Революция, или в поисках пятого варианта

Отметив в одной из предыдущих глав, что в распоряжении крестьян имелись четыре варианта решения земельной проблемы, я сознательно был не совсем точен. К началу ХХ в. начал довольно отчетливо вырисовываться пятый, радикальный вариант: отнять у имущих и поделить между неимущими. Во время первой российской революции это настроение впервые зазвучало в полный голос. Открытое покушение на помещичью собственность проявилось и на территории Кореньщины. Газеты упоминали о массовых потравах посевов и сенокосов в имениях Красный Бор, Ганевичи и Кузевичи, осуществленных крестьянами окрестных деревень 30—31 мая 1905 г.[1] События такого рода происходили тогда повсеместно под влиянием революционного брожения в городах.

Несомненно, только неспособность социального устройства России обеспечить более цивилизованный выход могла привести к такому радикализму. Он совершенно не имел опоры в традициях. Среди пословиц и поговорок нет никакого намека на идею «отнять и поделить». Наоборот, запрет зариться на чужое выступает достаточно явственно: Хто чужога ні шануя (не уважает), той свайго мець ня будзя; Лепі лічыць свае вошы, як чужыя грошы. Эволюция идеи о переделе помещичьей земли, зародившейся в народническом движении и унаследованной эсерами, заслуживает отдельного исследования. Мне представляется важным подчеркнуть, что возникла она в среде городских интеллигентов-разночинцев, недавних выходцев из той же деревни. Помещичье хозяйство, также не сумевшее приспособиться к пореформенным условием и без особой пользы удерживавшее в своих руках огромные массивы земли, представлялось им хорошим объектом для жертвоприношения во имя общего блага.

В деревню эта идея пришла в готовом виде, в форме революционной агитации. На территории Кореньщины факты такой агитации не зафиксированы, но один случай имел место у южной ее окраины. В октябре 1906 г. староста деревни Ратьковичи Гайно-Слободской волости застал в хате крестьянина Жилинского сходку, организованную мещанином Иосифом Вольским. Последний называл себя социалистом и собирал с крестьян по 5 копеек на партийные нужды (вероятно, имелась в виду партия эсеров). При разбирательстве выяснилось, что ранее он таким же образом собирал деньги в Эйнаровичах и обещал, что его партия побьет всех панов и наделит крестьян землей. Однако там ему ничего не дали. В деревне Слижин он использовал иной аргумент — угрожал в случае отказа разорить деревню. Это оказалось более действенным, и крестьяне собрали по 5 копеек с каждого двора[2].

Уже в силу своей необычности такая информация передавалась из уст в уста. Кое-кто задумывался, и наедине с собой возможность наделения помещичьей землей представлялась не такой уж кощунственной. Питательной средой для этой идеи являлась та часть населения, которая уже осознала бесперспективность хозяйствования на уменьшающихся в результате разделов клочках земли, но не чувствовала в себе способности последовать примеру более успешных. Да и время для этого было упущено: благоприятные стартовые возможности, которые сложились сразу после реформы, за полвека были безвозвратно утрачены. Скопить начальный капитал для перехода на более эффективное хозяйство, имея в наличии 5 или даже 10 дес., было совершенно нереально при любой мере самоэксплуатации. Столь же нереальным оказалось заработать нужную сумму наемным трудом, а для поездки в Америку, где такие возможности имелись, тоже требовался немалый стартовый капитал.

В такой ситуации не все были способны устоять перед соблазном. Абсолютным запретом могли послужить религиозные убеждения, но их тоже начало размывать воздействие городской культуры. Язеп Гладкий, видимо, утратил веру в бессмертие души задолго до советских антирелигиозных кампаний. Вряд ли он был одинок, а на отчаявшуюся, уставшую от безземелья и безденежья душу утрата веры могла оказывать и вовсе разрушительное воздействие. Но все же для того, чтобы покуситься на чужое, нужно было хоть какое-то идейное обоснование. Спасительной опорой послужила переиначенная этическая норма, первоначально направленная против лодырей в собственной среде: Хто ні ўмее араці (пахать), таму хлеба ні даці (общеизвестный русский вариант: Кто не работает, тот не ест). Чтобы перейти от нее к революционному принципу Земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, требовалось лишь сообразить, что помещик сам землю не пашет, да и не умеет это делать. Теперь уже можно было закрыть глаза на то обстоятельство, что он умеет делать что-то другое, тем более если это «что-то» было непонятно крестьянам.

В своем анализе традиционной крестьянской ментальности Б. Н. Миронов справедливо отмечает, что представление об исключительном праве на землю тех, кто на ней работает, не было свойственно этой ментальности изначально, а появилось лишь в пореформенное время. Но он считает, что конфискация помещичьих земель и их передача в общинную собственность стали сокровенным желанием крестьян сразу после 1861 г.[3] Мне представляется, что такое мнение недостаточно обосновано. Более вероятно, что относительно широко в крестьянскую среду эта идея проникла лишь к весне 1905 г., когда начавшаяся революция и выдвигаемые ею требования стали предметом широкого обсуждения, а значительная часть самих крестьян успела разочароваться в итогах своего хозяйствования.

В пользу того, что к началу революции мысль об отчуждении земель еще не устоялась в крестьянском сознании, свидетельствует контент-анализ документов приговорного движения[4], проведенный О. Г. Буховцом. Изучив решения сельских сходов Воронежской и Саратовской губерний, он выявил 60 петиций, в которых присутствуют требования об отмене частной собственности на землю, о передаче земли тем, кто ее обрабатывает своим трудом, о необходимости вынесения этого вопроса на Учредительное собрание. В 15 из этих документов, т. е. в каждом четвертом, одновременно содержались противоположные по смыслу реформистские высказывания: допущение выкупа земли по справедливой оценке, суждения о том, что этот вопрос решит Дума и т. п. Примерно такая же картина выявилась и в отношении наиболее радикальных и реформистских (а то и откровенно монархических) требований политического характера[5]. По моему мнению, это свидетельствует о том, что активная политическая жизнь, пробужденная революцией, застала крестьян врасплох, и свое отношение к политическим лозунгам и программам они вырабатывали на ходу.

Важно отметить, что упование на помещичью землю как на средство решения земельной проблемы с самого начала было иллюзорным. К 1917 г. в имении Красный Бор оставалось чуть более 1000 га пахотных земель. Разделив их поровну между 418 надельными хозяйствами, существовавшими на тот момент, можно было добавить каждому из них всего по 2,5 га. Это позволило бы поднять среднюю обеспеченность землей с 9,5 до 12 га. Для ведения эффективного рыночного хозяйства этого все равно было недостаточно, да и продолжавшийся демографический рост поглотил бы эту добавку за считанные годы или десятилетия. По всей России наблюдалась примерно такая же ситуация. Но крестьяне, далекие от статистики, не могли проанализировать эту ситуацию. Материалов статистики не знали или не хотели знать и политики, эксплуатировавшие идею конфискации помещичьей земли. Для эсеров это был сильный козырь в состязании с правыми партиями, в значительной части представлявшими интересы крупных землевладельцев.

Поражение революции отнюдь не прекратило брожение в крестьянских умах. Анализируя факты, отражающие политическое сознание белорусской деревни в послереволюционные годы (1907—1914), тот же О. Г. Буховец отмечает его доминантную деструктивность. И крестьяне, и апеллировавшие к ним партии были готовы бороться не столько за что-то, сколько против: против роста налогов, несправедливых законов, духовенства, самодержавия в целом. Уже тогда встречались персональные обличения и оскорбления царя как кровопийцы, изверга и т. д. вплоть до призывов покончить с ним и его семьей, на десять лет предвосхитивших екатеринбургскую трагедию 1918 г.[6] Идея перераспределения земли, однажды преодолев моральное табу не пожелай чужого, эволюционировала в идею черного передела не только помещичьих земель, но и принадлежавших зажиточной верхушке крестьянства, т. е. тем, кто умел работать и нередко делал это лучше других. Психологическую подоснову составлял, видимо, комплекс неполноценности тех, кто сам не сумел добиться успеха и вынужден был продавать свой труд. Неосознанное недовольство собой проецировалось на того, кто этим трудом пользовался. Тот факт, что для обработки своих участков некоторые хозяева вынуждены были привлекать наемных рабочих, убеждал в том, что они, подобно помещикам, имели больше, чем могли использовать. А значит, «излишки» можно было попросту отнять.

Даже начало первой мировой войны не сразу смогло отвлечь внимание крестьян от земельной проблемы. Процессы, происходившие в эти годы в сознании великорусских крестьян, рассмотрены в работе О. С. Поршневой[7]. Видимо, в Беларуси они были в целом аналогичными. Войны воспринималась как разновидность стихийного бедствия, грянувшего непонятно откуда. Стихийный патриотизм сочетался с полным непониманием причин и целей войны, попытками дать ей рациональное объяснение в своей системе ценностей (Кабы мне знать, в чем толк-то, из-за чего народы, такие мирные, передрались. Не иначе, как за землю)[8]. Но и необходимость воевать за какую-то чужую землю в тот момент, когда взгляд только начал примеряться к лежащей совсем рядом помещичьей, вызывала недоумение. О. С. Поршнева приводит высказывания, зафиксированные в период мобилизации: Пока нам земли не дадут — не стоит воевать и т. п. Похоже, недодуманный до конца вопрос о земле гвоздем сидел в вязком крестьянском сознании.

Но война принесла с собой много новых проблем. Прекращение продажи водки требовало изыскать новые способы проведения досуга. Кое-где широкое распространение получили карточные игры на деньги, но при возможности крестьяне проявляли интерес и к неизвестным ранее формам культурного отдыха: народному театру, передвижному кинематографу.

Значительная часть социально активного населения (по данным аграрной переписи — 336 мужчин из 451 надельного двора Кореньщины) были призваны в действующую армию. Оставшихся широко привлекали к подводной повинности, начались реквизиции лошадей и мясного скота на нужды армии, причем по ценам гораздо ниже рыночных.

С началом войны прекратились поставки орудий иностранного производства, местная промышленность тоже была переориентирована на военные нужды. К 1917 г. производство сельскохозяйственного инвентаря и машин в России составило 15% от довоенного уровня. Цены на них повысились в 4—5 раз. Правда, повысились и цены на продукты, что было выгодно для крестьян. В не оккупированных уездах Минской губернии к концу 1915 г. картофель стоил вдвое дороже, чем в начале войны. Масло подорожало на 71%, ржаной хлеб — на 33, свиное сало — на 25%. Зато и соль подорожала на 252%[9].

Военные действия затронули Кореньщину лишь однажды. Во время катастрофической для русской армии кампании 1915 г. немецкие войска, заняв в сентябре на короткое время территорию Мильчанской, Плещеницкой и Гайно-Слободской волостей Борисовского уезда, разграбили имущество 51 мирного жителя[10]. Но немцев вскоре оттеснили, фронт стабилизировался примерно в 70 км к западу, на территории соседнего Вилейского уезда. На последующих этапах войны, вплоть до начала 1918 г., Кореньщина оставалась под контролем России. Вероятно, немало жителей были привлечены к земляным работам по рытью окопов и строительству блиндажей, как повсюду в прифронтовой полосе.

Поражения 1915 г. способствовали росту недовольства, падению авторитета правительства. Министерство юстиции фиксировало с этого времени лавинообразное нарастание слухов, дискредитирующих монархию. Возникло стойкое мнение, что царь и царица, немка по происхождению, ведут дело к поражению России. В 1916 г. добавились слухи о похождениях Распутина. Под воздействием тягот военного времени многие окончательно утрачивали и без того пошатнувшуюся веру в Бога. В первые два года войны около трети крестьян в России не исповедовались и не причащались, в 1916 г. их число еще более возросло.

Следствием отступления российской армии стал приток полутора десятков семей беженцев, которые, судя по данным аграрной переписи, проживали в качестве посторонних хозяйств по разным деревням, но преимущественно в селе Корень. Эта же перепись свидетельствует, что к концу войны многие хозяйства потеряли своих кормильцев и остались без рабочего скота.

Т а б л и ц а 60. Состояние дворохозяйств Кореньщины в 1917 г.

Война особенно сильно отразилась на поголовье домашних животных. На надельных землях на хозяйство приходилось в среднем 0,8 коня (с учетом жеребят — 0,9), на одного коня — 6,4 дес. пашни, что оказалось близким к верхнему пределу того, что можно было эффективно обработать. На купчих землях коней тоже насчитывалось не слишком много — чуть менее 1,5 головы на двор (1,6 с жеребятами). Учитывая размер пашни, их остро не хватало: на коня приходилось 9,5 дес. Волы практически исчезли: лишь в Михалковичах имелось 6 голов и еще 3 — на хуторе Лисовичи. Это, видимо, связано с переходом от сохи к плугу. Для плужной вспашки конь подходил больше, чем пара волов, поскольку требовалось не столько мощное тягловое усилие, сколько поворотливость и «сообразительность»[11]. Коз тоже совсем перестали держать — лишь в Терехах было 4 головы. Из других животных на надельных землях на двор приходилось 1,35 коровы и 0,6 теленка (вместе с яловыми телками), 2 овцы (включая молодняк), 1,7 свиньи. На купчих землях все эти показатели были выше: 2 коровы, 1,5 теленка, 3,2 овцы, 3,75 свиньи.

В 1916 г., как отмечает О. С. Поршнева, окончательно развеялись надежды на победное окончание войны, резервы общественного согласия в России были исчерпаны. И на фронте, и в тылу росло безразличие к проблемам государства и усиливалась сосредоточенность на собственных интересах, из которых земельный вопрос продолжал оставаться ключевым.

Документов, отражающих участие жителей Кореньщины в событиях Февральской революции 1917 г. и в период Временного правительства (за исключением приведенных выше материалов аграрной переписи 1917 г.), обнаружить не удалось. Весьма вероятно, что они участвовали в выборах делегатов на Первый съезд крестьянских депутатов Минской и Виленской губерний, состоявшийся 20—23 апреля 1917 г. (здесь и далее даты для 1917 г. приводятся по старому стилю). Делегаты на этот съезд избирались по одному от каждого сельского общества, всего их было 800. После горячих споров депутаты постановили добиваться того, чтобы все земли церковные, монастырские, казенные, удельные, панские и частновладельческие стали общенародной собственностью без всякого выкупа. Принципы национализации соответствовали аграрной программе партии эсеров. Съезд потребовал также обновления состава уездных исполнительных комитетов, пополнения их представителями крестьян[12].

Вскоре Временное правительство постановлением от 4 мая 1917 г. упразднило волостные суды[13]. Вместо них предписывалось создавать новые низовые органы власти на местах — волостные комитеты, члены которых избирались по одному от каждых 300—500 жителей волости. Из состава волостного комитета избирались 3 представителя в уездный комитет[14]. Возможно, на жизни микрорегиона каким-то образом отразились действия Борисовского уездного земельного комитета, созданного Временным правительством вместе с аналогичными комитетами в других уездах с целью подготовки аграрной реформы. Борисовский земельный комитет отличался заметным радикализмом. В июне 1917 г. комитет принял постановление о разделе всех излишков сенокосов, принадлежавших частным владельцам. После этого начался массовый захват сенокосов крестьянами и их раздел между ними. Временное правительство вынуждено было вмешаться и отменить постановление уездного комитета[15]. О том, затронули ли эти события непосредственно Кореньщину, прямых сведений нет.

Тогда же, июне 1917 г., в Борисове был созван уездный съезд крестьянских депутатов, который вскоре выразил недоверие представителю Временного правительства — уездному комиссару — за игнорирование постановлений съезда по земельному вопросу[16]. Тем не менее, согласно протоколу совещания исполнительного комитета Совета крестьянских депутатов Минской и Виленской губерний от 5 июля 1917 г., в Борисовском уезде на тот момент не было крестьянских советов или каких-либо иных революционных органов самоуправления[17]. Надо полагать, местные жители довольно пассивно выжидали, как решится судьба России в столице и крупных городах.

Социальные противоречия резко обострились осенью, когда политическая ситуация в стране на какой-то период стала неуправляемой. Если в августе произошло 37 крестьянских выступлений по всей Минской губернии, то в течение сентября — октября 1917 г. в одном Борисовском уезде крестьяне захватили и разгромили 17 помещичьих имений[18]. Деструктивную программу (имевшую глубинные психологические истоки) больше ничего уже не сдерживало. По воспоминаниям, помещичья усадьба в Красном Бору тоже была сожжена — видимо, именно в это время.

Переворот в Петрограде 25 октября 1917 г. привел к власти большевиков. Вскоре начала формироваться новая система управления — посредством объединенных советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, в силу чего она вошла в историю под названием советской власти. 19 ноября 1917 г. состоялся ІІІ съезд крестьянских депутатов Минской и Виленской губерний в составе 337 делегатов, который постановил организовать советы во всех уездах и волостях и поручил им переизбрать волостные комитеты таким образом, чтобы большинство в них составляли бедняки[19]. В Борисове объединенное заседание уездных советов и земельного комитета с участием представителей от волостей и батраков состоялось 5 декабря 1917 г. На нем принято решение передать власть совету, состоящему из трех секций — солдатской, рабочей и крестьянской. Все земли помещичьих имений, национализированные согласно Декрету о земле от 26 октября 1917 г., передавались в ведение волостных земельных комитетов. Главой исполнительной власти — уездным народным комиссаром — был избран солдат-большевик Сергей Нелюбов, первоначально направленный в Борисовский уезд в качестве эмиссара Военно-революционного комитета Западного фронта[20].

От внимания крестьян не укрылась та особенность, что на службу к новой власти охотно шли евреи. Эта их новая роль была воспринята скорее негативно, накладываясь на болезненное осмысление смены государственного строя. По свидетельству Адама Варлыги, в те дни родилась новая поговорка, имеющая одновременно оппозиционный и антисемитский оттенок: Лепі служыць манарху, як нейкаму парху (парх, пархатый — оскорбительные клички евреев).

Первый период советской власти на территории Кореньщины оказался коротким: крушение Российской империи на несколько лет ввергло ее территорию в военный хаос. 18 февраля 1918 г. германские войска возобновили военные действия против России и за несколько последующих дней заняли весь Борисовский уезд. Согласно Брестскому мирному договору, подписанному 3 марта, большая часть территории Беларуси осталась под контролем Германии вплоть до полной выплаты Россией контрибуции. Все революционные декреты на этой территории отменялись, а в качестве низовых органов воссоздавались волостные правления и суды. Приказом министра земледелия Германии от 8 июня 1918 г. восстанавливалась помещичья собственность на землю. Каких-либо сведений о том, вернулся ли после этого в Красный Бор его прежний владелец, помещик Лев Давыдов, отыскать не удалось. В поздних документах упоминается лишь, что имением в это время управлял некий Нестеров, но от чьего имени — неизвестно. Нет также данных о том, подверглись ли репрессиям активные сторонники советской власти из числа жителей Кореньщины (в целом такие репрессии проводились повсеместно).

Немецкий оккупационный режим просуществовал до ноября 1918 г., когда в Германии тоже вспыхнула революция, а большевистское правительство России 13-го числа в одностороннем порядке расторгло Брестский договор. Новое правительство Германии начало отвод своих войск с территории Минской губернии. Вслед за ними двигались части Красной Армии. Контроль России над Кореньщиной был восстановлен, по-видимому, в начале декабря.

По образцу, уже оформившемуся к тому времени на территории России, в Борисовском уезде были восстановлены местные органы советской власти — уездный и волостные советы, а также уездный отдел социального обеспечения, сокращенно собес. Именно в фонде последнего сохранились самые ранние документы, отражающие жизнь Кореньщины в условиях советской власти. Речь идет о ведомостях на выдачу пособия семьям солдат, находившихся в плену, пропавших без вести или потерявших трудоспособность во время Первой мировой войны. Эти ведомости по Гайно-Слободской волости датируются январем 1919 г.[21] В них перечислены семьи 7 солдат из деревни Громница, 3 — из Жирблевич, 1 — из Козырей, 5 —из Кореня, 7 — из Михалкович, 12 — из Терехов и 3 — из Чернева. Дополнительные ведомости за период с 1 января по 11 апреля 1919 г.[22] упоминают еще 1 солдатскую семью из Козырей, 3 — из Михалкович, 2 — из Прудков и 2 — их Терехов. Всего, таким образом, не вернулись с войны или стали на ней инвалидами не менее 46 уроженцев Кореньщины, хотя список скорее всего неполон.

В течение зимы 1918/19 г. существенных изменений в жизни Кореньщины, видимо, не происходило. В это время большевистское правительство решало вопрос о дальнейшей судьбе Беларуси. В первой половине декабря созрело решение создать на ее территории буферное государство, которое отделяло бы Советскую Россию от только что созданной при содействии Антанты Польской Республики. Первоначально 1 января 1919 г. провозглашена независимая Советская Социалистическая Республика Белоруссия, но уже через месяц в связи с изменением международной обстановки родился план ее объединения с Советской Литвой, правительство которой к этому времени почти утратило контроль над своей территорией. Литовско-Белорусская Советская Социалистическая Республика (Литбел) была создана 27 февраля.

Весной и летом 1919 г. разгорелись наиболее значительные кампании гражданской войны в России (наступление армии Колчака на Восточном фронте и Добровольческой армии Деникина — на Южном), а также боевые действия польской армии в Литве и Западной Беларуси. Это вызвало массовые мобилизации в Красную Армию, которые на территории формально независимого Литбела осуществлялись так же, как и на территории, непосредственно контролируемой правительством Российской Федерации. Согласно ведомостям на выдачу пособия семьям мобилизованных красноармейцев, в январе 1919 г. был призван один житель Нового Чернева, в марте — 8 жителей Лищиц и 1 — Чернева, в июне — 11 жителей Михалкович, в июле — 2 жителя Антоновки и 2 — Кореня, всего, как минимум, 24 человека[23].

В августе 1919 г. наступавшие с запада польские войска заняли территорию Кореньщины, положив конец второму периоду существования советской власти. Под контролем поляков микрорегион оставался почти год, до июля 1920 г. Об этом периоде документальных свидетельств не сохранилось. Известно, что смена власти вновь сопровождалась репрессиями против большевиков и их наиболее активных сторонников. Земельная реформа прекратилась. По воспоминаниям, некоторые крестьяне были привлечены перевозить грузы для польской армии, один из них (Пранук Вашкевич из Михалкович) погиб при исполнении этой повинности.

В третий раз советская власть была восстановлена в ходе летнего наступления Красной Армии в июле 1920 г. 31 июля в Минске вторично провозглашена Советская Социалистическая Республика Белоруссия, позднее называвшаяся Белорусской Советской Социалистической Республикой — БССР. Но после поражения Красной Армии под Варшавой в августе того же года поляки перешли в контрнаступление и едва вновь не достигли Кореньщины, к моменту прекращения боевых действий 18 октября заняв территорию соседнего Вилейского уезда. Таким образом, исследуемый микрорегион остался под советским контролем, хотя и на пограничье. Были восстановлены низовые органы советской власти — уездный и волостные советы, от имени которых фактически выступали исполнительные комитеты — исполкомы. В прежних сельских обществах избирались сельские советы — сокращенно сельсоветы, исполнительный аппарат которых составляли председатель и секретарь.

Сразу же после отступления поляков возобновилась мобилизация в Красную Армию. Уже в августе — начале сентября 1920 г. на фронт ушли 1 житель Михалкович, 1 — Нового Чернева, 6 — Прудков (одного из них к концу года уже не было в живых), 6 — Терехов, 1 — хутора Осетище. В сентябре — октябре были призваны 2 жителя Лищиц, а в декабре — еще 6, т.е. всего 23 человека[24]. Многие крестьяне встретили мобилизацию без энтузиазма, о чем свидетельствует список дезертиров по Гайно-Слободской волости, бежавших от призыва в период с 22 августа по 2 сентября 1920 г. Среди них 7 жителей Козырей и 1 — Лищиц[25].

Не все из призванных в Красную Армию уроженцев фигурируют в волостных списках, так как некоторые призывались из других мест. Об одном таком случае свидетельствует иск о разделе отцовского надела, предъявленный демобилизовавшимся в 1922 г. жителем Михалкович Даниилом Колошей[26]. Он был призван в армию в 1918 г., но в списках на выдачу пособий семьям красноармейцев его фамилия отсутствует, поскольку до призыва Колоша жил и работал в Минске и лишь после демобилизации вернулся в родную деревню. В этом же деле упоминается его брат Героним, которого с лошадью и подводой в 1920 г. забрала проходившая через деревню часть Красной Армии и о котором вестей с тех пор не поступало. Поскольку он не был мобилизован в армию, а лишь привлечен для перевозки грузов, сведения о нем в списках также отсутствуют. Возможно, такие случаи были не единичны.

О судьбе одного из мобилизованных в июне 1919 г., Осипа Семенова Лиса из Михалкович, свидетельствуют материалы раздела его участка между братьями в 1923 г.[27] В деле приводятся показания его односельчанина Антона Равины, служившего вместе с Лисом. По свидетельству Равины, Лис попал в госпиталь в городе Вятка, где, видимо, умер. Из этого явствует, что оба они оказались на Восточном фронте, а не на Западном, хотя к моменту призыва поляки уже начинали наступление на Минск. Кстати, в списке семей мобилизованных Осип Лис действительно упоминается, а вот Антон Равина — нет, что может служить еще одним указанием на неполноту списков.

Еще один фронтовик, Михаил Колоша (призванный, вероятно, в июне 1919 г.), попал в польский плен, где провел 2 года и 3 месяца и вернулся только осенью 1921 г., после подписания мирного договора. В заявлении, адресованном в исполнительный комитет Гайно-Слободского волостного совета (волисполком) 27 ноября 1921 г., он пишет, что не имеет никаких средств к существованию, а мать его живет в дырявой халупе в поселке Красный Бор. Михаил Колоша просил выделить 10 пудов картофеля, чтобы не умереть с голоду[28].

Мирный договор между Советской Россией и Польшей был подписан в Риге 18 марта 1921 г. Он зафиксировал новую государственную границу между Польшей и БССР, которая прошла всего в 15 км западнее Кореня. С этого времени и до сентября 1939 г. Кореньщина оставалась в приграничной полосе, что оказывало существенное влияние на жизненный уклад населения.

К 1921 г. количество скота еще более сократилось, поскольку территория Кореньщины не раз попадала в зону прохождения войск — немецких, польских, Красной Армии.

Т а б л и ц а 61. Обеспеченность хозяйств Кореньщины скотом в 1921 г.

С окончанием военных действий уклад жизни в целом вернулся к довоенному и дореволюционному состоянию, хотя теперь в нем появились ранее не известные оттенки. Новая власть, утвердившаяся в России в результате революции и гражданской войны, опиралась на идеологию марксизма — одного из наиболее радикальных модернистских течений в истории человечества. Хотя отказ от традиций был общим фоном этой эпохи, мало кто исповедовал его так последовательно и безоговорочно, как марксисты, причем большевики оказались едва ли не самыми радикальными приверженцами этой идеологии. Они были готовы разрушить старый мир до основанья, чтобы построить на его месте нечто совершенно противоположное.

Одно из новых веяний, которое все почувствовали почти сразу, проявилось в виде непримиримой борьбы с религией. Публичное исполнение религиозного культа сделалось весьма затрудненным. Классики марксизма, как известно, рассматривали религию как опиум для народа, иллюзорное утешение угнетенных циничными эксплуататорами с целью удержать их в покорности. Почва для восприятия такого взгляда в деревне уже имелась — вспомним откровенный скептицизм в отношении посмертного существования, которым пронизано описание культа предков у А. Варлыги. Теперь те, кто придерживался материалистических взглядов, получили мощную государственную поддержку и могли демонстрировать их с рвением неофитов. Для молодежи это была к тому же прекрасная возможность реализовать прирожденное стремление выйти из-под родительской опеки. В такой атмосфере Кореньский костел был закрыт, крещение и венчание заменены регистрацией в сельсовете.

Со светской регистрацией брака традиционная деревня еще могла мириться, поскольку в сложном свадебном обряде церковное венчание всегда было лишь одним из эпизодов. Но невозможность проводить крещение новорожденных и отпевание умерших, несомненно, повергла в шок старшее поколение. Для тех, кто сохранял веру в бессмертие души, эти два обряда были ключевыми, поскольку обеспечивали нечто более важное, чем преходящие ценности земной жизни: нормальный переход в мир предков и благополучное посмертное существование. Как и в период упадка костела в 1870-е гг., оставалось самим читать молитву над телом умершего, окроплять младенца простой водой в надежде, что Бог все видит и все поймет. Но гарантии в том, что он действительно все поймет, не мог дать никто, и это окрашивало земную жизнь смутной тревогой. Возрастание внутренней тревожности было неизбежно и для тех, кто воспринял материалистический взгляд на мир. Предстоящая смерть приобретала для них неизмеримо более грозное обличье — теперь с земной жизнью терялось все без остатка. Рвение в строительстве нового, лучшего мира во многом было попыткой хотя бы понизить остроту этой проблемы, придать земной жизни самостоятельный смысл. Об экзистенциально-невротическом характере такой активности свидетельствует то, что она сопрягалась с крайней нетерпимостью по отношению к иным мнениям: они атаковались или высмеивались с большим эмоциональным накалом.

С 1921 г. во всех советских республиках вместо продразверстки, введенной в годы гражданской войны, установлен фиксированный налог, что знаменовало начало так называемой новой экономической политики (нэп) большевистского правительства. Размеры налога исчислялись в зависимости от числа едоков в том или ином населенном пункте, площади сельхозугодий, наличия домашнего скота. Данные по сельсоветам и деревням Гайно-Слободской волости о раскладке натурального налога на 1921/22 сельскохозяйственный год содержат длинный перечень продуктов, которые крестьяне должны были поставлять государству: рожь, овес, ячмень, картофель, льняное семя, масло, шерсть, мясо (включая говядину, свинину, баранину и мясо птицы), яйца, мед, воск, сено, льняное и конопляное волокно[29].

Власть, утвердившаяся в России, объявила себя защитницей интересов рабочих и крестьян. Для последних это было внове, и появление такого защитника сразу же спровоцировало всплеск потребительских настроений. В течение конца лета — осени 1921 г. Гайно-Слободской волисполком составил пространные списки нуждающихся в получении леса на строительство и семенной ссуды на посев. В них фигурируют почти все хозяйства, существовавшие в то время на территории Кореньщины. В частности, список нуждающихся в строевом лесе по Михалковичскому сельсовету включал первоначально 73 семьи в Михалковичах (позднее в нем появилось еще 6 имен), 14 — в Антоновке, 44 — в Жирблевичах, 27 — в Корене (дописаны еще 10) и 2 — в имении Красный Бор. По Черневскому сельсовету список включал 71 семью в Терехах, 48 — в Громнице, 13 — в Нарбутове, 20 — в Новом Черневе, 36 — в Старом Черневе, 3 — в Гряде, по 1 — в хуторах Остров и Равы, по Прудковскому сельсовету — 36 в Лищицах, 32 — в Козырях, 51 — в Прудках, 11 — в Ганях, по 2 — на хуторах Осетище и Лисовичи и по 1 — на хуторах Кореневка, Табун, Ставок и Селище[30]. Список получивших ссуду овсом и картофелем на семена сохранился лишь частично. В Михалковичском сельсовете он охватывает 86 хозяйств, в Прудковском — 91, в Терехах (Черневский сельсовет) — 9[31].

Примечательны дописки, сделанные позднее. Похоже, кое-кто из крестьян поначалу отказался от социальной помощи, не испытывая в ней острой нужды. Но по мере того, как стремление воспользоваться помощью приобретало все более массовый характер, иждивенческий принцип дают — бери возобладал над иными нормами поведения человека.

Еще один список содержит сведения о ссуде яровыми семенами, предоставленной инвалидам и нетрудоспособным Черневского и Прудковского сельсоветов в начале 1922 г. Список содержит имена 5 жителей Терехов, по 1 — Нового и Старого Чернева, 5 — Громницы, 2 — Козырей и 1 — Ганей[32]. В апреле 1922 г. были составлены списки хозяйств, нуждающихся в дополнительном наделении землей. По Михалковичскому сельсовету в них фигурируют все 77 хозяйств деревни Михалковичи и еще 18 — из Кореня и Жирблевич[33]. Однако в другом месте указывается, что в Михалковичах имелось 3 безземельных и 73 малоземельных хозяйства, в Корене — 4 безземельных и 42 малоземельных, в Жирблевичах — 1 безземельное и 20 малоземельных[34]. По Прудковскому сельсовету список содержит 10 хозяйств в Козырях (из них 1 безземельное), 39 в Прудках (2 безземельных) и 19 в Лищицах (1 безземельное)[35], по Черневскому — 32 хозяйства в Терехах (из них 7 безземельных, еще 2 имели всего по 0,5 дес.)[36]. Список по этому сельсовету, очевидно, неполон.

Главным мотивом, побудившим значительную часть крестьянства поддержать большевиков и смириться даже с тяготами продразверстки и последующего налогообложения, гораздо более мелочного, чем при крепостном праве, была надежда на решение все той же земельной проблемы. Опасение, что победившие противники советской власти восстановят помещичье землевладение и вновь сделают национализированные земли недосягаемыми для крестьян, значительно ограничивало социальную опору как белогвардейцев, так и поляков.

Тем не менее победа большевиков, оплаченная отчасти и кровью жителей Кореньщины, не привела (да и не могла привести) к кардинальным переменам. Поначалу на основной части имения Красный Бор было создано государственное сельскохозяйственное предприятие — совхоз, привлекавший наемную рабочую силу и сдававший полученную сельхозпродукцию государству. Его отношения с крестьянами порой удивительно напоминали их прежние отношения с помещиком. Например, 28 июля 1921 г. 16 дворохозяев деревни Терехи обратились в волземотдел с жалобой на заведующего совхозом, который требовал с них доли урожая за обрабатываемые ими сверх надела земли совхоза[37]. Характерно, что крестьяне не настаивали на передаче им этих земель, ранее бывших помещичьими, и не ставили под сомнение право заведующего взимать плату натурой за пользование ими. Они лишь пытались доказать, что возделываемые ими участки никогда к совхозу не принадлежали, поскольку находятся в 7 верстах от него. Они также ссылались на то, что прежний владелец имения не обрабатывал эти земли по причине плохого качества и позволял засевать желающим крестьянам, не требуя с них части урожая, так как скудность земли и без того едва компенсировала затрачиваемые усилия. Другими словами, крестьяне хотели лишь того, чтобы претензии совхоза не превышали таковые прежнего помещика!

В годы военной круговерти перераспределению подверглась лишь небольшая часть бывших помещичьих земель худшего качества, ранее считавшихся запасными. Еще в конце 1918 г., перед отступлением немцев, управляющий имением Красный Бор Нестеров выделил из его состава около 70 дес. земли в урочище Болтовка, которую передал 11 хозяевам из Михалкович, разделив на участки от 5 до 10 дес., сдаваемые впоследствии до 1922 г. в аренду односельчанам этих крестьян. Упомянутый случай долго будоражил сознание жителей деревни, став примером вопиющего нарушения справедливости. В частности, 30 августа 1921 г. волземотдел рассматривал заявление 56 крестьян Михалкович о 72 десятинах земли, которая издавна числилась запасной и обрабатывалась всеми желающими. После ухода немцев (т. е. в конце 1918 г.) ею завладели несколько хозяев, в руках которых она и продолжала находиться. Жители Михалкович на сходке постановили распределить эти земли между 10 малоземельными хозяйствами, список которых прилагался. В указанных хозяйствах насчитывалось 59 едоков, а в распоряжении их находилось всего 24 дес. собственной земли и 65 дес. — арендуемой[38]. Вероятно, речь в заявлении шла именно о тех землях в урочище Болтовка, которые были переданы 11 крестьянам управляющим Нестеровым.

Волземотдел на сей раз отклонил предложение сходки, но вопрос о бывших запасных землях в урочище Болтовка повторно встал весной 1922 г., когда в конце апреля 15 малоземельных хозяев из деревни Михалковичи самовольно распахали их. По жалобе владельцев этих земель самовольщики были арестованы. 2 мая конфликт разбирался на собрании жителей Михалкович в присутствии председателей местного сельсовета и волземотдела. Из 11 хозяев, владевших этими участками, 10 подтвердили, что земля была передана им в 1918 г., и утверждали, что впоследствии предоставляли ее в пользование малоземельным. Одиннадцатый показал, что ничего не знает, как было зафиксировано в протоколе. Малоземельные крестьяне со своей стороны утверждали, что при поляках пользовались этой землей бесплатно, но при советской власти владельцы взимали с них треть урожая, хотя сами налоги за эту землю не платили. На сей раз было принято решение вплоть до землеустроительной комиссии предоставить право всем жителям деревни пользоваться спорными землями[39].

И в других случаях крестьяне, не дожидаясь официального разрешения, начинали распахивать необрабатываемые пустоши. Один самовольный захват был зафиксирован в сентябре 1921 г. (произошел он, видимо, ранее) — 18 хозяев из деревни Козыри завладели землей в урочище Падары[40]. В том же урочище еще один житель Козырей, Иван Антонов Вашкевич, в 1920 г. засеял явочным порядком 0,5 дес., пустовавших после прежнего владельца. Когда же на следующий год он рассчитывал повторить эту акцию, оказалось, что участок уже вспахан его односельчанином Николаем Лойковским. В жалобе, датированной 9 сентября 1921 г., Иван Вашкевич просил признать спорную землю за ним, так как у Лойковского имеется в этом же урочище 4 дес. своей земли, а у него — только 2,5 дес. Решение было вынесено в его пользу, однако 17 сентября председатель Прудковского сельсовета Владислав Окулич сообщил в волость, что Лойковский этому решению не подчинился и засеял участок сам[41].

Еще об одном захвате простодушно сообщает в волземотдел сам его инициатор. В заявлении от 9 сентября 1921 г. житель Терехов Иван Яковлев Балцевич пишет, что он вспахал под пар участок неудобной земли, ранее принадлежавший имению Красный Бор, но никем не обрабатываемый ввиду его неурожайности. Теперь же, когда он вспахал эту целину, двое жителей той же деревни, Иван Николаев Балцевич и Франц Феликсов Вашкевич, самовольно ее засеяли[42].

Между тем подготовка к земельной реформе продвигалась медленно. В январе 1921 г. состоялся съезд земотделов, утвердивший инструкцию о передаче земель нетрудового пользования, которая упоминается впоследствии в ряде документов. Она предусматривала конфискацию земельных излишков (таковыми признавались все земли, владельцы которых не могли обработать их своим трудом, без привлечения наемной рабочей силы) и передачу их малоземельным и безземельным хозяйствам. Однако, прежде чем приступить к осуществлению этого, надлежало составить и официально утвердить в качестве приложений к этой инструкции списки нуждающихся в земле.

Судя по всему, первый этап официального перераспределения земель состоялся 10 сентября 1921 г. Совхоз в имении Красный Бор к этому времени был упразднен, а часть его земель распределена между нуждающимися. Суммарные итоги перераспределения отражены в одном из документов Гайно-Слободского волисполкома[43]. В нем упомянуты 5 деревень на территории Кореньщины. Среди них в деревне Корень 17 малоземельных хозяйств (насчитывавших 82 души) получили в сумме 17,5 дес. пашни и 3,25 дес. сенокосов из бывших земель ксендзов Кореньского костела. Из состава имения Красный Бор 22 хозяйствам в деревне Жирблевичи (121 душа) выделено 42 дес. пашни и 9,5 дес. сенокосов, 52 хозяйствам в Михалковичах (246 душ) — всего 8 дес. сенокосов. В деревне Лищицы 2 безземельным хозяйствам (12 душ) и 16 малоземельным (111 душ) передано 10 дес. пашни и 4 дес. сенокосов. В Прудках наделение землей осуществлялось за счет угодий имения Красный Бор и хутора Пястун. Там 1 безземельное хозяйство (3 души) и 17 малоземельных (101 душа) получили 10 дес. пашни и 2 дес. сенокосов. Нетрудно убедиться, что приращения земель были весьма скромными. Возможно, к этому же мероприятию относится сохранившаяся в другом деле недатированная сводка прирезки запасных земель из состава имения Красный Бор в пользу 26 перечисленных поименно крестьян деревни Жирблевичи, каждому из которых досталось от 1 до 4 дес. Всего было распределено 42 дес. пашни, а сенокоса не получил никто. Там же отмечается, что еще осталось 80 дес. нераспределенной запасной земли[44].

Одновременно с расформированием совхоза часть земель была отнята у зажиточных хозяйств. Например, у одного из таких хозяев, А. Балцевича, конфисковали не только землю, но и имущество. Об этом свидетельствуют упоминания о выдаче нуждающимся фуража из состава его имущества, датированные 6 и 10 октября 1921 г.[45] Второй жертвой стал Осип Иванов Лис, владелец хутора Пястун, у которого были отняты большие земельные массивы. Не смирившись с этим, 29 августа 1922 г. он подал жалобу в уездное земельное управление о том, что годом ранее 14 хозяев из деревни Прудки с разрешения заведующего волземотделом захватили 45 дес. земли при этом хуторе, принадлежавшей ему в течение 40 лет. В его распоряжении осталось всего 7—8 дес. на 7 членов семьи, хотя рядом находятся нетронутые земли имения Красный Бор. При разбирательстве дела председатель Прудковского сельсовета (им был в это время А. Лис) поддержал интересы жалобщика, показав, что тот всегда обрабатывал землю своим трудом. Теперь же оставшаяся у Осипа Лиса земля окружена со всех сторон захваченными участками, так что он не имеет даже доступа к ней[46]. Исход разбирательства из дела не ясен, однако судя по тому, что из уездного управления жалоба была направлена в волость, т. е. тем, на кого и жаловался Осип Лис, благоприятное для него решение представляется маловероятным.

Основная трагедия революции заключалась в том, что именно наиболее успешные хозяйства воспринимались новым руководством, ослепленным марксистской идеологией, как главная опасность для нее. Никто из большевистских руководителей не был близко знаком с реальным бытом и мировоззрением этих людей. Но достаточно оказалось того, что они подпадали под ярлык мелкобуржуазных. В работах В. И. Ленина тех лет можно найти немало страстных пассажей против мелкобуржуазной идеологии, ежечасно порождаемой крестьянством и угрожающей делу революции. Для низовых партийных работников, лучше представлявших себе действительную картину, эти мнения руководства были обязательной директивой, которую надлежало проводить в жизнь.

Крестьяне, оставшиеся в рамках традиционной модели, тоже прекрасно представляли себе истинное положение дел. Но признать даже самим себе, что разница в материальном положении и бытовых условиях в какой-то мере порождена их собственной пассивностью и неумением приспособиться к новым условиям, было бы слишком болезненно. Новые идеологические веяния давали спасительную лазейку для сознания, позволяли спроецировать недовольство собой на внешний объект. К этому примешивался и вполне шкурный интерес: за счет попавших в идейную опалу кулаков появилась реальная возможность улучшить свое положение. Считать чужие деньги вместо собственных вшей вдруг стало не только позволительно, но и выгодно.

Несмотря на частичное перераспределение земли и несанкционированные захваты, социальная напряженность сохранялась. Об этом свидетельствует датированное 30 июня 1922 г. заявление в волисполком от старшего полевого сторожа деревни Михалковичи Адама Коренского. Он пишет о наличии в деревне хозяев, которые не в состоянии засеять всю имеющуюся у них землю, но малоземельным не позволяют пользоваться ею. В заявлении предлагается выслать комиссию для устранения этого дефекта[47]. (Кстати, личная обеспеченность землей Коренского была далеко не самой худшей — на семью из 4 человек приходилось 6,5 дес. пашни и 1,5 дес. сенокоса, т. е. 2,25 дес. угодий на душу — более чем вдвое выше среднего показателя по деревне.)

Земельная реформа сильно осложнялась отсутствием эффективных методов учета земли. Это давало возможность крестьянам успешно скрывать от налогообложения значительные массивы сельхозугодий. Вполне вероятно, что некоторые из тех, кто фигурировал в списках малоземельных (официальным критерием была 1 дес. на душу), в действительности таковыми не являлись. Как и после 1861 г., крестьяне пополняли свои земли и за счет «ползучей экспансии». Подтверждением этого служат материалы комиссии по выявлению скрываемой пашни, которая работала в Гайно-Слободской волости с 15 декабря 1921 по 1 января 1922 г.[48] По дореволюционным статистическим данным, в имении Красный Бор числилось 950 дес. пашни. Из них комиссии удалось обнаружить всего 650 дес., причем 200 дес. было распределено между крестьянами Михалковичского и Прудковского сельсоветов, а 450 дес. остались не обложенными налогом, поскольку из-за позднего распределения и плохого качества эти земли оказались незасеянными. Результаты работы комиссии отражает таблица 62.

Т а б л и ц а 62. Скрываемая пашня на Кореньщине в 1921 г. (в десятинах)

Налоговые списки 1922 г. демонстрируют довольно резкое имущественное расслоение, все еще сохранявшееся в деревне. Правда, нижеследующие цифры нужно воспринимать с учетом того, что суммарная площадь обрабатываемых земель в этих списках оказалась на 41% ниже, чем значилось по дореволюционным данным. Все же общую тенденцию они, несомненно, отражают.

На одном полюсе находились около 40 крупных хозяйств. Многие из них являлись хуторами, некогда возникшими на купчей земле. Так, у жителя хутора Табун Михаила Семенова Лиса после обрезок еще оставалось 19 дес. пашни и 8 дес. сенокоса на семью из 9 человек, у владельцев хутора Кореневка Иосифа и Франца Кореневских — в сумме 44 дес. (первому из них принадлежало 28 дес. пашни и 6 дес. сенокоса, второму — 7 и 3). Правда, их семьи были очень крупными — соответственно 13 и 10 человек. На хуторе Селище Леонтий Дзягилевич владел 8 дес. пашни и 2 дес. сенокоса на семью из 3 душ, а выделенный в отдельное хозяйство его сын Степан — 15 дес. пашни и 20 дес. сенокоса на 9 человек. Всего земли упомянутого хутора составляли, таким образом, 45 дес. Братья Карл и Франц Семеновы Соколовские, указанные в конце списка деревни Михалковичи, владели, как явствует из других источников, хутором Затишье. У каждого из них значилось по 23 дес. пашни и 7 дес. сенокоса (т. е. в сумме 60 дес.), при этом семья первого состояла из 10 душ, второго — из 9. При той же деревне указаны владения Антона Дубовика, семье которого из 4 человек принадлежало 15 дес. пашни и 7 дес. сенокоса. Крупными были владения Ивана Адамова Равины с хутора Равы (показанные совместно с Черневом) — 20 дес. пашни и 3 дес. сенокоса на 9 человек. При Новом Черневе указаны земли Михаила Антонова Воронко (также жившего на хуторе Равы), насчитывавшие 10 дес. пашни и 2 дес. сенокоса на 5 душ, а также земли Адама Казимирова Лиса — 12 дес. пашни и 5 дес. сенокоса на 10 душ. На хуторе Осетище семье Василия Окулича из 8 человек принадлежало 10 дес. пашни и 4 дес. сенокоса, а семьям Казимира и Ивана Гоздельских из 5 и 6 человек — 9 и 10 дес. пашни и по 4 дес. сенокоса.

Земли других хуторов к этому времени были уже довольно сильно обрезаны, в результате чего обеспеченность угодьями на душу населения стала относительно скромной. Так, на хуторе Пястун за Иосифом Ивановым Лисом числилось 7 дес. пашни и 5 дес. сенокоса на семью из 7 душ, а за Иваном Иосифовым Вашкевичем — 8 дес. пашни и 4 дес. сенокоса на 10 человек. На хуторе Куты Лисовые братьям Петру и Антону Павловым Лисам принадлежало по 6,5 дес. пашни и 5 дес. сенокоса. При этом семья первого указана в размере 8 человек, а второго — 20 (вероятно, ошибочно). На хуторе Низкое семья Иосифа Иванова Лойковского (5 человек) владела 8 дес. пашни и 4 дес. сенокоса. От некогда огромных владений хутора Остров, принадлежавших Францу Иванову Окуличу, осталось 15 дес. пашни и 10 дес. сенокоса на семью из 15 человек.

Из деревень, основанных на купчих землях, лучше всего обстояло дело с угодьями в Ганях. Сергею Тимофееву на семью из 10 душ приходилось 22 дес. пашни и 3 дес. сенокоса, Науму Кудряшову на 7 человек — 15 дес. пашни и 2 дес. сенокоса, Сильвестру Трусу на 4 человека — 11 дес. пашни и 2 дес. сенокоса, Ивану Пуханьскому — такой же участок на 5 душ, Григорию Кудряшову на 8 душ — 14 дес. пашни и 2 дес. сенокоса. В Новом Черневе самый крупный надел (10 дес. пашни и 5 дес. сенокоса) принадлежал семье Иосифа Белановича из 6 человек. Такой же участок, но на 12 человек, был у Ивана Иосифова Цыкато. В Антоновке два участка по 15 дес. пашни и 5 дес. сенокоса принадлежали Михаилу Яковлеву Сапеге и Станиславу Лубинскому, при этом семья первого состояла из 6 душ, второго — из 13.

Сравнительно крупные участки были и на надельных землях. Наилучшим образом обстояло дело в Козырях. Там хозяйство Иосифа Антонова Окулича (13 человек) владело 22 дес. пашни и 9 дес. сенокоса, хозяйство Данилы Иванова Лиса (8 душ) — 16 дес. пашни и 4 дес. сенокоса, хозяйство Ивана Фомина Лиса (12 душ) — 16 дес. пашни и 3 дес. сенокоса, хозяйство Антона Иванова Шейпы (6 человек) — 12 дес. пашни и 2 дес. сенокоса, хозяйство Франца Адамова Щербовича (7 человек) — 10 дес. пашни и 6 дес. сенокоса, хозяйство Владислава Рашкевича (3 души) — 10,75 дес. пашни и 5 дес. сенокоса. В Лищицах семья Иосифа Иванова Лойковского (8 человек) пользовалась 15 дес. пашни и 4 дес. сенокоса, а семья Антона Францева Лойковского (также 8 человек) — 10 дес. пашни и 2 дес. сенокоса. В семье вдовы Николая Высоцкого Марии на 7 душ приходилось 10 дес. пашни и 4 дес. сенокоса. Во всех оставшихся деревнях ни одна семья не владела более чем 10 дес. пашни.

Документальные материалы об окончательном распределении оставшихся 450 дес. бывших помещичьих земель обнаружить не удалось. Из устных воспоминаний явствует, что примерно в 1923 или 1924 г. целый ряд семей получили возможность переселиться в новый поселок Красный Бор, основанный по соседству с сожженной усадьбой. Точнее, там возникли два одноименных поселка — по обе стороны от нее. Их обитатели получили земельные наделы из состава имения. На основании списка налогоплательщиков за 1922 г. (в котором эти поселки еще отсутствуют), более позднего списка дворохозяев за 1929 г.[49] и устных сведений можно установить, что в восточный поселок переселились 6 хозяев из деревни Михалковичи, 3 — из Прудков, 6 или 7 — из Лищиц и 1, вероятно, из Громницы. В другом поселке, к западу от усадьбы, землю получили 4 или 5 семей бывших работников имения (в списке 1922 г. они показаны вместе с деревней Жирблевичи), 2 или 3 семьи из Михалкович и 9 — из Жирблевич. Всего в каждом поселке в 1929 г. значилось по 17 хозяйств.

Ранее некоторые из них действительно принадлежали к числу наименее обеспеченных землей. Так, Николай Антонов Картуль из Лищиц в 1922 г. владел участком всего в 1 дес. на семью из 5 душ, Иван Антонов Шейпа из той же деревни — 1,5 дес. на 3 человека, Иосиф Иванов Колоша из Михалкович и Данило Иванов Шуляк из Прудков по — 1,25 дес. (на 6 и 4 человека соответственно). У Макара Сергеева и Александра Демидчика (из числа работников бывшего имения) тогда же значилось соответственно 1,5 дес. на 6 душ и 2 дес. на 7 душ. Другие переселенцы ранее имели наделы, которые можно отнести к средним по размерам: братья Николай и Иосиф Владиславовы Кункевичи из Жирблевич — соответственно 5,25 дес. на 6 человек и 5 дес. на 5 человек, Карл Иванов Колоша и Иосиф Адамов Равина из Михалкович — соответственно 6 дес. на 6 душ и 7 дес. на 7 душ. Прежние наделы остальных переселенцев были в основном порядка 3—4 дес., причем некоторые владели ими совместно с младшими братьями и другими родственниками. Представление о величине новых наделов, полученных ими в поселке Красный Бор, дают сохранившиеся частично карточки учета сельскохозяйственного налога на 1930/31 хозяйственный год[50]. Всего имеется 11 карточек по хозяйствам этого поселка. Величина их наделов колеблется от 6,7 до 10 дес. (от 3,5 до 5,8 дес. пашни и от 2,8 до 4,2 дес. луга). В среднем на хозяйство приходилось 5,5 едока и 8,28 дес. сельхозугодий, или 1,51 дес. на душу. В частности, в хозяйстве вышеупомянутого Иосифа Иванова Колоши на 5 человек теперь приходилось 9,35 дес. земли (в том числе 5,75 дес. пашни), в хозяйстве Макара Сергеева — на 8 человек 9,2 дес. (5,6 пашни), в хозяйстве Алеся Демидчика — на 5 душ 9,2 дес. (5,7 пашни), в хозяйстве Николая Кункевича — на 7 душ 10 дес. (5,8 пашни).

Судя по позднейшим упоминаниям, в 1924 г. произведена еще одна обрезка крупных хуторов. Тогда этой процедуре подверглось, в частности, хозяйство Карла Соколовского с хутора Затишье. Из 30 дес. (32,7 га), имевшихся у него согласно налоговому списку 1922 г., осталось 9,2 га (из них 7 га пашни)[51]. Вероятно, такой же была участь его брата Франца, имевшего в 1922 г. 30 дес. Было обрезано также хозяйство Михаила Воронко, жившего на хуторе Равы. Из имевшихся у него до революции около 60 га осталось 10[52]. Впрочем, эта обрезка, вероятно, произошла раньше чем в 1924 г., поскольку уже в 1922 г. за его хозяйством значится 10 дес. пашни и 2 дес. сенокоса (показанных вместе с землями деревни Чернево). Другой совладелец хутора Равы и тесть Михаила, Иван Адамов Равина, также имел до революции 60 дес. По списку 1922 г. его надел (указанный при деревне Новое Чернево) равнялся 20 дес. пашни и 3 дес. сенокоса, а к 1931 г. он составлял, по одним сведениям, 15 га, по другим — 12[53]. Вторая обрезка, вероятно, имела место около 1924 г. После этого структура землевладения на какое-то время стабилизировалась.

Таким образом, заветная мечта неимущих все же осуществилась. На протяжении 1921—1924 гг. все помещичьи земли были разделены между ними, заодно зажиточные хозяйства лишились значительной части земли, ранее нажитой многолетним трудом. Коллизии, связанные с этим санкционированным властями черным переделом, многократно описаны в литературе. Поэтому доказывать, что психологический эффект был резко негативным, нет необходимости. Достаточно вспомнить крест, воздвигнутый на Петраковой Голгофе из повести Василя Быкова «Знак беды» — отчаянное, запоздалое обращение к Богу с мольбой снять проклятие с земли, приобретенной такой ценой. Об утрате в ходе революции неисчислимых культурных ценностей Российской империи тоже известно всем. О ней и сегодня напоминают нам заросли одичавшей сирени, возвышающиеся над бурьяном на месте бывших помещичьих усадеб, да полотна живописцев, успевших некогда запечатлеть их освещенные солнцем веранды. Почти столетие потребовалось нам, чтобы нечто подобное начало возрождаться в сельской местности.

Был ли достигнут хотя бы экономический эффект? С 1 апреля 1924 г. в БССР введен новый земельный кодекс. Он предусматривал норму максимального наделения землей на хозяйство с 4 работниками — от 10 до 15 га обрабатываемой земли. Минимальная норма составляла наполовину меньше, т. е. от 5 до 7,5 га. Фактическая обеспеченность на 1925 г. по БССР была равна 9,5 га. На 1 душу приходилось 1,7 га. К категории бедняцких (без посева и с посевом до 2 дес.) относились 28,7% хозяйств, в них проживало 22,7% крестьянского населения. Середняцкие хозяйства (от 2 до 6 дес. посева) насчитывали 64,3%, или 68,1% населения. Зажиточными (свыше 6 дес. посева) считались 7% хозяйств (9,2% сельского населения). На бедняцкое хозяйство в среднем приходилось 4,2 человека (что означает полностью односемейную модель), на середняцкие — 5,6 человека. В зажиточных хозяйствах на двор приходилось 7 душ — они еще не полностью отказались от общежительской модели. Размеры капиталов в среднем на хозяйство оценивались в 895,9 руб. (на инвентарь приходилось 10%, на скот — 33%, остальное — на постройки и запасы), валовая продукция — в 638,2 руб., условный чистый доход — в 420,5 руб. Доля сеяных трав в посевном клине, к 1923 г. опустившаяся до 2,3%, к 1925 г. поднялась до 6,9%, превысив довоенный уровень. Средняя по республике урожайность ржи возросла за это же время с 6,9 до 7,5 га, картофеля — с 78,4 до 82,2 ц[54].

По Логойскому району к 1925 г. безземельными оставались 3,5% хозяйств, от 1 до 3 га имели 22,1%, от 3 до 5 — 33, от 5 до 10 — 32,5, от 10 до 20 — 7,3, свыше 20 — всего 1,3%. На хозяйство приходилось около 11,6 га обрабатываемой земли. Обеспеченность землей на душу населения составляла 1,5 га пашни и 0,62 га прочих угодий. На хозяйство при этом приходилось (по состоянию на 1926 г.) в среднем 5,5 человека, чуть более 1 коня, 2,3 коровы, 2,7 овцы, 2,1 свиньи. Урожайность ржи составляла 7,4 ц/га, овса — 8,2, картофеля — 101,6 ц/га[55].

В целом значительная часть прежних безземельных и малоземельных хозяйств смогла подняться до того среднего уровня, который описан и проанализирован в очерке Я. Кислякова, хотя для почти 30% хозяйств он даже после передела остался недостижим. До этого же уровня были опущены и те крестьяне, чьи хозяйства описал Н. Улащик. Математически точно взвесить сальдо потерь и приобретений при этом, конечно, невозможно. Но несомненно одно: середняцкое хозяйство не имело исторической перспективы. Его неспособность произвести то количество товарного хлеба, которое требовалось стране, стала очевидной уже через несколько лет. Это предопределило политическое поражение той части большевистского руководства, которая пыталась сделать ставку на середняцкое хозяйство, — Н. Бухарина и его единомышленников. В конечном счете поплатились и экономисты, которые искали варианты его развития и невольно оказались в роли «черных вестников». Школа А. Чаянова была уничтожена, в июне 1930 г. арестован и Я. Кисляков (правда, он отделался пятью годами высылки)[56]. Но Сталин и его сторонники, разделавшиеся с правым уклоном, отнюдь не собирались каяться в коллективном ослеплении, приведшем страну из одного тупика в другой. С трезвым прагматизмом они прибегли к тому единственному варианту, по которому можно было направить дальнейшее развитие без крутого, катастрофического для них самих разворота. То, что этот вариант оказался катастрофическим для деревни, — это уже отдельный разговор.

[1] Северо-Западный край. 1905. № 762 (4 июня).

[2] Центральный государственный архив Октябрьской революции. Ф. 124. Оп. 44. Ед. хр. 2025. Л. 1—2. (Ссылка дается в том виде, в котором она содержится в картотеке Института истории НАН Беларуси.)

[3] Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи и правового государства: В 2 т. — 2-е изд., испр. — СПб., 2000. Т. 1. С. 328, 344.

[4] Под приговорным движением в литературе понимается массовое составление петиций, обращений в Государственную Думу, наказов ее депутатам и других резолюций (приговоров), происходившее в российской деревне в 1905—1907 гг.

[5] Буховец О. Г. Социальные конфликты и крестьянская ментальность в Российской империи начала ХХ века: новые материалы, методы, результаты. — М., 1996. С. 221—224.

[6] Буховец О. Г. Социальные конфликты и крестьянская ментальность в Российской империи начала ХХ века: новые материалы, методы, результаты. С. 309—313.

[7] Поршнева О. С. Социальное поведение российского крестьянства в годы Первой мировой войны (1914 — февраль 1917 гг.) // Социальная история. Ежегодник. 2000. — М., 2000. С. 57—83.

[8] Федорченко С. Народ на войне. Фронтовые записи. — Киев, 1917. С. 12. Цит. по: Поршнева О. С. Социальное поведение российского крестьянства в годы Первой мировой войны (1914 — февраль 1917 гг.). С. 61.

[9] Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да нашых дзён. Т. 2. С. 425—427.

[10] Документы и материалы по истории Белоруссии (1900—1917 гг.). Т. 3. — Мн., 1953. № 1025. С. 795.

[11] Сержпутовский А. К. Земледельческие орудия Белорусского Полесья // Материалы по этнографии России. — СПб., 1910. Т. 1. С. 15.

[12] Великая Октябрьская социалистическая революция в Белоруссии: Документы и материалы. Т. 1. — Мн., 1957. С. 245—247.

[13] Собрание указаний и распоряжений Рабоче-крестьянского правительства, 1917—1918 . № 104. Ст. 577.

[14] Ігнаценка І. М. Кастрычніцкая рэвалюцыя на Беларусі: асаблівасці і вынікі. — Мн., 1995. С. 41—42.

[15] Великая Октябрьская социалистическая революция в Белоруссии: Документы и материалы. Т. 1. № 353. С. 409.

[16] Ігнаценка І. М. Кастрычніцкая рэвалюцыя на Беларусі: асаблівасці і вынікі. С. 40, 88; Государственный архив Российской Федерации. Ф. 398. Оп. 2. Ед. хр. 112. Л. 213—214.

[17] Великая Октябрьская социалистическая революция в Белоруссии: Документы и материалы. Т. 1. № 382.

[18] Ігнаценка І. М. Кастрычніцкая рэвалюцыя на Беларусі: асаблівасці і вынікі. С. 89—90.

[19] Ігнаценка І. М. Кастрычніцкая рэвалюцыя на Беларусі: асаблівасці і вынікі. С. 115, 127.

[20] Великая Октябрьская социалистическая революция в Белоруссии: Документы и материалы. Т. 2. — Мн., 1957. № 301, 361.

[21] Государственный архив Минской области (далее — ГАМО). Ф. 475. Оп. 1. Ед. хр. 106.

[22] ГАМО. Ф. 475. Оп. 1. Ед. хр. 107.

[23] ГАМО. Ф. 475. Оп. 1. Ед. хр. 108, 470.

[24] ГАМО. Ф. 475. Оп. 1. Ед. хр. 470, 574.

[25] ГАМО. Ф. 475. Оп. 1. Ед. хр. 356.

[26] ГАМО. Ф. 1495. Оп. 1. Ед. хр. 103.

[27] ГАМО. Ф. 1495. Оп. 1. Ед. хр. 342.

[28] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 152.

[29] ГАМО. Ф. 369. Оп. 1. Ед. хр. 260. Л. 1—12.

[30] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 8. Л. 69—95.

[31] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 27—34, 46об.—48.

[32] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 19. Л. 21, 23, 26.

[33] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 15, 17.

[34] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 24об.

[35] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 25—26.

[36] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 4.

[37] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 32.

[38] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1 Ед. хр. 11. Л. 59а, 59б.

[39] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1 Ед. хр. 2. Л. 148—159.

[40] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 186.

[41] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 77, 157.

[42] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 65.

[43] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 69 — 72.

[44] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 100.

[45] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 53, 55.

[46] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 266.

[47] ГАМО. Ф. 53. Оп. 1 Ед. хр. 2. Л. 23.

[48] ГАМО. Ф. 369. Оп. 1. Ед. хр. 260. Л. 19-21.

[49] ГАМО. Ф. 25. Оп. 1. Ед. хр. 222. Л. 13об.—14.

[50] ГАМО. Ф. 314. Оп. 1. Ед. хр. 17.

[51] ГАМО. Ф. 25. Оп. 1. Ед. хр. 484. Л. 48.

[52] ГАМО. Ф. 206. Оп. 1. Ед. хр. 192. Л. 72об.

[53] ГАМО. Ф. 25. Оп. 2. Ед. хр. 116. Л. 47, 48.

[54] СССР по районам. Западный район (Белорусская ССР и Западная область РСФСР) / Сост. М. В. Довнар-Запольский. — М.; Л., 1928. С. 27—30, 43, 51, 63.

[55] Лагойскі раён Менскай акругі. Кароткае краязнаўчае апісанне / Выданне Менскага акруговага таварыства краязнаўства. — Мн., 1929.

[56] База данных Комитета по архивам и делопроизводству при Совете Министров Республики Беларусь по реабилитированным жертвам политических репрессий (далее — БД «Реабилитированные»). Оригинал дела — Архив КГБ Республики Беларусь. № 20951-с.