Начало великих миграций
Очень важный для формирования будущих белорусов этап приходится на II век до н.э. – первую половину I века н.э., когда преемственность населения на территории Беларуси была нарушена сильными миграционными движениями. Доминирующим этносом в Западной и Центральной Европе в это время были кельты – создатели латенской культуры, давшей название целой эпохе. Культуры, сложившиеся под сильным кельтским влиянием, археологи называют латенизированными (к их числу принадлежат пшеворская, оксывская, зарубинецкая, поянешти-лукашевская). По археологическим данным, они сформировались в результате волны последовательных миграций, исходным пунктом которых была восточная окраина ясторфской культуры – в частности, ее губинская группа, впитавшая сильный субстрат предшествующей беловицкой культуры. Носители и ясторфской, и беловицкой культур являлись потомками традиции полей погребальных урн, при этом ясторфская культура довольно надежно отождествляется с ранними германцами. Во всех латенизированных культурах прослеживается ясторфский компонент, а своеобразие каждой из них придает его сочетание с другими компонентами. При этом вклад собственно кельтов представляется археологам минимальным. Скорее это была кельтская «вуаль», сменившая скифскую.
Рис. 5. Культуры позднего латена (карта автора из издания: Вялікі гістарычны атлас Беларусі у 3-х тамах. Т.1. Мінск: Белкартаграфія. 2009. С. 39).
Письменных свидетельств этих процессов почти нет. Как раз в этот период эллинистические государства, продолжавшие линию развития древнегреческой цивилизации, постепенного поглощались молодой и воинственной Римской державой. Ее историки не успели еще создать собственную традицию относительно Северного Причерноморья и в основном механически повторяли сведения своих эллинских предшественников, к которым относились с большим пиететом. Наибольшую ценность имеют энциклопедические труды Страбона и Плиния Старшего. Написанные в самом конце латенской эпохи, они в значительной степени опираются на более ранние представления. Кроме того, существуют отрывочные сообщения римских и греческих авторов (Помпей Трог, Тит Ливий, Псевдо-Скимн и др.), связанные с описанием событий в Македонии и государстве Митридата Евпатора, которые как раз тогда стали объектами римской экспансии, и с нашествием прогерманских племен на земли кельтов на рубеже II – I вв. до н.э. Они зафиксировали смену населения в низовьях Дуная, где фракийское племя даков создало большое протогосударство, и в причерноморских степях, где на смену скифам пришли с востока новые кочевники – сарматы.
В более северных областях также происходили кардинальные перемены. Поморская и милоградская культуры исчезли в результате переселения с запада носителей латенизированных культур. Главную роль в этой экспансии играла группировка племен, известная под общим именем «бастарны».[1] Первое упоминание про их передвижение сохранилась в передаче Помпея Трога и относится приблизительно к 230 г. до н.э. Уже около 216 г. до н.э. бастарны фиксируются где-то в низовьях Дуная. Как раз этим временем датируется возникновение пшеворской, зарубинецкой и поянешти-лукашевской культур, в которых ясторфский компонент сочетается с македонскими и другими балкано-дунайскими заимствованиями, а также с чертами местных предшествующих культур.
Зарубинецкая культура является свидетельством того, что эти процессы затронули южную часть Беларуси. Все археологи признают в ее составе ясторфский компонент, а также субстратные: милоградский в верхнеднепровской группе и позднескифский в среднеднепровской. Неоднозначно трактуется присутствие поморского компонента. В первых исследованиях зарубинецкой культуры он признавался чуть ли не главным,[2] но недавно В. Е. Еременко попытался доказать, что поморская культура исчезла за несколько десятилетий до возникновения зарубинецкой. Бесспорных датирующих вещей, приходящихся на середину ІІІ в. до н.э., по его мнению, нет.[3] Эту мысль разделяет и Е. В. Максимов.[4] В этой связи принципиальным выглядит мнение К. В. Каспаровой: часть керамического комплекса зарубинецкой культуры имеет выразительные параллели в поморской керамике. При допущении разрыва между ними объяснить эту связь невозможно.[5]
Очень важны результаты количественного анализа керамических форм зарубинецкой посуды, выполненные С. П. Пачковой. Поморские формы присутствуют во всех вариантах зарубинецкой культуры, особенно выразительно – в полесском (около 60 % всей керамики) и среднеднепровском (более половины). В возникшем позже других верхнеднепровском варианте такие формы выражены слабее – 35 %, что почти равно доле керамики, восходящей к губинской группе ясторфской культуры.[6] Это подтверждает вывод Каспаровой о наличии в зарубинецкой культуре самостоятельного поморского компонента, отличного от ясторфского.
Что касается хронологии, то в том же исследовании Пачковой отмечены находки на поморских памятниках Польши застежек-фибул, время бытования которых совпадает с ранним периодом зарубинецкой культуры – 225–180 гг. до н.э. Украинский исследователь В. Шкоропад вообще датирует поздний этап поморской культуры на Волыни второй половиной ІІ – началом І в. до н.э.[7] Получается, что хронологического разрыва между поморской и зарубинецкой культурами не было. Более того, они какое-то время сосуществовали.
Наличие выраженного поморского компонента в составе зарубинецкой культуры позволяет предполагать, что она была полиэтничной. К такому выводу приходили многие исследователи. Та же С. П. Пачкова объясняла ее возникновение приходом германского компонента (собственно бастарнов или кимвров и скиров), включивших в свои воинственные дружины немало выходцев из подчиненных ими племен. После балканских походов бастарнов в 179–175 гг. до н.э., засвидетельствованных античными авторами, произошла перегруппировка: собственно ястрофский компонент концентрируется преимущественно в прикарпатских землях, где дает начало поянешти-лукашевской культуре, а примкнувшие иноплеменники возвращаются на Полесье и в Приднепровье, где завершается формирование зарубинецкой культуры. Такой же смешанный характер (ясторфско-поморский, но без милоградского и позднескифского субстратов) определяет своеобразие оксывской и ранней пшеворской культур (в сложении последней могли принимать участие также кельты).
В середине ІІ в. до н.э., по наблюдениям В. Е. Еременко, связи зарубинцев с родственными латенизированными культурами временно прерываются. В это время их экспансия направляется вверх по Днепру, где на месте последних остатков милоградской культуры формируется верхнеднепровский вариант зарубинецкой, представленный памятниками типа Чаплин. По мнению Еременко, «Чаплин явно оставлен населением, занимавшим в зарубинецко-поянештской общности обособленное положение».[8] Как отмечалось выше, в этом варианте процент поморских форм керамики снижается, но это не обязательно означает такое же снижение численности поморского компонента: его потомки могли заимствовать более престижные ясторфские формы посуды, сохраняя прежнюю идентичность (подобно тому, как переход на бутылки для кока-колы не приводит к американизации современного общества).
Следующая волна миграции фиксируется в ареале латенизированных культур в конце ІІ в. до н.э., что соответствует письменным сведениям про миграционное движение кимвров и тевтонов.[9] Перемещения населения в это время затронули собственно латенскую, ясторфскую, пшеворскую и оксывскую культуры, в которых наблюдается перемешивание культуроопределяющих элементов. Этим же временем датируется и появление пшеворских памятников на Волыни и в верхнем Поднестровье. Зарубинецкий ареал остается в стороне от основных миграций, хотя их эхо ощущается и там. В. Е. Еременко обращал внимание, что женские погребения этой культуры очень схожи между собой, а мужские разнообразны, причем параллели им находятся в других латенизированных культурах. Он интерпретирует это в том смысле, что в далеких походах принимало участие мужское население всех этих культур, частично перемешиваясь в их ходе за счет приема в родовые группы новых членов.
Мысль о совместном участии в походах населения всех латенизированных культур Еременко подтверждает палеодемографическими расчетами: со всей территории одной культуры могли выставляться не более нескольких тысяч воинов, в то время как античные авторы постоянно оценивают число участников десятками и даже сотнями тысяч. Видимо, каждый поход связывался в письменных источниках с деятельностью того племени (бастарнов, кимвров, тевтонов), которое выступало его инициатором, а представители других племен фигурировали анонимно. Так, на основании характера импортов тот же автор предполагает, что носители зарубинецкой культуры должны были участвовать в войнах на землях бойев и маркоманнов в 60–15 гг. до н.э. Отметим, что чуть ранее бастарны выступают наемниками в войнах Митридата с Римом на берегах Черного моря.
Результат этих сложных процессов фиксирует «География» Страбона.[10] Исследователи полагают, что основной массив ее сведений относится к І в. до н.э. В местах, соответствующих ареалу пшеворской культуры, Страбон впервые упоминает германский народ лугиев, хорошо известный позднейшим авторам (в позднеримское время их потомки назывались вандалами). Вероятно, племенной союз лугиев сложился в процессе миграционных движений конца ІІ в. до н.э. Доминирующим в нем несомненно был германский (ясторфский) компонент, хотя наряду с ним в поздней пшеворской культуре ощутимо присутствие потомков поморского населения. Расселение же бастарнов Страбон локализирует от устья Дуная (там возле острова Певка жило одно из бастарнских племен – певкины, вероятные носители поянешти-лукашевской культуры) до Борисфена-Днепра, за которым до Танаиса-Дона обитал уже сарматский народ роксоланов (также зачисленный Страбоном в состав бастарнов, что могло объясняться их совместным участием в союзе с Митридатом). Кроме певкинов, Страбон называет две основные группы бастарнов «в глубине материка»: атмонов и сидонов. Возможно, они соответствуют среднеднепровской и полесской группам зарубинецкой культуры. Более отдаленный верхнеднепровский вариант, по-видимому, остался неизвестен Страбону.
К этому же, а возможно и более раннему времени относятся представления про южное побережье Балтики, которые приводит Плиний с анонимной ссылкой «quidam … traunt» («некоторые передают»). Современные комментаторы полагают, что Плиний имел в виду ряд греческих авторов (Гекатея, Пифея, Тимея, Ксенофонта Лампсакского), вероятно известных ему в передаче Филемона (около 100 г. до н.э.).[11] Важность этим сведениям придает то, что они впервые четко помещают в бассейне Вислы (на загадочном острове или полуострове Энингия, возле не менее загадочного залива Калипен) венедов (Venedis), перечисленных в одном ряду с сарматами, скирами и загадочными хирами, где-то недалеко от пограничья кимбров (кимвров). Этот текст допускает неоднозначные интерпретации. Возможно, зафиксированные в нем представления относятся ко времени существования поморской культуры и таким образом непосредственно связывают венедов с ее ареалом. Если же отражена более поздняя ситуация, она свидетельствует о сохранении этнонима венедов в ареале оксывской или пшеворской культуры, которые обе имели несомненный поморский компонент.
Таким же образом это название могло сохраниться в ареале зарубинецкой культуры, скорее всего – в ее верхнеднепровском варианте. Главным основанием для такого предположения служит необходимость объяснить сведения о венетах позднейших авторов (Тацита и Иордана) и согласовать их с внешне противоречивыми указаниями Птолемея, речь о которых пойдет чуть ниже. В «Германии» Тацита,[12] написанной в 98 г. н. э., венеты (Venethi) неожиданно предстают обширным народом, локализуемым как раз на месте зарубинецкой культуры, а в еще более поздней «Гетике» Иордана[13] прямо утверждается, что венетами ранее назывались предки славян. Получается, что или венеты-праславяне каким-то образом сменили бастарнов Страбона, или кто-то из древних авторов не заслуживает доверия.
Можно, конечно, объявить ошибочными сведения Тацита и Иордана (что и делали некоторые исследователи), но это не имеет достаточных методологических оснований. Приоритет следует отдавать той интерпретации текста, которая позволяет понимать его буквально. Только если такая интерпретация невозможна, следует привлекать гипотезу об ошибочности свидетельства и пытаться «выправить» его текст. В данном случае попытка отказаться от буквальной интерпретации оставляет позднеримский период без достоверных письменных источников и ничего не дает взамен: построить убедительную схему этногенеза славян в обход зарубинецкой культуры так никому и не удалось. Зато принимая тезис о ее двухэтничности, мы снимаем противоречия и задача, выглядевшая неразрешимой, находит логическое решение. Находит свое объяснение и фиксируемая археологически обособленность памятников типа Чаплин, а также тот факт, что именно на основе этой обособленной группы формируется затем горизонт памятников типа Чечерск-Кистени, в свою очередь дающий начало позднезарубинецким памятникам типа Грини и, наконец, киевской культуре.[14]
Рис. 6. Женские украшения, характерные для зарубинецкой и киевской культур (по Л. Дучиц)
Конечно, соображения о полиэтничности зарубинецкой культуры остаются косвенными. Но при допущении ее моноэтничности язык ее носителей следовало бы считать германским, поскольку культурообразующая роль ясторфского импульса в ней несомненна. О германоязычии бастарнов более-менее определенно свидетельствуют Плиний («бастарны, а далее другие германцы»), и Тацит («певкины, которых некоторые называют бастарнами, языком … напоминают германцев»), а с неуверенностью («может быть, германский народ») – Страбон, в то время как Тит Ливий при описании македонских войн называет их галлами, т.е. кельтами. Если признать всех без остатка носителей зарубинецкой культуры германоязычными (или носителями другого древнеевропейского языка, отличного от праславянского), мы приходим к парадоксальному результату: для праславян археологического соответствия не остается.
Попытки объяснить преемственность между бастарнами и венетами предпринимали многие исследователи. Отметим, в частности, идею С. П. Пачковой о том, что носители зарубинецкой культуры заимствовали этноним венеты, «широко распространенный в кельтско-иллирийской среде», во время своих балканских походов.[15] Эту же идею попытался недавно обосновать С. Е. Рассадин.[16] Поскольку данная гипотеза является на сегодня единственной альтернативой «поморскому следу», рассмотрим ее чуть подробнее. На первый взгляд обе версии появления в зарубинецком ареале этнонима «венеты» являются равно умозрительными. Но, если гипотеза о преемственности с поморской культурой опирается на несомненное присутствие соответствующего компонента в материальной культуре (притом в таких устойчивых к инновациям ее чертах, как погребальный обряд и керамика), то версия о включении каких-то «иллирийских венетов» в состав бастарнов во время их балканских походов не имеет и такой опоры. Если бы компактная группа «иллиро-кельтских (венетских) боевых побратимов» действительно осела в верхнеднепровском варианте, как предполагает Рассадин, она должна была принести с собой и какие-то черты бытовой культуры, имеющие аналогии только на Балканах. Но таковые еще никем убедительно не продемонстрированы. Балканские параллели в зарубинецкой культуре касаются лишь вооружения и украшений, т.е. тех вещей, которые легче всего заимствуются у чужаков без изменения собственной идентичности.
Помимо этого, наличие этнонима венеты/венеды в бывшем ареале поморской культуры засвидетельствовано несколькими авторами римского времени (хотя и в неясном хронологическом контексте), а то время как «иллирийских венетов» упомянул однажды лишь Геродот в середине V в. до н.э., притом без подробностей, позволяющих уточнить их локализацию. Римские авторы, прекрасно знавшие адриатических венетов и смутно – прибалтийских, об иллирийских не упоминают вообще, что нужно объяснять исчезновением последних задолго до бастарнских войн в Македонии.
Наконец, предположение о германо-иллирийской этничности зарубинецкой культуры столь же мало помогает решить проблему этногенеза славян, как и предположение о ее чисто германском характере. В качестве альтернативного истока славян С. Е. Рассадин предлагает юхновский компонент в составе позднезарубинецких памятников, который, по его мнению, был еще нерасчлененным балто-славянским и обусловил такой же характер киевской культуры. Рождение славян связывается им с распадом балто-славянского единства в момент перехода от киевской культуры к трем дочерним: пражской (собственно славянской), пеньковской (антской) и колочинской (принадлежащей так называемым «днепровским балтам»).
Полностью разделяя мнение Рассадина о пражской культуре как первом археологическом проявлении собственно славянского этноса, равно как о ее киевских истоках, следует все же считать предшествующий венетский этнос носителей позднезарубинецкой и киевской культур праславянским, а не балто-славянским. К этногенезу западных балтов, четко документированному цепочкой археологических культур (мазурско-варминская группа лужицкой культуры – культура западнобалтийских курганов – богачевская культура и родственные группы грунтовых погребений – общность ошершавленной керамики), ни юхновская, ни киевская культуры отношения не имели. Более того, и формирование восточных балтов (литовцев и латышей) можно объяснить импульсом со стороны культур ошершавленной керамики.[17] Таким образом, все культуры, имеющие преемственность с культурами исторических балтов XIII в. (куршей, земгалов, латгалов, жемайтов, литвы, ятвягов и др.), выводятся непосредственно из культуры западнобалтийских курганов, возникшей в І тысячелетии до н.э. под воздействием общности полей погребальных урн. Те же культуры, которые из нее не выводятся, нет оснований считать балтскими – вопреки концепции «днепровских балтов», доныне широко распространенной среди археологов. Единственной почвой для нее является сходство гидронимии на месте этих культур с балтской, но для него выше уже предложено альтернативное объяснение.
Если нерасчлененное балто-славянское единство и существовало когда-либо (с чем согласны далеко не все лингвисты), то наилучшим соответствием для него представляется лужицкая культура, а началу его распада соответствует обособление поморской и мазурско-варминской групп этой культуры. В этом случае этноним «венеты» на раннем этапе своего существования мог относиться к предкам не только славян, но и балтов.
В любом случае тот язык, который послужил основой для формирования общеславянского, явно был принесен в Поднепровье с запада, а не с востока. Предположение С. Е. Рассадина о праславянской либо балто-славянской принадлежности юхновской культуры столь же противоречит всей системе фактов, относящихся к эволюции индоевропейских языков, как и балтскость культуры штрихованной керамики. Предками юхновцев (видимо, соответствующих Геродотовым меланхленам) были те культуры позднего бронзового века (бондарихинская и, возможно, лебедовская), для которых можно предполагать связи скорее с ирано-фракийской, чем с древнеевропейской ареальной общностью. Хотя в смысле антропологии и генетики юхновская культура, несомненно, послужила одним из компонентов формирующегося славянства, но в языковом отношении преемственность между ними маловероятна.
Рис. 7. Белорусские земли и соседние территории в период позднего латена. ІІ вв. до н.э. – начало I в. н.э. (карта автора из издания: Гістарычны атлас Беларусі. Т. 1: Беларусь ад старажытных часоў да канца XVIIIст. Варшава, 2008. С. 36).
[1]Щукин М.Б. Проблема бастарнов и этнического определения поянешти-лукашевской и зарубинецкой культур. // Петербургский археологический вестник. Вып.6. 1993; Щукин М.Б. Забытые бастарны // Stratum plus. № 5. 1999. С. 75–90.
[2]Кухаренко Ю. В. К вопросу о происхождении зарубинецкой культуры // Советская археология. 1960. № 1. С. 289–300; Каспарова К.В. Зарубинецкая культура в хронологической системе культур эпохи латена // Археологический сборник Государственного Эрмитажа.Вып. 25. 1984. С. 108–117.
[3]Еременко В.Е. Процесс латенизации археологических общностей позднего предримского времени Восточной Европы и сложение зарубинецкой культуры. Автореф. ... канд. ист. наук. Л. 1990; Еременко В.Е. "Кельтская вуаль" и зарубинецкая культура. СПб, 1997.
[4]Максимов Е.В. О контактах населения Центральной Европы с зарубинецкими племенами Среднего Приднепровья // Stratum plus, №4, 2000. С. 53–65.
[5]Каспарова К.В. Отзыв на диссертацию Еременко В.Е. «Процесс латенизации археологических общностей позднего предримского времени Восточной Европы и сложение зарубинецкой культуры», представленную к защите на соискание ученой степени к.и.н. // Stratum plus, №4, 2000. С. 17–19.
[6]Пачкова С.П. К вопросу о процессе латенизации зарубинецкой культуры // Stratum plus, №4, 2000. С.74–87.
[7]Шкоропад В. Особливостi поморсько-кльошовоi культури на Волинi // Збірник навчально-методичних матеріалів і наукових статей історичного факультету. Вип.5. 2000. С.122–128.
[8]Еременко В.Е. Новые перспективы исследования планиграфии и топохронологии могильников раннего железного века (по материалам зарубинецких могильников Чаплин и Велемичи I) // Stratum plus. № 4. 2000. С. 36–52.
[9]Щукин М.Б., Еременко В.Е. К проблеме кимвров, тевтонов и кельтоскифов: три загадки
// Археологический сборник Государственного Эрмитажа. 1999. № 34. С. 134–160.
[10]Страбон. География / Пер. с др.-греч. Г.А. Стратановского под ред. О.О. Крюгера, общ. ред. С.Л. Утченко. М.: Ладомир, 1994.
[11]Шелов-Коведяев Ф.В. Плиний // Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. I. M., 1991. С. 18–36.
[12]Корнелий Тацит. О происхождении германцев и местоположении Германии // Корнелий Тацит. Сочинения в двух томах. Том первый: Анналы. Малые произведения. М.: Научно-изд. центр «Ладомир», 1993.
[13]Иордан. О происхождении и деяниях гетов (Getica) / Вст. ст., пер. и прим. Е.Ч. Скржинской. 2-е изд. СПб., 1997.
[14]Обломский А.М., Терпиловский Р.В. Среднее Поднепровье и Днепровское Левобережье в первые века нашей эры. М., 1991.
[15]Пачкова С.П. К вопросу о процессе латенизации зарубинецкой культуры.
[16]Рассадин С. Е. Первые славяне. Славяногенез. – Минск: Белорусский экзархат, 2008. С. 241–242.
[17]Ушинскас В.А. Роль культуры штрихованой керамики в этногенезе балтов // Славяне: этногенез и этническая история. Л., 1989. С. 62–67; Шименас В. Великое переселение народов и балты // Археология и история Пскова и Псковской земли. Псков, 1990. С. 72–74; Медведев А.М. К вопросу о взаимоотношениях западных балтов и носителей культуры штрихованной керамики в I тысячелетии н.э. // Насельніцтва Беларусі і сумежных тэрыторый у эпоху жалеза. Мн., 1992. С. 81–83.