эти данные были воспроизведены, причем уже с использованием терминологии П. Леслетта, в издании: Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён: У 3 т. Т. 1. — Мн., 1997. С. 103.

[220] Kanishchev V., Protasov S. A project of integral history on local level. Preliminary results of data collection and computer analysis // Data Modelling, Modelling History. Abstracts of XI International Conference of the Association for History and Computing. — Moskow, 1996. P. 91—92.

[221] Kooij P. (ed.). Where the twain meet. Dutch and Russian regional development in a comparative perspective. 1800 — 1917. — Groningen, 1998. Название является парафразом знаменитого двустишия Редьярда Киплинга Oh, East is East, and West is West, and never the twain shall meet, в дословном переводе: О, Восток есть Восток, а Запад есть Запад, и эти двое никогда не сойдутся (Kipling R. The Ballad of East and West).

[222] Костригина Е. В. Русско-голландский исследовательский проект "Интегральная история на локальном уровне": Некоторые итоги и перспективы анализа демографической ситуации в Нидерландах и России в XIX в. // Историография и источниковедение отечественной истории: Сб. науч. статей и сообщ. — СПб., 2001. С. 132—135.

[223] Hoch S. L., Kashchenko S., Mizis Yu. Project in Russian population history, 1700—1917: Preliminery results // Data Modelling, Modelling History. Abstracts of XI International Conference of the Association for History and Computing. Р. 89—91. См. также очень краткую информацию о проекте в предисловии С. Хока к изданию: Анри Л., Блюм А. Методика анализа в исторической демографии. — М., 1997. С. 8—9.

[224] Hock S. L. Famine, disease, and mortality patterns in the parish of Borshevka, Russia, 1830—1912 // Population Studies, 52 (1998). P. 357—368. Русский вариант этой же статьи: Хок С. Л. Голод, болезни и структуры смертности в приходе Борщевка, Россия, 1830—1912 // Социально-демографическая история России XIX—XX вв. Современные методы исследования: Материалы науч. конф. (апрель 1998 г.). — Тамбов, 1999. С. 3—29. См. также полемику С. Г. Кащенко с некоторыми выводами этой статьи: Кащенко С. Г. К вопросу о смертности в Тамбовской губернии в XIX — начале ХХ в. (Некоторые соображения по поводу доклада профессора Стивена Л. Хока) // Там же. С. 30—40.

[225] Канищев В. В., Кончаков Р. Б., Мизис Ю. А. Соотношение когортного и сплошного анализа демографического поведения российского крестьянства XIX — начала ХХ в. (по материалам прихода с. Малые Пупки Тамбовской губернии) // Социально-демографическая история России XIX—XX вв. Современные методы исследования: Материалы науч. конф. (апрель 1998 г.). С. 60—71.

[226] Кащенко С. Г. Некоторые новые тенденции в исследованиях по исторической демографии России // Новые информационные ресурсы и технологии в исторических исследованиях и образовании: Сб. тез. докл. и сообщ. Всерос. конф. — М., 2000. С. 153—154; Менухова П. А. Опыт применения когортного анализа при изучении демографических процессов в Олонецкой губернии (1810—1918 гг.) // Там же. С. 162—163; Смирнова С. С. К вопросу о влиянии эпидемий на смертность в карельской деревне во второй половине XIX в. // Там же. С. 169—170; Маркова М. А. Некоторые наблюдения за полнотой фиксации младенческой смертности в метрических книгах Олонецкой губернии // Компьютер и историческая демография: Сб. науч. тр. — Барнаул, 2000. С. 165—172.

[227] Avdeev A., Blum A., Troitskaia I. La nuptialite en Russie avant le reforme de 1861 (une etude sur 3 villages de la region de Moscou). The paper presented for the European Population Conference. The Hague, 30 August — 3 September 1999; Blum A., Troitskaya I. and Avdeev A. Family, marriage and social control in Russia — Three villages in Moscow region // M. Neven and Catherine Carpon (eds.). Family Structures, Demography and Population. A Comparison of Societies in Asia and Europe. — Liége, 2000. P. 88—92.

[228] Социальная история. Ежегодник, 1997. — М., 1998; Социальная история. Ежегодник, 1998/99. — М., 1999; Социальная история. Ежегодник, 2000. — М., 2000.

[229] Вяселле. Абрад. — Мн., 1978. С. 39—50.

[230] Анимелле Н. Быт белорусских крестьян // Этнографический сборник, издаваемый РГО. — СПб., 1854. Вып. 2; Никифоровский Н. Я. Очерки простонародного житья-бытья в Витебской Белоруссии и описание предметов обиходности. — Витебск, 1895; Довнар-Запольский М. В. Исследования и статьи. Т. 1. — Киев, 1909.

[231] Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей / Под ред. В. Л. Семенова. Т. IX: Верхнее Поднепровье и Белоруссия. — СПб., 1905. С. 135—202.

[232] Богданович А. Е. Пережитки древнего миросозерцания у белорусов: Этнограф. очерк. — Гродно, 1895.

[233] Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи и правового государства: В 2 т. — 2-е изд., испр. — СПб., 2000. Т. 1. С. 327—349.

[234] Каляндарна-абрадавая паэзія / А. С. Ліс, А. І. Гурскі, В. М. Шарая, У. М. Сівіцкі; Навук. рэд. А. Г. Фядосік. — Мн., 2001; Сямейна-абрадавая паэзія. Народны тэатр / А. Г. Фядосік, А. С. Емельянаў, У. М. Сысоў, М. А. Каладзінскі; Навук. рэд. К. П. Кабашнікаў. — Мн., 2001; Пазаабрадавая паэзія / А. І. Гурскі, Г. А. Пятроўская, Л. М. Салавей; Навук. рэд. А. Г. Фядосік. — Мн., 2002; Народная проза / К. П. Кабашнікаў, А. Г. Фядосік, А. В. Цітавец; Навук. рэд. А. С. Ліс. — Мн., 2002; Міфалогія, духоўныя вершы / А. М. Ненадавец, А. У. Марозаў, Л. М. Салавей, Т. А. Івахненка; Навук. рэд. А. Г. Фядосік. — Мн., 2003.

[235] Никольский Н. М. Происхождение и история белорусской свадебной обрядности. — Мн., 1956; Беларуская народная вусна-паэтычная творчасць. — Мн., 1967; Кацар М. С. Беларускі арнамент. Ткацтва. Вышыўка. — Мн., 1996.

[236] Ракава Л.В. Традыцыі сямейнага выхавання ў беларускай вёсцы. — Мн., 2000.

[237] Беларусы. Т. 4: Вытокі і этнічнае развіццё. — Мн., 2001; Беларусы. Т. 5: Сям’я. — Мн., 2001.

[238] Марзалюк І. А. Людзі даўняй Беларусі: Этнаканфесійныя і сацыякультурныя стэрэатыпы (Х—XVIII стст). — Магілёў, 2002.

[239] Юнг К. Г. Проблемы души нашего времени. — М., 1994; Он же. Ответ Иову. — М., 1995; и др.

[240] Франкл В. Человек в поисках смысла. — М., 1990; Он же. Основы логотерапии. Психотерапия и религия. — СПб., 2000.

[241] Гроф С. За пределами мозга. Рождение, смерть и трансценденция в психотерапии. — М., 2000; Он же. Психология будущего. Уроки современных исследований сознания. — М., 2001; Он же. Человек перед лицом смерти. — М., 2002.

[242] Торчинов Е. А. Религии мира: Опыт запредельного: Психотехника и трансперсональные состояния. — СПб., 1998.

[243] Леви-Строс К. Структурная антропология. — М., 1985.

[244] Юнг К. Г. Воспоминания, сновидения, размышления. — М., 1998. С. 459—461. Сам Юнг, видимо, склонялся к более метафизическому истолкованию архетипов — как объективных реальностей, существующих вне индивидуальной психики. Трактовку, сближающую их с врожденными мыслительными структурами, он использовал в своих научных публикациях, чтобы не порывать окончательно с материалистическим научным сообществом. См.: Нолл Р. Арийский Христос. Тайная жизнь Карла Юнга. — М., 1998.

[245] Демоз Л. Психоистория. — Ростов н/Д., 2000; Шутова О. М. Психоистория: школа и методы: Учеб. пособие. — Мн., 1997.

[246] История и психология. Сб. науч. статей. — М., 1971; Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. — М., 1987; Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. — М., 1990.

[247] Крук Я. Сімволіка беларускай народнай культуры. — Мн., 2001.